Не мог я ожидать, склонен главой и бледен,Что, тяжко надо мной десницу опустя,Возьмешь ты у того, кто радостью так беден,Ее последний луч, возьмешь его дитя!
Прости, что на тебя роптал я в лютом горе,Что на тебя хула,Как из ребячьих рук тяжелый камень в море,Мной кинута была!
Могли ль твой видеть свет мои больные очи,Когда спалила их нежданная гроза,И траур лег на них чернее адской ночи,И в нем до слепоты изъела их слеза?
И можно ль, господи, чтоб человек в потере,Где мысли луч исчез,Всё помнил, что над ним всё те ж на вечной сфереСозвездия небес?
Да, я был слаб, как мать. Пред высшим приговоромТеперь склоняюсь я, приемля свой удел.Другим мной брошенным на всю природу взоромВ широкой горести мой разум просветлел.
Творец! Я сознаю, что тяжкий грех – проклятья.Выдерживая боль,Не буду я роптать, не буду проклинать я,Но плакать мне позволь!
Да, слезы пусть текут, как водный ток обильный!Ты сам нам слезы дал, – пускай они текут!Позволь мне иногда на камень пасть могильныйИ дочери шепнуть: "Ты чувствуешь? Я тут".
Позволь мне иногда ей перекинуть словоПод тихий вечерок,Когда казалось бы, что этот ангел сноваМеня услышать мог!
Сквозь зависть в прошлое я взор вперяю жадныйИ всё мне видится тот миг, тот страшный час,Когда мой херувим, мой ангел ненаглядныйВдруг крылья развернул и улетел от пас.
И будет мне весь век тянуться час тот лютый,Когда, утратив дочь,Вскричал я: "Здесь был день – тому одна минута,И вот – теперь уж ночь!"
Прости мне, господи, что дух мой так расстроен!Не гневайся, что я горюю вновь и вновь!Я умирен с судьбой, но я не успокоен, –Из язвы роковой лилась так долго кровь!
Не гневайся, что так терпенье наше скудно!Теряющим детей,Ты знаешь, господи, как душу вырвать трудноУ скорби из когтей.
Ты знаешь: ежели во мгле существованьяВдруг озарила нас в один счастливый деньУлыбка нового нам милого созданьяИ жизни сумрачной нам разогнала тень, –
Когда нас обновил веселый вид ребенка,Чья прелесть так светла,Что кажется, для нас невинная ручонкаДверь неба отперла, –
Когда шестнадцать лет, шаг проследив за шагомИ дочь прекрасную всем сердцем возлюбя,Ее признали мы своим верховным благом,Лучом дневным в душе и в доме у себя, –
Когда решили мы: нам этого довольно!Всё прочее есть бред, –О боже, посуди, как тяжело, как больноСказать: ее уж нет!
<1857>
profilib.org
Она еще дитя, при ней надзор дуэньи,И с розою в руке, в чистейшем упоеньеОна глядит… на что? – Бог ведает. На всё:Вот – светлая вода! Вот, оттенив ее,Душистый лавр и мирт стоят благоговейно.Вот лебедь плавает по зеркалу бассейна.Вот – весь в лучах, в цветах благоуханный сад,Обширный парк, дворец, зверинец, водопад!Там – лани быстрые под зеленью мелькнули.Там – звездоносный хвост павлины развернули.Как горный снег бела малютка, – да онаНевинна сверх того, – двойная белизна!На берегу пруда, под ножками инфантыРосинки на траве блестят как бриллианты,Пред нею ж, посреди всех видов и картин,Сапфирный сноп воды пускает вверх дельфин.Наряд ее блестящ: баскина кружевная,По пышной юбочке, меж складками блуждая,Нить золота прошла и змейкой обвилась,И вдруг то выглянет, то спрячется в атлас.А роза полная, подняв свой венчик чудныйБутона свежего из урны изумрудной,Казалось, в царственном цвету своем былаДля крошечной руки малютки тяжела;Когда ж она в цветок, как в чашу из коралла,Прозрачный носик свой с улыбкой погружала –Та роза, заслонив ребенку пол-лицаЛистками своего широкого венца,С румяной щечкою так совпадала чудно,Что щечку отличить от розы было трудно.Прелестное дитя! Глаза как после бурьОткрывшихся небес глубокая лазурь,И имя райское – Мария. Свежесть в красках,Молитва в имени, и божье небо в глазках.Прелестное… притом несчастное дитя!Она уже свое величье не шутяИ в детстве чувствует, – и, глядя на природу,Оно с младенчества гнетет ее свободу.На солнце, на поля, на каждый в мире видОна уж маленькой владычицей глядит,И в этой куколке начаток королевыТак явствен, что мертвит все игры, все напевы,А смертного она и видеть не моглаПрямым, каким его природа создала, –Пред нею он всегда, почуяв близость трона,Являлся согнутым в тяжелый крюк поклона;И пятилетнее престольное дитя,Глазенки гордые на мелочь обратя,Умеет важничать и мыслить: "Я – инфанта!Я буду некогда дюшессою Брабанта!Потом мне Фландрию, Сардинию дадут!Не розу для меня – империю сорвут,А роза – так, пока…" И кто-нибудь некстатиПускай дотронется до этого дитяти,Хотя б имея цель, что он его спасет, –Несчастный голову на плаху понесет!
