Асеев Николай. Стихи асеева

Не враг я тебе, не враг! Мне даже подумать страх, Что, к ветру речей строга, Ты видишь во мне врага. За этот высокий рост, За этот суровый рот, За то, что душа пряма Твоя, как и ты сама, За то, что верна рука, Что речь глуха и легка, Что там, где и надо б жёлчь, - Стихов твоих сот тяжёл. За страшную жизнь твою, За жизнь в ледяном краю, Где смешаны блеск и мрак, Не враг я тебе, не враг.

В лесу темноветвистом у ясного ручья об этом взоре чистом задумывался я: куда ему дорога назначена у бога?

И лес шептался строже, и пел звончей ручей: «Тебе не знать дороже простых её очей».

В лесу темноветвистом у ясного ручья о сердце этом чистом задумывался я: куда ему дорога назначена у бога?

И ветер, нежно вея, тихонько шелестел: «Нигде, нигде вернее - тебе оно в удел».

Я шёл по сонной ниве, не сведав у ручья, кто был из нас счастливей, кому - судьбина чья. Но шёл я не печальный, узнав, припомнив вдруг кристальный взор и дальний приветный сердца стук.

Я знал, я знал - у бога, - к тебе моя дорога!

Вещи — для всего народа, строки — на размер страны, вровень звёздам небосвода, в разворот морской волны.

И стихи должны такие быть, чтоб взлёт, а не шажки, чтоб сказали: «Вот — стихия», а не просто: «Вот — стишки».

Кружится, мчится Земшар — в зоне огня. Возле меня бег пар, возле меня, возле меня блеск глаз, губ зов, жизнь начинает свой сказ с азов.

Двое идут — шаг в шаг, дух в дух; трепет в сердцах, лепет в ушах их двух. Этот мальчонка был год назад безус; нынче глаза его жаром горят безумств. Эта девчурка играла вчера с мячом; нынче плечо ей равнять пора с плечом.

Первый снежок, первый дружок двойник. Как он взглянул — будто ожог проник! Снег, а вокруг них — соловьи, перепела; пальцы его в пальцы свои переплела.

Стелят не сумерки, а васильки им путь, и не снежинки, а мотыльки — на грудь. «Не зазнобила бы без привычки ты рук!» Их, согревая без рукавички, сжал друг. «Ну и тихоня, ну и чудила, тем — люб! Как бы с тобою не застудила я губ!»

Кружится, вьётся Земшар, всё изменя. Возле меня щёк жар, возле меня, возле меня блеск глаз, губ зов, жизнь повторяет давний рассказ с азов!

Ещё за деньги люди держатся, как за кресты держались люди во времена глухого Керженца, но вечно этого не будет. Ещё за властью люди тянутся, не зная меры и цены ей, но долго это не останется — настанут времена иные. Ещё гоняются за славою, — охотников до ней несметно, — стараясь хоть бы тенью слабою остаться на земле посмертно. Мне кажется, что власть и почести — вода солёная морская: чем дольше пить, тем больше хочется, а жажда всё не отпускает. И личное твоё бессмертие не в том, что кто ты, как ты, где ты, а — всех земных племён соцветие, созвездие людей планеты! С тех пор, как шар земной наш кружится сквозь вечность продолжая мчаться, великое людей содружество впервые стало намечаться. Чтоб все — и белые, и чёрные, и жёлтые земного братства — вошли в широкие, просторные края всеобщего богатства.

Как по улице по московской, ещё веющей стариной, шёл - вышагивал Маяковский, этот самый, Никто иной! Эти скулы, и брови эти, и плеча крутой разворот, - нет других таких на планете: измельчал что-то весь народ. Взглядом издали отмечаясь посреди текущей толпы, отмечаясь и отличаясь, как горошина от крупы, шёл он буднями, серыми зимними, через юношеские года, через площадь своего имени - Триумфальную ещё тогда. Шёл меж зданий холодных каменных, равнодушных к его судьбе; шёл живой человеческий памятник, непреклонный в труде - борьбе. Шёл добыть на обед монету - не для жизненных пустяков, - шёл прославить свою планету громовым раскатом стихов. С толстомясыми каши не сваришь, а худой худому сродни: сразу видно - идёт товарищ!.. Так мы встретились в эти дни... Вот идёт он, мой друг сердечный, оттолкнув ногой пьедестал, - неизменный и бесконечный, тот, кто бронзовым так и не стал.

Приход докучливой поры... И на дороги упали жёлтые шары прохожим в ноги.

Так всех надменных гордецов пригнут тревоги: они падут в конце концов прохожим в ноги.

Насилье родит насилье, и ложь умножает ложь; когда нас берут за горло, естественно взяться за нож.

Но нож объявлять святыней и, вглядываясь в лезвиё, начать находить отныне лишь в нём отраженье своё, — нет, этого я не сумею, и этого я не смогу: от ярости онемею, но в ярости не солгу!

Убийство зовёт убийство, но нечего утверждать, что резаться и рубиться — великая благодать.

У всех, увлечённых боем, надежда горит в любом: мы руки от крови отмоем, и грязь с лица отскребём, и станем людьми, как прежде, не в ярости до кости! И этой одной надеже На смертный рубеж вести.

