Глеб Горбовский: читать популярные, лучшие, красивые стихотворения поэта классика на сайте РуСтих о любви и Родине, природе и животных, для детей и взрослых. Если вы не нашли желаемый стих, поэта или тематику, рекомендуем воспользоваться поиском вверху сайта.
rustih.ru
stih.pro
«...Дышу размашисто, роскошно, гляжу глазами, как жую!» И вот однажды, взяв с полки случайный сборник стихов советского периода, открываешь страницу и видишь такие строки:
Я сижу за оконной рамой, мне не хочетсяшевелиться.Родила меня просто мама,а могла бы родить -птица…И все. А потом, лихорадочно перелистывая страницы, поскорей отыскиваешь автора этих строк. Им оказывается Глеб Горбовский. И сразу вспоминаешь те ужасные «блатные» шансоновые песни. Те жуткие ночные качающиеся «фонарики», которые в лихие девяностые вместе с «Муркой» напевали парни в рейтузах, наверное, у каждого подъезда. И думаешь: «Неужели, неужели это тот самый Горбовский? Да не может быть!». И, читая дальше, все больше удивляешься.
Все в мире сдвоено, взгляни:добро и зло, жара и стужа,она и он, вода и суша –двоится все, куда ни ткни…Две половины у луны,два голубых у девы ока…И только сердце одинокогнездится с левой стороны.
И что-то цепляет в этих строках. Что-то удивительно открыто-душевное и грубо-правдивое. И вроде бы везде незатейливо подобраны слова и рифмы. Все на первый взгляд просто и понятно. А за умышленной простотой видна такая вроде бы естественная, но, в то же время, придуманная глубина.
В парке Победы, где есть парашютная вышка,в небе висел обожающий прыгать мальчишка.Видимо,что-то у мастера там в механизме заело...Мальчик висел на веревке. И это ему надоело.Где-то внизу, на утоптанной, лысой поляне,Даже машины, которые шли по дороге,так и тряслись,умирая от смеха, в итоге....Только собрался заплакать с досады мальчишка,вдруг заработала снова капризная вышка.С неба, которое было до дна голубое,мальчик вернулся на землю, смешался с толпою....Стало обидно. Обычно... И даже печально.Глупые няни забыли его моментально.И не смеется машина — то звякает кузов.И перестали его замечать карапузы....Снова,хватая у кассы билет в нетерпенье,лезет мальчишка на вышку,глотает ступени.Приятно поражает и чрезвычайно непривычные ассоциации поэта. И чем-то мне даже это напомнило стихи И. Бродского.
Без тепла и без воздуха обходясь,как бескровный болид,я летел, обнаружив, что сердце мое не болит!Сколько лет барахлило, цепляясь к любымпустякам,наконец отпустило на небо – к иным берегам.
…Побывав в миллиардах космических передряг, Обратил я внимание на свой неразжатый кулак.Как с тобой, моя радость, расстались, с той самойпорыпобелевшие пальцы земные хранили дары.
И когда я кулак возле встречного солнца разжал, на ладони моей синеглазый цветок задрожал!Кто-то скажет: « И все?Поискусней бывает вранье».А по-моему славно:Проснуться - и вспомнить ее!
И больше, наверное, не нужно ничего говорить. Теперь обязательно научишься не судить о поэтах по одному стихотворению и по людям, фальшиво выкрикивающим его под хруст семечек перед грязным подъездом. Дикие гусиГусь выбился из птичьих сил,и с горя гусь заголосил…Он начал падать вниз комком,а гуси в небе шли гуськом.Гусь вновь бы крылья распростер,да у него - один мотор,он отказал, он вдруг заглох,и вместо юга — ягель-мохи лед ручья острей ножа...Не вышел гусь из виража.Над ним собратья дали круг.Но с ним остался верный друг,или отец, а может, сын,или одна из тех гусынь,что заменяет юг любойодной собой, одной собой. ПёсВокзал вздыхал в сто сотен легких,Народ стучал, кричал и мчал… Меж ног людских шныряя ловко,бродяга пес один скучал.Он выбирал своих по духу.Зевнет, понюхает… Не тот.Но вот он выбрал умным нюхом,привстал и чмокнул! Прямо в рот… А тот, избранник, с желчным смакомв собачьи губы – свой башмак!…И думал пес: «Ты… не собака?...»А люди думали - не так. На уроке анатомииВ углу присутствовал скелет.Он — словно смерть из сказки…Живой школяр, держа ответ,шпынял его указкой.Как будто тридцать голубят,сидят ребячьи лица.Еще там сзади у ребятне кость, а ягодицы;Еще глаза на месте, там,где у скелета пропасть;Еще сморкаться их носам,еще ушам их - хлопать!…Скелет понуро и легкодержал свою головку.А дети дуют молоко,вовсю грызут морковку.Ночами пуст и темен класси жутко одинаков.Но у скелета нету глаз,ему нельзя поплакать.Стоит он — токарь или вор,Абрам или Гаврила,не погребенный до сих пор,лишившийся могилы!...Я лучше где-нибудь сгорю,хоть в паровозной пасти, -но не хочу встречать зарюодин в холодном классе. Душа человеческаяНа нем и волос не осталось,понятие цвета лицасменила сплошная усталость —предтеча земного конца.Свело ревматически руки,Беззуб, пустотел его рот.Ну, что старику до науки,что-де осчастливит народ?..Зачем ему атомный поезд,а также — полет на Луну,когда он в могиле по пояс,когда он у смерти в плену.Но дед граблевидной рукоювнучонка ведет на проспект,но дед перед вечным покоемследит за полетом ракет;но дед посещает музеи,и дед без претензии рад,что внук его зоркий глазеет,что хрупает внук виноград,что кто-то с улыбкой до уханесет для кого-то цветы,что волосы красит старуха,желая достичь красоты;что яблок базарятся груды,что пляшут в Неве корабли,что будут другие - но будут! —дышать кислородом земли!***Проснулся и слышу в редеющей мгле:«Зачем ты, зачем ты – на этой земле?Зачем, для чего – отвечай на вопрос – на этой земле ты родился и рос?»…Хотелось швырнуть в предрассветнуюраньколючее слово – дремучую брань!Спросите, мол, наших папаш и мамаш - зачем - почему?.. Этот подвиг - не наш. Хотелось поведать в рассветную мутьо разных болячках, что втиснулись в грудь,о горьких обидах и прочих вещах… Но – грянуло утро! И ропот – зачах. Ударило солнце по струнам своим.И высох туман. И рассеялся дым.И вспыхнули в выпуклом поле цветы,а в вогнутом озере – искры воды!…Зачем я родился? Отвечу, изволь.Чтоб радовать Землю. Немалая роль.Чтоб каждое утро, пока я иду,столикую славить ее красоту,стозвонному горлу внимать! И чисталюбовь моя к ней - навсегда, навсегда.