Нам этот детский лик улыбку – не угрозу –Представил. Вот она – в ручонке держит розу,Сама среди цветов прелестнейший цветок.
День гаснет. Птичка, в свой забившись уголок,Укладывает спать своих пискливых деток.Уж пурпур запада между древесных ветокСквозит, эфирную раскрашивая синьИ бросив отблеск свой на мраморных богинь,Которые в саду, им озаряясь, блещутВ дрожащем воздухе и, кажется, трепещут.Час тихий вечера, приблизившись тайком,Скрыл солнце под волной и пташку под листком.…………………..И вот, меж тем как здесь – ребенок да цветок,Там – заключенная в тот царственный чертог,Где каждый острый свод висел тяжелой митрой,Где Рим служил резцом, и кистью, и палитрой,И камнем зодчества, – виднелась тень одна,К окну перенося свой образ от окна.Бывало, целый день, как на кладбище мрачном,Являлась эта тень в окне полупрозрачном,Задумчиво склонив на тусклое стеклоЗлой мыслью взрытое и бледное чело:От мысли той весь мир сжимался, цепенея.Тень эта, к вечеру всё становясь длиннее,Ходила… Страшный вид! Во тьме ходила тьма,И шаг свершался тот в размере неуклонном,Как колокола ход в обряде похоронном.Кто это был? – Король. Не он – так смерть сама.
Да, то был он, Филипп, – он, жизнь и смерть творенья.Такого призрака, такого привиденьяДругого в мире нет. Из темной глубиныВот он глядит в окно, прижавшись у стены.Что ж видит он теперь? – Конечно, не ребенка,Не розу, не зарю вечернюю, так тонкоНакинувшую свой румянец на пруды,Не сад, не лебедя на зеркале воды,Не птичек, кончивших дня божьего пирушкуИ острым носиком целующих друг дружку, –О нет, – в его глазах глубоких, роковых,Под бровью жесткою, нависшею на них,Теперь отражена далекая громада,Могучий флот его – великая Армада,Несущаяся там, среди шумящих волн,И видится ему, тревоги робкой полн,Тот остров – Альбион, что смотрит из тумана,Как гром его браздит равнину океана.Грозя и Англии, и всем концам земли,В его глазах, в мозгу несутся корабли.Армада – вот один всесильный, неизменныйРычаг, которым он поднимет полвселенной!Победоносная, она летит туда –
Филипповой судьбы зенитная звезда!