Если бы люди собрали и взвесили, словно громадные капли росы, чистую пользу от нашей профессии, в чашу одну поместив на весы, а на другую бы — все меднорожие статуи графов, князей, королей, — чудом бы чаша взвилась, как порожняя, нашу бы — вниз потянуло, к земле! И оправдалось бы выражение: «Лица высокого положения»; и оценили бы подлинно вес нас, повелителей светлых словес! Что это значит — остаться в истории? Слава как мел: губку смочишь и стёр её; но не сотрётся из памяти прочь «Страшная месть» и «Майская ночь»! Те, кто бичом и мечами прославились, в реку забвенья купаться отправились; тот же, кто нашей мечтой овладел, в памяти мира не охладел. Кто был в Испании — помните, что ли, — в веке семнадцатом на престоле? Жившего в эти же сроки на свете, помнят и любят Сервантеса дети! А почему же ребятам охота помнить про рыцаря, про Дон-Кихота? Добр, справедлив он и великодушен — именно этот товарищ нам нужен! Что для поэта времени мера? Были бы строки правдивы и веселы! Помнят же люди слепого Гомера... Польза большая от нашей профессии!

Не за силу, не за качество золотых твоих волос сердце враз однажды начисто от других оторвалось.

Я тебя запомнил докрепка, ту, что много лет назад без упрёка и без окрика загляделась мне в глаза.

Я люблю тебя, ту самую, — всё нежней и всё тесней, — что, назвавшись мне Оксаною, шла ветрами по весне.

Ту, что шла со мной и мучилась, шла и радовалась дням в те года, как вьюга вьючила груз снегов на плечи нам.

В том краю, где сизой заметью песня с губ летит, скользя, где нельзя любить без памяти и запеть о том нельзя.

Где весна, схватившись за ворот, от тоски такой устав, хочет в землю лечь у явора, у ракитова куста.

Нет, не сила и не качество молодых твоих волос, ты — всему была заказчица, что в строке отозвалось.

Меня застрелит белый офицер не так — так этак. Он, целясь, — не изменится в лице: он очень меток.

И на суде произнесёт он речь, предельно краток, что больше нечего ему беречь, что нет здесь пряток.

Что женщину я у него отбил, что самой лучшей... Что сбились здесь в обнимку три судьбы, — обычный случай.

Но он не скажет, заслонив глаза, что — всех красивей — она звалась пятнадцать лет назад его Россией!..

Зачем вы не любите, люди, своих неподкупных поэтов? Взывая к векам о бессудье, глядят они грустно с портретов.

Одни на дуэли убиты, другие, не сладив с судьбою, от сердца смертельной обиды покончили сами с собою.

Не верят созданий их пользе, осмеивают и ругают, пока они живы, а после - им памятники воздвигают.

Верните их к жизни скорее! Пусть вышли из моды костюмы, пусть выцвели снимки, серея, но живы их мысли и думы.

Зачем вы не любите, люди?! Зачем вы их губите, люди?! Но нет на вопросы ответов, глядят они грустно с портретов.

Я не могу без тебя жить! Мне и в дожди без тебя - сушь, мне и в жары без тебя - стыть. мне без тебя и Москва - глушь.

Мне без тебя каждый час - с год, если бы время мельчить, дробя; мне даже синий небесный свод кажется каменным без тебя.

Я ничего не хочу знать - слабость друзей, силу врагов; я ничего не хочу ждать, кроме твоих драгоценных шагов.

Если день смерк, если звук смолк, всё же бегут вверх соки сосновых смол.

С горем наперевес, горло бедой сжав, фабрик и деревень заговори, шаг:

«Тяжек и глух гроб, скован и смыт смех, низко пригнуть смогло горе к земле всех!

Если умолк один, даже и самый живой, тысячами родин, жизнь, отмсти за него!»

С горем наперевес, зубы бедой сжав, фабрик и деревень ширься, гуди, шаг:

«Стой, спекулянт-смерть, хриплый твой вой лжив, нашего дня не сметь трогать: он весь жив!

Ближе плечом к плечу, — нищей ли широте, пасынкам ли лачуг жаться, осиротев?!»

С горем наперевес, зубы тоской сжав, фабрик и деревень ширься, тугой шаг:

«Станем на караул, чтоб не взошла враги на самую дорогую из наших могил!

Если день смерк, если смех смолк, слушайте ход вверх жизнью гонимых смол!»

С горем наперевес, зубы тоской сжав, фабрик и деревень ширься, сплошной шаг!

Вот опять соловей со своей стародавнею песнею... Ей пора бы давно уж на пенсию!

Да и сам соловей инвалид... Отчего же — лишь осыплет руладами — волоса холодок шевелит и становятся души крылатыми?!

Песне тысячи лет, а нова: будто только что полночью сложена; от неё и луна, и трава, и деревья стоят завороженно.

Песне тысячи лет, а жива: с нею вольно и радостно дышится; в ней почти человечьи слова, отпечатавшись в воздухе, слышатся.

Те слова о бессмертье страстей, о блаженстве, предельном страданию; будто нет на земле новостей, кроме тех, что как мир стародавние.

Вот каков этот старый певец, заклинающий звёздною клятвою... Песнь утихнет — и страсти конец, и сердца разбиваются надвое!

Непогода моя жестокая, не прекращайся, шуми, хлопай тентами и окнами, парусами, дверьми.

Непогода моя осенняя, налетай, беспорядок чини, — в этом шуме и есть спасение от осенней густой тишины.

Непогода моя душевная — от волны на волну прыжок, — пусть грозит кораблю крушение, хорошо ему и свежо.

Пусть летит он, врывая бока свои в ледяную тугую пыль, пусть повёртывается, показывая то корму, то бушприт, то киль.

Если гибнуть — то всеми мачтами, всем, что песня в пути дала, разметав, как снасти, все начатые и неоконченные дела.

Чтоб наморщилась гладь рябинами, чтобы путь кипел добела, непогода моя любимая, чтоб трепало вкось вымпела.

Пусть грозит кораблю крушение, он осилил крутой прыжок, — непогода моя душевная, хорошо ему и свежо!