А закончить хотелось бы словами Вадима Шефнера, потому что лучше сказать я вряд ли смогу: «В каждом стихотворении Горбовского отражен миг жизни поэта — то грустный, то веселый, то торопливый, то задумчивый. И ощущение этого мига передается читателю. Вот это умение передавать настроение, ощущение и есть самая важная и самая ценная черта в работе Горбовского…»
bibliotekacdub1.blogspot.com
4 октября 80 лет со дня рождения русского поэта, прозаика Глеба Яковлевича Горбовского (р. 1931), автора сборников стихотворений для детей «Веснушки на траве», «Городские вывески», «Кто на чем едет» и др.
Разговоры о картошке
А самая главная пищакакая?Ты думаешь - рыба,пельмени, какао?Печёнка, сгущенка?Компот?Винегрет?Нет!
А ты не спеши,ты подумай немножко.Конечно, дурашка,конечно - картошка.... Когда налетели с войною враги, исчезлисгущенка,компот,пироги.И хлеба осталось на каждого -крошка...Людей выручала простая картошка.
Вон там в огороде,где дремлет скамейка,живет под землёюбольшая семейка.... Копай осторожней картошку, лопата!Картошка - она ведь не камень, ребята.Картошка - не пища,картошка - не блюдо,картошка - она ведь не овощ,а - чудо!
Автор этого стихотворения Глеб Васильевич Горбовский. Глеб Васильевич- автор более 25 поэтических книг, в том числе нескольких сборников стихов для детей.
Советуем прочитать книги Г.В.Горбовского
читателям младшего школьного возраста:
Горбовский, Г.Я. Веснушки на траве: Стихи/Рис. З.Аршакуни.- Л.: Детская литература, 1974.-95с
Оказывается, выросшая на камнях старой крепостной стены белая березка умеет петь свою песенку, а чтобы разглядеть свои веснушки на носу, ты берешь вовсе не зеркальце, а кусочек синего неба. Оказывается, если хорошенько присмотреться к дороге, то можно заметить, как она виляет хвостом. Эти простые чудеса, окружающие нас, делают жизнь тех, кто умеет их замечать, интересной и увлекательной, и , наверное, Глеб Горбовский, написавший книгу, с детства обладал этим свойством - отыскивать в этом простом мире простые чудеса.
Зеленое государство
Если кто-то тебя
разобидит,
не сжимайся, как ёжик,
в комок, -
просто в поле зелёное
выйди,
где на дождике
клевер промок.
Можешь на руки встать
(ненадолго),
рассыпая веснушки в траву..
И чуть-чуть
улыбнуться:
вот столько...
Я потом тебя
в лес позову.
.. .А веснушки -
как будто зверюшки,
ну и цирк у тебя
на носу!
Разбредутся они
по опушке,
точно рыжие лисы
в лесу...
Если сердце твоё не согрето
и, похоже,
попал ты в беду,
в государство зелёного цвета
приходи...
Я тебя подожду.
Горбовский, Г.Я. Разговоры: Стихи/ Рис. З.Аршакуни.- Л.: Детская литература, 1979.-95с
Лирические стихотворения в сборнике "Разговоры" написаны Глебом Горбовским с доброй улыбкой. Часто это расуждения любопытного первоклассника вслух. Он по-своему объясняет: почему не летают мухи под дождем, отчего козел весною поет песни, зачем художник рисует цветы на лугу, а не рвет их. Читая страницу за страницей, читатель откроет маленькую тайну жизни. Поймет, как важно - сберечь красивый цветок в поле, чистую воду в ручье, не дать в обиду своего котенка.
Советуем прочитать о Г.Я.Горбовском:
Горбовский Глеб Яковлевич//Русские детские писатели XXвека: Биобиблиографический словарь.- 2-е изд., испр. и доп.- М.: Флинта: Наука, 1998.- С.129-130
ololo.m-ten.ru
Не то мгновение, когда я на войне стоял под вражьим дулом карабина или когда барахтался на дне якутской речки, ухватясь за льдину...
Остановить хотел бы я тот мог, когда, блуждая странником по свету, я вдруг — непостижимое постиг: что Бог — во мне, но что меня в Нем — нету...
* * * Времена не выбирают... А. Кушнер Был печенег когда-то лих, и тетива стрелков тугая... О, времена! Конечно, их не выбирают — в них ввергают.
Мы все шумели, кто как мог, когда пигмеи в переделке на Спасской башне, под шумок — перевели на Запад стрелки.
Свершилось! Выбрали. Живем. Пусть — не с улыбкою — с гримаской. И драгоценный хлеб жуем, но далеко не каждый — с маслом.
То жили в четырех стенах, теперь — без стен и крыши вроде... Вот и пиши о временах, когда от них — с души воротит.
Поздние пейзажи 1. Развалины школы... Не замка. И звезды от пуль на стене. Воронка, а в сущности — ямка; кровавая тряпка на дне... А век Двадцать первый — восходит! И солнце уходит за край, и ненависть бродит в народе, при жизни обретшего “рай”...
2. Заводская труба не дымит, а в цехах — разбирают подонки станки впопыхах... На дворе, слава Богу, царит не война, а зловещая — хуже войны — тишина. Над заводом слезится октябрьский дождь. Притаился на клумбе — с протянутой — вождь. В закутке проходной два смиренных бомжа — разливают по кружкам “навар” не спеша...
3. Деревня, уцелевшая в войну, кряхтя, но пережившая все “...измы”, последние заколотила избы и в мертвую огрузла тишину... Никто не ждал, не поощрял беды, густела тень от лип широкоплечих. Шуршала мышь. И яблони беспечно несли на ветках тяжкие плоды...
4. Была дорога, но травою заросла. Петлял ручей, но высох, испарился. Остался мост — подобие крыла от самолета, что за тучей скрылся... Я постоял на символическом мосту, потом повлек свое тугое тело от этой трезвой стороны — на ту переметнулся, в грешные пределы.
5. На востоке синие просветы — в тучах, опроставшихся над нами. На конце душистой сигареты съежилось опепленное пламя. Почтальон крадется вдоль забора: падает письмо в почтовый ящик. На крыльце — обрывки разговора прошлого — с нетрезвым настоящим...
6. Земли зазеленело тело: лес отрясается от спячки. За лесом — город оголтелый зудит на теле, как болячка... Столбы над ближнею дорогой; на проводах — касатки-птицы. И тянет сладко, как тревогой, — дымком афганским от границы...
Отсияло... Поколено в лохматой траве, ни цветка в монотонстве зеленом — в сентябре с маятой в голове я стоял, в эти травы влюбленный.
Отцвели... Но вернулось тепло, и набухшая яростью зелень, проломив воздуся, как стекло, устремилась к единственной цели!
Доцвести, додышать, досиять, долюбить и свернуться клубочком... А весной распрямиться опять, воспылав негасимым цветочком!
На цветке Не в камере — на берегу пологом, над Волховом, где заросли ольхи, мотаю срок, отпущенный мне Богом, складирую в тетрадочку стихи.