Король Филипп Второй был идеал тирана.Ни Каин Библии, ни образ АриманаТак не были черны, как этот властелин.Он миром управлял с невидимых вершин,Как некий горний дух. Он жил и ненавидел.Мир ведал, что он жив, но мир его не видел.Смерть знала, что он жив. В Эскуриале онБезмолвным ужасом был вечно окружен.Сливался он для всех в одно со сферой звездной,С пространством, с миром сил, с какой-то страшной бездной,Где приближался он, там приближался рок,Которому никто противустать не мог,Сама судьба тряслась, визжа от лютой боли,И корчилась в клещах его железной воли;Душа его была таинственна, как гроб,Глаза – два факела, уста – могильный склеп.Его был крепок трон фундаментом коварства,Мрак был оградою его немого царства.Одетый в черное, казалось, облеченСам в траур о своем существованье он,И черная, как ночь, тьма власти непреклоннойКазалась лошадью его статуи конной.Как сфинкс, всё пожирал он мыслью – и молчал,Он и не спрашивал, а каждый отвечал.Улыбки он не знал, улыбка – луч денницы,Не проникающий в подобные темницы;Когда ж, бодрясь душой, он сбрасывал с нееОцепенение змеиное свое,То с тем, чтоб умножать всеобщий дух боязниСвоим присутствием близ палача при казни,И на зрачках его рдел пламени разгул,Когда он на костер собственноустно дул.Ужасный для всего – для всех стремлений века,Для прав, для совести, для мысли человека,Он был – в честь римского, в честь папского креста –На царстве сатана под именем Христа.Как группы ящериц из темных нор пещерных,Дела ползли из дум его неблаговерных.Нет во дворцах пиров, иллюминаций нет, –Одно аутодафе им сообщало свет;Эскуриал и все Филипповы чертогиДремали, как в лесу звериные берлоги.Там казни – для забав, измены – для потех!Не мучить, не пытать – Филипп считал за грех,И самая мечта души сей сокровеннойНосилась тяжестью над трепетной вселенной,Да и молился он едва ль перед добром:Его молитва шла, как отдаленный гром,И жглись, как молнии, тирана сновиденья,А те, кто был его предметом помышленья,Кричали в ужасе: "Настал наш смертный час!Нас кто-то давит, жжет, смертельно душит нас".На гибель там себя народы обрекали,Где эти два зрачка вперялись и сверкали.
Из хищно-птичьих лиц отменны эти два:Карл Пятый – коршун злой, Филипп Второй – сова.В камзоле бархатном, кромешной тьмы чернее,Он, с орденом Руна на королевской шее,Не изменяющий ни поз своих, ни мест,Вдруг, к удивлению, как будто сделал жест,И даже – чудеса, коль это не ошибка! –На стиснутых губах нарезалась улыбка, –Улыбка страшная, конечно, и сполнаНикто б не разгадал, что значила она, –А это значило: в открытом, шумном мореТеперь мой огнь и гром несутся на просторе,Моя Армада – там, и, страхом обуян,Пред ней смиряется строптивый океан, –Так древле средь своих мятежных волн разбегаПотоп был устрашен явлением ковчега.Валы равняются, становятся в рядыИ лижут кораблей широкие следы,И, назначенья их познав святую цену,Чтоб путь их умягчить, им подстилают пену,И каждая скала преобразилась в порт,И крики слышатся: "На палубу! – на борт! –На мачту! – к парусу!" Попутный ветер дышит.Вот – барабан! свисток! Филипп всё это слышит,Всё видит мысленно и мнит: всё это – я!Я – кормчий кораблей, их движет мысль моя, –И Англия дрожит, бледнеет пред Армадой,Поникла, и ничто не служит ей оградой.Так мыслил он. В сей миг, казалося, горел,В руке Филипповой пук громоносных стрел,И в царственных мечтах лишь вид сей развернулся –Державный гробовщик впервые улыбнулся.
В Каире некогда единый из владык,Который силою и славой был велик,У водного ключа своей мечети главнойНа камне начертал рукою своенравной:"Аллаху – небеса, мне – дольний мир, земля".Десп_о_т-султан – двойник тирана-короля.Тиранство, деспотизм – одно с другим так схоже!Что начертал султан, король наш мыслит то же.
А там, на берегу бассейна, то дитя,На розу пышную глазенки опустя,К губам своим ее подносит и целует.Вдруг – темных туч напор и сильный ветер дует.Вода возмущена, трясутся мирт, жасмин,Деревья клонятся до корня от вершин,И розы лепестки какой-то дух зловредныйВдруг в воду побросал из рук инфанты бледной,Так что у ней в руке едва остаться могС шипами острыми колючий стебелек.Кто смеет так шутить? И, трепетом объята,Инфанта смотрит вверх: не небо ль виновато?Там – чернота кругом. Она глядит туда,В бассейн: там морщится и пенится вода,Пруд светлый морем стал, и по волне сердитойЛисточки носятся, как будто флот разбитый:Судьба Армады здесь – так небеса хотят!И гневное дитя насупило свой взгляд,Немало удивясь, как смеют так свободноЗдесь делать то, что ей, инфанте, не угодно,И вот – она должна досадой кончить день!Малютка сердится, угрюмо брови хмуря…
profilib.org
И как покоен сон согревшихся детей!Тиха их колыбель. Казалось, спящих в нейИ Страшного суда звук трубный не разбудит.Пусть судия придет! Ведь им суда не будет, –Невинны! Незачем и пробуждаться им.
А дождь меж тем грозит потопом мировым.Порою с потолка вдруг капля дождеваяЛетит – и, на чело умершей упадаяИ по щеке катясь, становится слезой.А звонкая волна, под вихрем и грозой,Бьет в берег и гудит, как колокол набатный.Усопшая сквозь мрак и сон свой необъятныйКак будто слушает, что тени говорят,Как будто хочется ей душу взять назад,И, кажется, уста отверстые и очиНедвижные – ведут беседу в бездне ночи:Дыханье ваше где? – глаза устам твердят,Уста ж в укор глазам: куда ваш делся взгляд?
Любите! Радуйтесь! Живите! Веселитесь!Ликуйте на пирах! На бал в цветы рядитесь!Как ни блестящ ручей – всё в темный океанЕму назначен путь. Удел нам общий дан:Забавам юности, всем песням, играм, шуткам,Улыбке матери, любви ее к малюткам,Лобзанью страстному двух пламенных особ –Всему один конец: холодный, мрачный гроб!
Что ж Жанна, хижину умершей оставляя,Несет теперь с собой, близ сердца укрывая?Какая ноша тут? Что так трепещет грудьУ Жанны? Что она свой ускоряет путь?Что значит этот взгляд, исполненный тревоги?Зачем у ней дрожат, подкашиваясь, ноги?Украла ль что-нибудь у мертвой? Неужель?Она пришла домой и на свою постельТу ношу бережно, при первом утра блеске,Сложила – и спешит задернуть занавески.
И села, бледная, у той постели. СтрахИ внутренний укор во всех ее чертах,К подушкам голова склонилась; в членах трепет,И на устах ее дрожит несвязный лепет:
"А он-то? – Боже мой! – Еще забота! Вот!И так в трудах всю ночь! Вон – море-то ревет!А он еще всё там! – И что на ум мне вспало?Своих ведь пятеро, – нет! Показалось – мало.Что я наделала? Пусть он меня побьет!Ох, надо, надо бить – и больно. Чу!.. Идет?..Нет! Нету никого. Тем лучше. Что ответить?Ох, страшно, страшно так теперь его мне встретитьВходящего!.. Нет! нет! Пусть он нейдет теперь!А вот… мне кажется… нет! Ветер стукнул в дверь".
И вот – она сидит, поникла, еле дышитИ словно ничего не видит и не слышит.
Вдруг распахнулась дверь – и с парой добрых словПеред своей женой явился рыболов.Глядел он весело, а за его плечамиС увлаженных сетей вода лилась ручьями.
И, вспрянув, будто вдруг от сна пробуждена,С огнем любовницы так и впилась женаУстами в грудь его – и жар ее приветаПрогрел ему сукно измокшего жилета:"Моряк мой!" – "Твой моряк. Да вот – со мной беда!Совсем ограблен я. Грабитель – ветер. Да.А море – это лес. Все снасти поломались.Рыбенки не привез: вот – сети изорвались.Веревка лопнула, – и в лодку-то волнаХватила было так… Да что ты так бледна?Перепугалась? Вздор! О господи владыко!Беда не велика. Поправимся! Скажи-ка:Ну как ты без меня? Что делала?" – "Кто? Я?Да так, как и всегда. Ведь мало ли шитья,Вязанья? Между тем мне было страшно, – мореШумело, выло так…" – "Ну что же? Эко горе!Ведь нам не в первый раз". – "Да… кстати… я пошлаПроведать… Знаешь, что? Соседка умерла –Та бедная вдова… Теперь осталось двоеСироток… Мальчик-то… несчастие такое! –Еще почти грудной, и девочка мала.Бедняжки! Мать-то их ведь нищая была".