О, я не только в них — элементарен и, что поделать, чаще простоват... Я, над рекою сидя, благодарен, а за столом бываю — грубоват.
И, что поделать, нынче я — сиделец, а был ходок за тридевять земель... Пока душа в моем ночует теле, я — на цветке душистом жизни —шмель!
Кому — что Любить осеннюю разруху: ознобы, слякоть, лист гниющий — претит твоим глазам и духу... И это близко всем живущим.
Никто не ждет кончины лета, — ждут урожая, пропитанья... И только вздорные поэты находят прелесть — в увяданье.
Жизнь для поэта — дуновенье, поэзия — призыв к свободе! А вздор зовется — вдохновеньем, что не на всех живых — нисходит.
Цветы запоздалые Не вторгаясь в Ваши планы, я несу, как прежде, Вам нидерландские тюльпаны — приложение к словам. А слова, хоть и простые: “Я люблю Вас, милый друг!” — для меня они святые и почти для всех вокруг... А цветы — оттенков разных, чаще — нежных, как твой взор, обещают нам не праздник, а душевный разговор. ...Я несу цветы для милой — за ограду, за черту и кладу их — на могилу, к православному кресту.
* * * Слева — ворота железные, справа — ворота дощатые. Слева — реченья любезные, справа — слова непечатные...
Вот и подумай, в которые стукнуть замерзшей костяшкою: в те, за стальными запорами, или же — в эти, пустяшные?
...Стукнул. Сомненья растаяли: лучше — в простые, где весело! Слева — собака залаяла. Справа — наметилась песенка...
Вечерняя прогулка Не все ль равно, останется меня частица, или сгину без остатка, — на шею не накину я ремня, не изменю житейского порядка.
С деревьев — листья, волос — с головы. Что — старость: затянувшаяся осень!.. Не все ль равно — “ура!” или “увы...” Храбриться или петельку набросить?
Единственно, что держит на плаву — не страх перед Создателем, не кара — вечерняя прогулка по бульвару да свет в окне, где я еще живу!
Живой Проснулся — ничто не болит. Не слышно земной круговерти. Наверно, небесный Синклит грехи отпустил — перед смертью.
Неужто отдал я концы?! Однако дышу, привереда. И в сердце звенят бубенцы, как будто на троечке еду!
Потом — шевельнул головой, затем — просиял, не заплакал. А все потому, что — живой! А жить — интересно, однако.
Отпускное Отпускают вожжи и грехи, отпускают вора из-под стражи... Отпускаю в странники — стихи: пусть побродят, упорхнув с бумажек.
Отпускают в небо голубей; отпускают реплики хмельные: отпустил — и сделалось хмельней, И пружины лязгнули стальные!
Отпускают пулю из ствола, отпускает муж жену на волю. Отпускаю муху со стола: пусть летит и постигает долю...
* * * Все, что мешало, парило мозги — я раздробил с годами на куски.
И все ж осталась глыба из огня, что выжигает душу из меня...
Нет, не унынье и не алкоголь — они свою отмельтешили роль.
Остался пламенеющий итог сомнения, что существует Бог.
Но я иду — в ожегах и в дыму — навстречу вожделенному — Ему!
magazines.russ.ru
об авторе
Лирические стихи о жизни нашей
Нет, не когда сходила благодать —
любое из отпущенных мгновений
остановить! — и долго наблюдать,
не убоясь фатальных откровений…
Не то мгновение, когда я на войне
стоял под вражьим дулом карабина
или когда барахтался на дне
якутской речки, ухватясь за льдину…
Остановить хотел бы я тот миг,
когда, блуждая странником по свету,
я вдруг непостижимое постиг:
что Бог — во вне, но что меня в Нем — нету.
Свеченье глаз, звучанье рта,
смешных ушей — настороженность,
ноздрей всеядных — напряженность…
Лица конструкция проста.
А что под ней? Как — подо льдом?
Река Души — неистощима,
струящаяся жизни мимо,
чтоб стать бессмертною потом.
С годами — в трещинах морщин
лица тускнеет оболочка:
дохнет зима — и нет цветочка.
Но для унынья нет причин:
звучала речь, работал слух,
глаза светились, нюх старался…
но главное — не растерялся,
превозмогая будни, дух!
Теперь я знаю, только и всего:
страшнее жизни нету ничего.
Ее отведав, вдоволь отхлебнув,
я улыбнулся, губы не надув.
Она в свою вмещает колею
рождение мое и смерть мою.
То беспощадно грабит, как бандит,
то, походя, — любовью угостит.
По молодости — насулит чудес,
заставит верить в первенство небес.
А то нашлет болячек в телеса,
отравит золотом и ослепит глаза,
а душу сделает капризней…
Нет ничего страшнее жизни!
Но в каждый из ее священных дней
я все азартней думаю о ней!
Где я в жизни только не был,
посещая шар земной,
а вчера опять на небо
возвернулся… В мир иной.
Что я видел на планете,
где страдают враг и друг,
обалдевшие — как дети,
приуставшие от мук?
Видел я святых и грешных,
однобоких и двойных…
Но у нас — в краю кромешном —
интересней, чем в иных.
Стояла в стране сволочная погода,
в глазах у прохожих насмешка лучилась...
А я - хоть и "сын трудового народа" -
читал Пастернака... И что получилось?
Теперь я читаю на сон детективы
и сплю нераздетым в холодной кровати...
Какие в стране зазвучали мотивы,
какие порывы! А что - в результате?!
Я некогда был приглашен на беседу
к Ахматовой - Бродским! Сидели, как боги!
И каждый тогда - улыбался соседу,
хотя и сквозь слезы... И что же - в итоге?!
Теперь мы читаем на ценниках цены!
Стихи полетели, как птицы на свалку...
Поэзия как бы - уходит со сцены,
а с нею и звезды тускнеют... А жалко...
Словно птицы — мешки целофанные —
за моим пролетают окном…
Дни господствуют мерклые, странные,
окропленные трезвым вином.
Панихиды звучат похоронные;
колыхание траурных лент…
Процветают слова электронные,
человека зовут — абонент…
А на днях бедолага воробышек —
под моим задохнулся окном.
…Я сегодня морфина попробовал
и забылся химическим сном.
Лет сорок — песен не пою
и не читаю Льва Толстого.
Я не врагов — баклуши бью —
в объятьях дня полупустого.
Зато ночами иногда —
не сплю, а размышляю, мыслю:
как я, чудак, попал сюда,
то бишь — под своды бренной жизни.
В моем дупле горит ночник,
за коим — образок сияет…
И я горю! Еще не сник.
И образ мой — судьба ваяет.
Под осень сплошняком желтеют листья,
но есть, которые до срока — мертвецы.
Так и меж нас: так только ветер свистнет, —
и чаще гении, меж прочих, — не жильцы.
Речь не о листьях-людях, речь о сроках,
не о тюремных сроках, о судьбе.
О равенстве судеб! Не о пороках,
не о дарах, отпущенных тебе.
А значит, люди, даже перед Богом
и перед алчной пастью сатаны,
не в чём-то малом, а увы — во многом —
неповторимы сплошь и неравны.
Не убоясь, откроем карты:
мы строим храм для душ и тел.
Я — муравей. Нас миллиарды.
И копошиться — наш удел.
И всяк — чужак и соплеменник —
пусть по хвоинке, по зерну
неся — возводит муравейник,
осуществляя цель одну:
построить умными руками
Храм бытия, несущий свет, —
дабы навеки в этом храме
избавить сущее от бед!
Ночь.Знобящая истома .
Вызвать, вызволить, извлечь,
выкрасть, спящую, из дома.
от родных корней -отсечь!
...Возле дома снял перчатки,
дотянулся до окна
и оставил отпечатки
на стекле чужого сна
Разбудить? На иней дунул,
Прочь пустился со двора.
"Неизвестно, что -подумал,-
будет с городом с утра
Пусть поспит..." И улыбнулся,
Ночь разлуки -не беда
...Но обратно не вернулся
почему-то никогда
Радость выдохлась в зачатке
Почему, за что, зачем?
...Но остались отпечатки,
не сравнимые ни с чем.
Над миром грешным
плывут ночами —
проспект Надежды,
бульвар Печали.
Над серой глыбой
озябших зданий —
квартал Улыбок,
кольцо Свиданий.
Они похожи,
но только внешне,
на тот тревожный
мой город снежный,
на тот моторный,
бетонный улей…
Проезд Восторгов,
тупик Раздумий…
Они похожи,
как сказка с былью,
как дух таёжный
с квартирной пылью.
Аллея Тайны,
фонтан Беседы…
Мои названья
моей Планеты!
warf63.narod.ru
Урок 37. Поэты о Поэзии – Глеб Горбовский
Наш сегодняшний гость – поэт, Лауреат государственной премии РСФСР имени М. Горького - Глеб Горбовский
Беседа была опубликована в 10-м номере журнала «БЕГ». Обращаю внимание на то, что новые стихи Глеба Яковлевича записаны на слух. Похоже - это их первая публикация.
В гости к знаменитому петербургскому поэту Глебу Яковлевичу Горбовскому «БЕГ» был приглашен в последний день невероятно снежной и гололёдной зимы. Разговор - не только о поэзии - состоялся в квартире поэта на улице Кузнецовской, выходящей окнами на Московский парк Победы. Беседовали Владимир Хохлев и Виктор Тихомиров-Тихвинский.
ВХ – Как пишут в ваших биографиях - вы родились в учительской семье. Отец выходец из крестьянской старообрядческой семьи – Яков Алексеевич Горбовский... ГГ – Деревня Горбово, откуда он родом... ВХ – Старообрядческая семья, старообрядческая вера... ГГ – Да. Она и сейчас есть... ВХ – Старообрядческая вера в вас была каким-то стержнем? ГГ – Нет. Я вообще, ни в какие в эти... Верю только в Бога, в Создателя. А никакие церкви не посещаю… Это меня не касается... А в Создателя вышнего я верю. Такая земля не могла родиться ни с того ни с сего... Как пузырь... ВХ – А теории о происхождении человека от обезьяны... ГГ – Это чушь! Абсолютная. Мы уже давно проходили это... ВХ – Почему я спросил про веру: за каждым серьёзным поэтом стоит идеология, свое мировоззрение... ГГ – Никакой идеологии от старообрядчества у меня нет. Не было, нет и не будет. Мои предки были не из крепостных крестьян - из свободных. Когда они стронулись - жили в Овсянниково, в Горбово... еще где-то... - пришли в Порхов, городок в Псковской области. Отсюда я и говорю, что мои родители – скобари. В Порхове, когда писарь спрашивал: откуда вы? они перечислили несколько мест. Писарь остановился на Горбове. А фамилии тогда не было, были только имена... Он и говорит: вот и будете Горбовские. Так мы стали Горбовскими. А по матери я совсем из другой линии – из зырян, с севера... Коми. Ее отец Иван Александрович русский был, Суханов, а мать Данщикова... Она была комячка, зырянка – первая детская писательница Коми. ВТТ – Я недавно ехал по Псковской области, и смотрю указатель «Горбово» - так вы оттуда? ГГ – Да. ВТТ – Оно не у самой дороги? ГГ – Да. Но там не я родился, оттуда мой род. Я родился на Васильевском острове, в Питере. У Оттовской больницы, где и Блок родился. ВТТ – А отец где работал? ГГ – Учителем в деревне. ВХ – На ваше становление кто больше влиял: отец или мама? ГГ - Отец! Я довольно рано в колонию попал. В 16 лет. Потом из колонии убежал - в 17. Но убежал не куда-нибудь... Сперва в Питер, но квартира была закрыта. И я к отцу поехал, в Заволжье. Вот там он меня и поставил, как говорится, на учебу. У меня трех классов не было. Я учился в оккупации во втором, в третьем классе – не окончил. Закон Божий преподавали в Порхове, в то время - в советское время. А потом немцев погнали. Я с ними не очень то... пацан был. Но ходил на их кухни с котелком. Они, кстати, раздав жратву своему личному составу – такая полевая кухня у них была, и у нас такие же, на двух колесах – давали гражданским. Детям и старикам... Как-то это все не забывается. Школу-то я не окончил, попал в 13-ю ремеслуху - на Васильевском. Она была от Октябрьской фабрики – там рояли делали, все древесное. Я был столяром и еще кем-то... Модельщиком. На Балтийском заводе в цехе работал. А на Октябрьской фабрике я какой-то ерундой занимался - гнал из политуры... выгонял всякие шлаки и темный такой спирт бригаде делал... Вот это была моя работа. А они за меня мою долю обрабатывали. Я с девяти лет все время жил один. Война началась, я уехал на дачу к тетке... ВТТ – Вы рассказывали, как деревья в этом парке Победы сажали, это где? ГГ – Это потом было. Была дата какая-то... ВТТ – Когда в училище учились? ГГ – Да, в ремеслухе. Пригнали нас бригадой... по-моему, вот там, какие-то два дерева мной посажены. ВХ – Глеб Яковлевич, ваши биографы пишут: совершил удачный побег из колонии... ГГ – Удачный, меня же не словили... ВХ – Двести с лишним суток отсидел на гауптвахте... ГГ – Да. Двести девяносто шесть, почти триста суток на губе... ВХ – Вы были таким не очень управляемым молодым человеком? ГГ – Да. Я уже давно пил, гулял... Потом ходил к женщинам, иногда... Ну, там к одной, потом – если срок выходил – к другой. Не то, что я их каждый день менял. Нет, я был однолюбом... Ходил в самоволки, мне было плевать, я ведь все равно возвращался... А мне давали эти бесконечные гауптвахты... Их было очень много... А потом я рубанул себе колуном, не топором, а колуном по пальцу – он на нитке висел, мне его фельдшер отстриг в тазик. Я слышу - упал. Это в конце службы - три года почти отслужил. А был мороз страшный. Начальнику штаба приказали, то есть он приказал напилить, нарубить, наколоть дров для маленькой печурки. Нужны были вот такие маленькие полешки. А колуном, представляете? Надо было одной рукой работать. А колун тяжелый. Когда я им по пальцу - побежали в санчасть. Фельдшер этот палец отстриг... и в этот городок, где мы стояли. Это под Волгой. Я его название помнил и в автобиографии описал этот городок... А сейчас вот забыл. А стихи я начал писать у отца, когда из колонии убежал... Лет в шестнадцать... В колонии песенки какие-то я уже сочинял, но это было без бумаги. А у отца уже пошло. Но он заставлял меня учиться, чтобы я окончил семилетку за один год. У меня меньше чем три класса образования было. И я это сделал. Но я его обманывал, писал на руке чернилами ответы, а он был одноглазый – плохо видел. Ему НКВДшники выбили глаз - это по одной версии, а по другой он мне говорил, что глаз потерял, когда воевал с поляками, в армии Тухачевского. Там его ранило осколком, и он бежал из плена. Почему и я бежал – он все время мне про побег говорил. А вообще он был таким интеллигентом, стихи писал. У меня есть его тетрадь общая. Заметки. Вот даже в день 4 октября, когда я родился, он зелеными чернилами написал: сегодня в восемь тридцать утра родился сын. ВХ – Мой отец из Великого Устюга - тоже стихи писал, и такую же тетрадь вел. И от него у меня пошли стихи... ГГ – А мой-то меня отбивал от стихов. Говорил: учись. Мы в деревне за Волгой жили, он в школе преподавал. В начальной. В первом классе было двое, четверо во втором, сидели все в такой камнатухе ужасной. Эта школа была его домом, и моим, когда я убежал. А стихи - все, что я накропал в тетрадях школьных - собрали... Там было четыре березы, как-то они вот так вот вместе росли, а рядом кострище небольшое было сделано. И сожгли эти мои стихи. Мой первый опыт. ВХ – А в памяти не остались? ГГ – Ничего! Но помню, что я писал с картин. Была такая открытка «Всюду жизнь». За решеткой сидят люди и голубей кормят. Помните, была такая картина? ВХ – Да. Окно, вагон... ГГ – Было такое высокое окно, мужик, какое-то полудетское лицо и голуби. Вот я написал стихи «Всюду жизнь». ВТТ – Глеб Яковлевич, самое-то начало расскажите... как было? Почему вы решил стихи-то писать? Что побудило? И какое первое стихотворение было? ГГ – Неужели, ты думаешь меня кто-то побудил? Меня это изнутри толкало. ВХ – Как это – толкало? ГГ – Ну, откуда я знаю... Желание было такое. ВТТ – После чего оно возникло? ГГ – Ни после чего внешнего. Изнутри шло. ВТТ – Вы в любое время писать можете? Вячеслав Кузнецов писал всегда рано утром... ГГ – Раньше мог писать в любое время, сейчас пишу между 11-ю и часом дня, так примерно. Встану, кофейку попью - у меня голова просветлеет... ВТТ – У вас нет новых стихов? Не почитаете нам? ГГ – Есть, я пишу... ВХ – Глеб, Яковлевич, а ваше самое известное: Сижу на нарах, как король на именинах... в армии написано было? ГГ – В армии, в 1953 году. ВХ – А вот эта строчка, как она нашлась: сижу на нарах? ГГ – Вначале было про фонарики: когда качаются фонарики ночные... Я же городской. Василеостровский – на острове родился и жил. Поэтому я начал с фонариков, а затем перешел к нарам. Я их помнил. ВХ – Еще с колонии, те нары? ГГ – Конечно. И не только с колонии. И здесь я был на нарах... В ЛУРе. В Москве был МУР, а у нас был ЛУР. ВХ – Когда вы впервые осознали себя поэтом? ГГ – Никогда. Я не могу вспомнить такого. Честно. Чтобы у меня такой апломб был, чтобы я назвал себя поэтом... ВХ – Ваши любимые поэты? ГГ – Тютчев, Есенин, потом Блок стал очень любимым поэтом. Я к нему даже на квартиру – тогда еще закрытую - ходил. Она еще музеем не была, я поднимался с Пряжки, через двор... Это был мой любимый поэт. Особенно, когда я прочел его стих «Поэты»:
За городом вырос пустынный квартал На почве болотной и зыбкой. Там жили поэты, - и каждый встречал Другого надменной улыбкой.
Когда напивались, то в дружбе клялись, Болтали цинично и пряно. Под утро их рвало. Потом запершись, Работали тупо и рьяно.
Потом вылезали из будок, как псы, Смотрели, как море горело. И золотом каждой прохожей косы Пленялись со знанием дела.
Так жили поэты. Читатель и друг! Ты думаешь, может быть, - хуже Твоих ежедневных бессильных потуг, Твоей обывательской лужи?
Нет, милый читатель, мой критик слепой! По крайности, есть у поэта И косы, и тучки, и век золотой, Тебе ж недоступно всё это!..
Ты будешь доволен собой и женой, Своей конституцией куцой, А вот у поэта - всемирный запой, И мало ему конституций!
Пускай я умру под забором, как пес, Пусть жизнь меня в землю втоптала. – Я верю: то бог меня снегом занес, То вьюга меня целовала.