Задумался моряк и, скомкав словно тряпку,Швырнул он под скамью свою морскую шапку,Наморщась, почесал затылок и вздохнул."Эх, трудно, – говорит, – а то уж я смекнул,Что сделать надобно. Да только… со своимиЕдва справлялись мы. Тех пять, – а с семерымиКак справиться? Легко ль вскормить да воспитать?И так без ужина порой ложимся спать.А впрочем… Божья власть! Его уж это дело!У этой мелюзги, у мелочи незрелой,Зачем он отнял мать? Ведь это – пыль да пух!Тут думать нечего: возьмем и этих двух!Ступай, жена, бери, покуда не проснулись!При них ведь мертвая… Слышь: двери пошатнулись –Покойница идет просить за них. Возьмем!Пусть заодно растут все дети всемером!Все, вместе с нашими, пусть будут сестры, братья!Вкруг нас пусть ползают! Не сделаем изъятья!Бог, верно, сжалится, даст больше рыбы нам,Счастливей будет лов, вдвойне я буду самТрудиться… Что же ты так медлишь? Тратишь время?Не сердишься ли ты? Быть может, это бремяТебя пугает? А?"
А та ему: "Взгляни! –Отдернув занавесь, сказала. – Вот они!"
1840–1850-е гг.
profilib.org
| Описание: Избранные стихотворения. Оформление обложки и шмуцтитулов А. Акатьева. Содержание:
Информация об издании предоставлена: skvortsov.vova
|
fantlab.ru
Сочинение
Гюго представляет собой целый 19 век , целую Францию . Он родился у порога прошлого века - в 1802 году , умер на его закате - в 1885 году . Гений его был универсальным : как драматург он обеспечил решающую победу в “ Романтических Битвах “ , как поэт он буквально царил на протяжении почти всего века , как романист он создал “континент Гюго “всему миру ,он прославился как публицист - и еще не вполне оценен как живописец .Вне революции 1789 года , вне века 19 как века революций понять Гюго невозможно. Эпиграфом ко всему творчеству великого француза могут быть его слова : “ Первая потребность человека , его первое право , первый его долг - свобода “ . Отсюда прямым образом проистекало и понимание Виктором Гюго искусства , его смысла , его предназначения . “ Революция , вся революция в целом - вот источник литературы девятнадцатого века “ . Уже в первых прозаических опытах Гюго - повести “ Бюг - Жергаль “ (1819) и романе “ Ган Исландец “ (1823) - проявила себя столь характерная для писателя склонность к большой социальной теме и обнаружились ростки романтизма . В знаменитом , нашумевшем предисловии к драме “Кромвель” (1827) Виктор Гюго провозгласил себя романтиком , “истинным романтиком “ , и связал “великое” , то есть романтическое движение , с “ прямыми следствиями 1789 года “ . Драматургия Виктора Гюго - “ Мария Делорм “ (1829) , “ Эрнани “ (1829) , “ Король забавляется “ (1832) , “ Лукреция Борджа “ (1832) , “ Мария Тюдор “ (1833) , “ Анджело , тиран Падуанский “ (1835) , “ Рюи Блаз “ (1838) -это десять лет неустанной битвы со “ старым строем “ . Для Гюго драматургия была не столько родом искусства , сколько социальным деянием . Прямой выход к современности Виктор Гюго нашел через поэзию, с помощью поэзии . “К оружию , стихи !”-восклицает Гюго, напоминая о призыве Великой революции . Даже тогда, когда его поэзия была лирической в ней осуществлялось романти - ческое её обновление. В бесчисленных циклах своих стихов Гюго существенно преобразовывал традиционное стихосложение. Поэзия выражала у него бесконечное богатство внешнего и внутреннего мира , руководствуясь принципом правды и принципом свободы. Ритмическое, интонационное, лексическое многообразие и богатство стихов само по себе было программным для утверждения современной поэзии. Поэзия становилась для Гюго трибуной. Уже в сборнике стихотворений “Осенние листья” (1831) Гюго писал: “Муза посвятить себя должна народу”. Поэзия Гюго стала лирическим и публицистическим дневником общественной и политической истории 19-го века, начиная от 1989 года и наполеоновской эпопеи, память о которых осеняет первые же его сборники (первый-”Оды и другие