ВХ – И после этого стихотворения... ГГ – Ты пойми, Володенька – у Блока это единственное, ядрёное стихотворение. Понимаешь, у него почти все такие были вуальвинные... И он смог вот такое выдать. Потом он написал «Двенадцать»... Он умел все. Он был алкашом тоже. Он был не то, что замечен в кабаках - он там бытовал. Это был удивительный поэтище. Он мне по душе... особенно после этого стихотворения. Конечно Сережа Есенин... ВХ – А как жизнь свела Вас с Анной Ахматовой? ГГ – Это в Комарово. ВХ – Вы к ней приехали? ГГ – Когда все летние - ну кто жил там летом - уезжали, я осенью или зимой – со скидкой – снимал комнату. ВХ – Это в Доме творчества писателей? ГГ – В Доме творчества. И там еще жила Анна Андреевна, в 12-м нумере, внизу. И она приходила есть в столовку, как все. А я за ней наблюдал… Там висели на вешалке плащи, одежонка всякая, и ее шуба. И я ей подал шубу. ВХ – А свои стихи, как начинающий поэт, вы ей не давали почитать? ГГ – Получилось удивительно. У меня была тогда куплена пишущая машинка, с какого-то первого гонорара. «Москва». Она новая была. У меня была бумага, копирка... И вдруг приходит ко мне какая-то женщина и спрашивает: не могли бы вы одолжить Анне Андреевне машинку? Я говорю: ради Бога. Потом, ее вернули - а там копирка. Я так перевернул – и вижу какая-то поэма. И я очень заинтересовался... А потом приходит та же женщина и говорит: не могли бы вы принять участие... тут у нас чтения. Бродский... Короче, я пришел и почитал... А она в платке таком, белом пушистом... Плохо слышала уже и просила – погромче. Ну, в общем, так вот и познакомился. ВХ – Была ее реакция. В чем она выражалась? ГГ – Ну я понял, что она меня восприняла. И увидела и поняла... Я бы понял, если бы что-то такое там - брезгуха какая-то... но она приняла меня. ВХ – Глеб Яковлевич, а вот такой вопрос... ГГ – Я кулич. Это меня так одна маленькая девочка звала... Витя, помнишь, мы с тобой встречались, у Шалаева? Там была такая маленькая девочка. По-моему, она внучка Шалаева. Она говорит: Я кулич. Она не называла меня Глеб Яков... Я кулич. ВХ – Так вот вопрос... ГГ – До которого я еще не дорос... ВХ – Нет, доросли? Николай Рубцов не один раз называл вас Глебушкой. ГГ – Ну и что? ВХ – Почему? ГГ – А я его Колюшкой не называл... ВХ – А он вас Глебушкой... ГГ – Ну, мы были в близких отношениях. Я у него даже ночевал в общаге, на Кировском заводе... У него в тот день или вечер кто-то не ночевал. Койка была свободная, даже свежим бельем застелена. И вот там мы говорили, говорили, потом спали... Мы уже были давно знакомы. Он меня привел, как своего человека... ВХ – Почему про Иосифа Бродского Рубцов говорил: манерный поэт? ГГ – Так он и был в конце очень манерным поэтом. ВХ – Рубцов его не воспринимал? ГГ – Ранний Бродский – чудесный, нормальный, одаренный поэт, человек. Ранний! Короткие такие питерские стихи... А вот когда он начал излагать свои многоступенчатые знания, эрудицию - это уже никого не волновало. А ранние стихи волновали. И Рубцов мог говорить о том, что Бродский начал писать манерные стихи. Вообще, по-пьянке Рубцов мог сказать все что угодно - это было, конечно, уже не умно. ВТТ – Глеб Яковлевич, вы когда на Пушкинской жили, Рубцов приходил? ГГ – Приходил. Еще как приходил! Мы с ним дрались. По полу катались, я это помню отлично. А комната там была метров десять не больше. ВТТ – Чем это было вызвано? Проблема вышла, поссорились? Или просто баловались? ГГ – Ну, не баловались, а так с нажимом... Но я его увалил. ВТТ – Какой этаж у вас там был? ГГ – Второй. Мне коробок бросали в окно, спичечный... Пушкинская, дом 2 - это угол Невского и Пушкинской. Я жил во дворах, в последнем дворе. ВТТ – Квартира семь, по-моему. ГГ – Нет, больше номер, сейчас не могу вспомнить. Ну, это как войдешь в третий двор, налево, идешь под моим окном - и на второй этаж по лестнице. Когда ремонт начался, всех расселили. ВХ – Глеб Яковлевич, а ваше восприятие Бродского? ГГ – Я сказал, ранний он мне очень нравился. И он ко мне хорошо относился... А потом, когда его посадили... тогда же сажали за неработицу эту, как её... ВХ – Тунеядство. ГГ – За тунеядство. В деревню попал... Хлебнул... ВТТ – Рубцов на Пушкинской у вас ночевал? ГГ – Ночевал. Но у меня там была комната меньше этой. И была такая - не диван - наночка под окном... ВТТ – Вот вы живете в комнате, в коммуналке. А по идее, такой поэт, как вы, заслуживает отдельного жилья... Вопрос такой не поднимался? Я считаю - несправедливо, что вы живете с подселением. ГГ – Я этот вопрос никогда не возбуждал. У меня же была трехкомнатная квартира на Васильевском. ВТТ – Вы получили ее от Союза писателей? ГГ – Да, да. Там Светлана с дочкой. ВТТ – О дочке твоей Светлане Глебовне Горбовской в Интернете есть информация. Она преподает, пишет диссертацию. ГГ – Писала. Детей у нее нет, хотя она видная симпатичная женщина. А от других моих детей есть и внук, и внучка. С Анютой - которая до Светланы - второй женой мы пять лет прожили... Но я кочегарить стал. Она уехала в Америку… ВТТ – Сколько у вас детей? ГГ – От первой двое - Марина и Сережа. В честь Цветаевой и Есенина. Им уже за пятьдесят, между ними год разницы. Серега здесь бывает, а Марина нет. От Марины - внук Саша, от Сережи - внучка Наташа. Они в Англии живут. И Светлана от Светланы. Трое детей. ВХ – Глеб Яковлевич, вот ваши слова, опубликованные в 1985 году: Еще Россия не сказала свои последние слова... ГГ – Так она и не скажет. ВХ – А сейчас в 2010 тоже «еще не сказала»? ГГ – Нет. Сейчас такое переменчивое время... ВТТ – Она сказала, да не в ту сторону, может быть… да? ГГ – Может быть... ляпнула что-нибудь... ВХ – Расскажите про судьбу «Тишины». Почему этот сборник был запрещен? ГГ – Я не знаю, может быть, потому что его тогдашние власти ругали. А может, потому что там есть очень трогательные какие-то строчки. Тираж-то был все-таки - 50 тысяч. Сейчас такие тиражи и не снятся. ВХ – Насколько я знаю, часть тиража была просто уничтожена. ГГ – Да. Но редактор «Тишины» Боря Друян затаил, спрятал часть тиража – довольно много пачек... И поэтому появлялись дареные книжки. ВХ – Вас часто называли неофициальным поэтом... ГГ – Так до тридцати лет я нигде не печатался. ВХ – И как удалось совмещать неофицальность с членством в Союзе писателей? ГГ – Не знаю... Я никогда не писал «Слава Ленину». Не было этого нигде. Но я писал трогательно, и это стали печатать в советских журналах. Раз трогает, и даже отклики идут – почему не печатать. ВТТ – Глеб Яковлевич, в кино были использованы ваши тексты для песен. Вы получали какой-нибудь гонорар? ГГ – Не знаю. Нет. Какие слова-то? Какие гонорары? Вообще, пишут – я видел как-то – это народные песни. Народные! ВТТ – А помните вы на Невском встретили артиста, который пел песни на ваши стихи. Он тебе трояк дал на пиво. ГГ – Да, было... Это - я помню - было у Дома книги. Фамилию забыл, он был каким-то братом какой-то знаменитости... ВТТ – В какой период времени вы в рот не брали спиртного? ГГ – Я не пил 19 лет и восемь месяцев, почти двадцать лет. Может, поэтому я еще и жив... С семьдесят какого-то по девяностые годы. ВТТ – В 94-м я с вами познакомился – вы уже выпивали... ГГ – Развязал. Да. ВТТ – А здесь вы с какого года живете? ГГ – С 95-го, по моему. ВХ – Глеб Яковлевич, можно из «Тишины»:
Есть на свете рабы, есть служители морга, есть властители ртов, председатели чувства... Но не знает никто вечной тайны искусства!
ГГ – Ну и что... и я не знаю. ВХ – Не знаете... Но вы же создаете искусство... ГГ – Тайну же не все знают... Проще всего ответить так: у каждого есть свои способности на что-либо. Куда-то они больше развиты, в какую-то сторону. Вот и все. Говорят: дар от Бога... Дар от Бога - это жизнь! Вот она дана Всевышним... и за нее надо благодарить Бога постоянно. Даже если она оборвется – значит так нужно. А иным кажется, длинная жизнь – в наказание... ВТТ – Глеб Яковлевич, если у человека нет способностей, нет одаренности, но есть сильное желание. И он начинает с пятого класса писать стихи. Может ли он примерно к сорока годам добиться успеха в поэзии? Бездарный автор, но пишет каждый день. ГГ – Почему именно в поэзии? В литературе – может... ВТТ – У вас бывает время, когда вообще ничего не пишется? ГГ – Бывает, бывает... ВТТ – Ну как у всех у нас... ГГ – Бывает. Понимаешь, я приучил себя каждый день писать... Правда сейчас уже не каждый... ВТТ – А к критике как вы относитесь? Если, допустим, ваши стихи называли плохими, вы мстили за это как-нибудь? ГГ – Да ты что? ВТТ – А почитать сейчас стихи можете? Вы говорили - есть свежие? ГГ – Вот, пожалуйста. Ноябрьские, декабрьские... февральские даже есть. Но это все еще недоделано... Слушайте:
На толкучке, где стволы, под полой рутинной, приобрел из-под полы я наган старинный. Нет, не с целью отомстить, порешить кого-то... Просто взвыла волчья сыть в сердце обормота. Дуло ржавое нюхнул, чмокнул барабанчик, и себя на фронт вернул, не в киноэкранчик...
Но это, видите - все не дописано... Не доделано. Вот «Домашние животные»:
Приручили, точнее пленили, запрягли, приласкали и в путь. То, что кисоньки тиграми были, а собачки волками - не муть. А прозрачная суть, то есть - правда. В наших клячах - степей скакуны... а в цыплятах - орлята. Ну, а в хрюшках рычат кабаны. Пусть в коровах мычат буйволицы, или в кроликах зайцы снуют, человек не спросил зверолицых так ли мил им домашний уют? ВХ – Глеб Яковлевич, ваши строчки: Итак, прощайте люди-числа, мне ближе люди-чудеса... Кто такие люди-чудеса? ГГ – Чудеса... Это люди неповторимые, гениальные личности. Пусть каждый из них абсолютно неоценен, но он является уникумом. Личностью. Каждый, любой человек неповторим! Любой! ВХ – И поэтому чудо? ГГ – Конечно. ВХ – Еще: Душа вздохнет и онемеет и лепестком не шевельнуть. Душа из лепестков? ГГ – Да ну. Здесь о том, что жизнь – это древо, а человек листочек какой-нибудь. Побег. ВТТ – Глеб Яковлевич, сколько у вас было песен. На ваши стихи. ГГ – На это я не обращаю внимания… Известной стала только одна – «Когда качаются фонарики ночные». ВТТ – «Кукла» была очень известной. ГГ- Да. Её Пожлак написал. Он напротив парка жил, его убили, по голове стукнули, потом в ванной тело нашли... ВТТ – Кого убили? ГГ – Станислава Пожлакова. ВТТ – Так его же недавно убили? Лет пять назад. ГГ – Пяток не меньше. ВТТ – Разве он не переехал с матерью в другое место, куда-то... ГГ – Не успел. ВТТ – А кто его убил? ГГ – Кто знает? ВТТ – С какой целью? Ограбление? ГГ – Ну так говорят... Но, у него нечего было брать. А сейчас что? Другие композиторы в эфире, а о нем ни слова. Только в фильмах титры иногда мелькнут... А он чудесный был... Он был, как это говорится – исполнитель, игроист. ВТТ – Вы же с ним в последнее время общались... ГГ – Я не только в последнее время, я с ним очень долго общался... мы киряли вместе. Мне с ним было очень хорошо. В его парадняке такие стеклянные двери были - я между дверьми как-то очнулся. Моя сумка рядом была - я не меняю сумок уже сто лет... Я начал очухиваться... а в это время его и убили. И меня там чуть не добили. ВТТ – Вы от него шли? ГГ – От него, по-моему, я шел... Или к нему. ВТТ - А кто вам сказал, что его убили? ГГ – Это мне сказали через несколько дней или через неделю... Знаешь, когда человек все время выпивши – ему трудно сечь время. Я мать его хорошо знал - для меня это было ужасно. ВТТ – Говорят, он спился... ГГ – Да не спился он! Ну, пил... ВТТ – О, судьба какая! Такой известный был человек. Какую пластинку не возьмешь – везде Пожлаков, Пожлаков... Стас Намин и Стас Пожлаков... ВХ – Можно я еще раз вернусь к «Тишине»? У Рубцова есть такие строчки: но какое может быть крушение, если столько в поезде народу? Помните? И ваше: наш самолетик еле дышит... Ну, я не буду все читать. В конце: Но под нами гор струятся грядки, и как ни странно все в порядке. Я чувствую какую-то параллель. ГГ – Как не может быть параллели моей с Рубцовым? Да у нас полно параллелей. Единственное, что вот ему сейчас семьдесят пять исполнилось бы, а мне семьдесят восемь будет в октябре. Я на три года старше. Но мы люди одного поколения, одного мышления, толчения в этой жизни… вонючей и хорошей... ВТТ – Что вас связывало с Рубцовым? ГГ – То, что мы оба неприкаянные были в молодости. И то, что мне было понятно наверняка, как он талантлив. А обо мне он уже знал. Он приходил в Союз на мои вечера. Речь однажды какую-то держал. ВТТ – То есть, он был уже в Союзе, когда вы дружили? ГГ – Я не помню. ВТТ – У вас были отношения как между поэтами? Через поэзию? Вы были друзья? ГГ – Ну а что, враги что ли? Ты что меня спрашиваешь? ВХ – Еще Глеб Горбовский: Писать стихи, безгрешные стихи. За это мне простят мои грехи. ГГ – А что ты думаешь, у меня грехов что ли нет? Я ими обложен со всех сторон... ВТТ – Грехи простят за то, что поэт пишет стихи... ГГ – Правильно. ВТТ – Так это единственный вариант объяснения... ГГ – Да чего тут задумываться? Я не понимаю. Я обычно, когда писал и пишу стихи, о концовках не думаю. Мне р-раз и приходит... И я вдалбливаю. Не вымучиваю никогда. ВХ – Еще, извините за назойливость:
Откуда прёт такая чистота? В груди - как будто фортка приоткрыта. В мозгу порядок: Мысли - как цветы. И даже ты, любимая, забыта на полсекунды этой чистоты.
ГГ – Вот «на полсекунды» - это я уже потом придумал. ВТТ – На какой период, на ваш взгляд, пришелся пик вашего творчества? И как вы считаете – уже все сделано? Основная работа выполнена? ГГ – А ты знаешь - я так действительно иногда думаю. Я сейчас ничего не хочу. Нового – ничего. Меня жена заставляет собрать последнюю книжку. За 2000-е годы. Они не опубликованы. За десять лет - может быть вот такая книга. И я сейчас занят отсевом. ВТТ – Скажите, пожалуйста, есть стихи, которые вы откидываете? ГГ – Есть, когда отбираю... Видно, что они не дотягивают... Для другого - они были бы нормальны. ВТТ – А если подшлифовать? ГГ – Не-ет. У меня столько их... Мне вообще на все это сейчас наплевать. ВХ – Глеб Яковлевич, а вот такое:
Уже почти не пахнет старой Русью, и мне ее – все медленнее жаль.
ГГ – Да. Это меня вынудили… «Медленнее жаль» я, конечно, придумал. ВТТ – Я считаю – это хорошо придумано. ВХ – Но почему «жаль»? И «медленнее жаль»? Рубцов все время к Святой Руси возвращался... ГГ – Мед-лен-нее! Именно медленнее! Что не понятно? ВТТ – Скоро вообще никак не будет жаль. Человек уже явно разочаровался в чем-то... ГГ – Вот он прав. Сейчас такая Русь, что... ВХ – Но речь-то о Старой Руси. «Уже почти не пахнет Старой Русью...» ГГ – Ну и что? А что есть новая? ВТТ – Здесь стиль Горбовского. Его толком не понять никогда... ВХ – Еще по «Тишине» вопрос:
... И порой ненароком наглотаешься лжи. И сидишь одиноко... И вокруг...
ГГ – Не души! Это хорошее... ВХ – Глеб Яковлевич, вот я для вас незнакомый человек... ГГ – Теперь уже знакомый. ВХ – У меня есть стихотворение «О лжи». Можно я его целиком сейчас зачитаю. А вы меня располосуете... ГГ – Продребежжи... О лжи - продребежжи – в рифму. ВХ – Я человек дерзкий... ГГ – Это хорошо! ВХ – Крепитесь, оно длинное:
Лжет мечта, уводит влево, Лгут идеи, врут дела, Врет сатирик престарелый, Врут друзья из-за стола.
Врут деканы, врут студенты, Врет реклама, лжет эфир, Врут с экранов президенты, Лжет – похоже – целый мир.
Ложь в земле, в лесах, на небе, Ложь под солнцем, при луне, Даже где ни разу не был – Ложь была… Обман во сне.
Все невольно, незаметно Повторяют чью-то ложь… Утверждают повсеместно: Правды в мире не найдешь.
Нет ее, куда-то скрылась, А была ль, вообще, она? Ложь во всем распространилась, Ложных увлечений – тьма.
Врут писатели, поэты, Режиссеры, доктора, С упоеньем лгут газеты, Не краснея, детвора. Лгут соседи, сослуживцы, Врут водители авто, Ложью хлещут нечестивцы…
Я не вру – настрой не тот.
ГГ – Не тот! Почему же не тот-то? Не тот - Федот. Стих неплохой, но надо кое-что выкинуть. ВТТ – Что? ГГ – «Нет ее куда-то...», «Ложных увлечений тьма», рифма, «а была ли она». Да? Тьма – она... Но в словах много истины... ВТТ – Кстати, это стихотворение, наверное, из числа лучших? ВХ – Не знаю. Просто я вот так взял и параллель провел... Захотелось прочитать... ВТТ – У нас еще вопросы есть? ВХ – Думаю, для первого раза – достаточно. ВТТ – Глеб Яковлевич сейчас скажет: кто сказал, что будет второй? ГГ – Да, нет. Я же не жестокий человек. Хорошо, все. Спасибо, что пришли. ВТТ – Не скучно вам одному здесь? ГГ – Иногда бывает. Но у меня уже найдены кое-какие развлечения. И по телевизору, и по книгам. ВХ – А в парк выйти, погулять... ГГ – Зимой я никуда не хожу. А летом гуляю... ВХ – Глеб Яковлевич, автограф на память, пожалуйста. ГГ – Давай ручку, так пишу: Володя, спасибо за визит – рад увидеться! Глеб Горбовский. 28.02.2010. ВТТ – За конец зимы надо выпить! ГГ – Еще стишок прочту:
Скукожились мысли в головке, деяния стали смешней, вчера матюгнулся в столовке, а нынче насытился в ней. Смотрю не в окно - в телевизор... В окне шелестит желтизна. В аптеке нетрезвый провизор послал меня вежливо на... Я взял ……………… ручку и сделал к бессмертью шажок, в тетрадку занес закорючку, а в сущности - этот стишок.
Но это только зачатие. Зачатие есть, а родить - духу не хватает. А вот «Октябрь» Коле Астафьеву посвятил:
Деревья голые, как трубы, прощай, иссякшая листва. Дождем надуло небо губы, излив обидные слова. Прощай, меня родивший месяц (октябрь), до встречи или навсегда. Я о тебе не мало песен сложил без тяжкого труда. Сложил без музыки скандальной, инструментальной, без фанфар и лишь в душе мотив печальный звучит светясь, как Божий дар.
А вот «Седьмое ноября».
Бывший праздник, игрушечный снег ниспадает на русскую землю. Злая власть совершила побег, доброй власти не верю, не внемлю. Где же красные флаги (увы), неужели пошли на портянки, вот и первый рядок у Невы... Где парад кавалерии, танки? От былого смирной мавзолей нам достался - былое гробница. Без минувшего жить веселей тем, кто денежке склонен молиться.
Вот еще: Зима, дарованная небом легла на землю простыней. Родился, выжил, звали Глебом... Скажи спасибо и не ной! Не птичка Божия, но в клетке, в унылой комнатке дышу. В окне луна сидит на ветке, я ей улыбки накрошу.
Там дремлет парк простоволосый в окне, недремлющем моем... Не вера в Бога под вопросом. А вес той веры и объем.
Еще: Качать права - придурка признак. Других, а не себя виня, прошу прощения у жизни, что натерпелась от меня.
Я брал ее за подбородок и тряс как жалкую жену. Жену, терпевшую урода, что предпочел ей сатану.
Но все же дело до развода не доходило. Сущий бред. Но все ж ее ждала свобода, а не меня на склоне лет.
Еще: Накину плащ, с гранатой под полою и на трибуну властную взойду, коснусь вождей улыбкою не злою, сказав тиранам: хау ду ю ду. Тираны цыкнут: гнида, кыш отсюда. А я колечко дерну из чеки, и сотворю не подвиг, и не чудо, а просто избавленье от тоски. Потом сойду по каменным ступеням. С вершины вниз к народу своему. И светлый взрыв вождей растеребенит и озарит сгустившуюся тьму.
Санкт-Петербург, 28 февраля 2010 года
shkola-avtorov.ru
|
|
|
|
|
|