стихотворения”, 1822, затем “Оды и баллады”, 1826, “Восточные мотивы”, 1829) . В 1848 году во Франции вновь революция . Гюго -весь в схватке. Член республиканского парламента, он отважно сражается за Республику. В 1851 произошел правы переворот, установился режим империи - Второй империи Наполеона 3, “Наполеона Малого”, по точному определению Гюго. Писатель немедленно покинул родину и находился в эмиграции почти двадцать лет. Он объявил войну империи, тирании, деспотизму, мракобесию. Как в 18-м веке голос Вольтера, так в веке 19-м голос Гюго, автора статей, стихов,романов,громко раздается над миром, голос свободы и совести. В 1852 году выходит публицистическая книга “Наполеон Малый” , тогда же была написана книга “История одного преступления”. В 1853 году Виктор Гюго издает цикл политических стихотворений “Возмездие”. Гюго вернулся во Францию 5 сентября 1870 года, на следующий день после падения империи. Вскоре он публикует еще один цикл политической и публицистической поэзии-сборник ”Грозный год” (1872), отклик на бурю, которая пронеслась над Францией в годы франко-прусской войны, революции 1870 года, Коммуны. И все же, при всем значении поэзии, драматургии, совершенно особенную роль в создании “континента Гюго” сыграли его романы. Вовсе не случайно именно романы четко обозначают этапы пути писателя, кульминационные моменты каждого из этапов. Действительно, истинным образом первого периода развития романтизма, хрестоматийным его примером остается роман “Собор Парижской Богоматери” (1831). И вновь роль итоговой во многом книги сыграл роман-”93-й год” (1874). Революция изображена в романе “93-й год” так, как она предстает во всем творчестве Виктора Гюго: это “Очистительное горнило”, в котором выплавляется современная цивилизация. Демонстративная приверженность идей и идеалов Гюго миру “абсолюта человеческого”, миру общечеловеческих, извечных ценностей обусловила заметную статичность искусства этого писателя - при его динамизме, при его способности идти вместе со стремительным веком. О этом тоже свидетельствует один из последних романов Гюго-”Человек, который смеется” (1869). Конфликт Добра и Зла как признак “абсолюта человеческого” в романе “Труженики моря “ (1866) приобретает облик конфликта человека и самой природы. Вершиной гуманизма и демократизма Виктора Гюго стал роман о народе - его”Отверженные” (1862).
www.allsoch.ru
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
Назад к карточке книгиПриписку делаю я через девять лет.Насторожил я слух. Вас, вероятно, нетВ числе живых, маркиз! Ну что ж, я научилсяОбщаться с мертвыми. Ага, ваш гроб раскрылся…«Ты где?» На воле я, как вы. «Ты мертв?» Во мгле,Водою окружен, живу я на скале.Лишь изредка моряк, измученный волнами,Находит здесь приют, обняв утес руками.«А дальше?» – слышу я. – Отныне сужденоМне одиночество. Лицо его одно.И вижу я всегда: пучину, волн извивыДа в небе стаи туч, плывущих молчаливо;А ночью ураган трясет мой ветхий дом,Слив тучи с волнами в неистовстве одном;И горизонт покрыт кругом завесой черной,И злоба издали клеймит меня упорно…Ступлю ли на гранит – он превратится в прах,И ветер – даже тот, как будто чуя страх,Мне лишь вполголоса передает прощальныйПривет таинственный от друга, робкий, дальний.Все тише жизнь моя. Я чужд теперь живым,И все мои мечты развеялись как дым.Слежу беспомощно, как дней моих теченьеСкрывает саваном холодное забвенье.Я выбрал место сам: над морем, под скалой,Откуда даль видна. Там гроб зароют мой.Гром океана там всех голосов сильнее.И там провал во мрак «Ну что ж?»Я не жалею.
Джерси, январь 1855
Источник падал со скалыПо капле в океан кипучий.Сердитый вал спросил из мглы:«О чем лепечешь ты, плакучий? Вселяю трепет я в сердца,Во мне все гибельно и жутко.Мне краю нет и нет конца,И ты не нужен мне, малютка!» «Тебе, – ответила струя, —О бездна горькая, несу я,Высоких слов не говоря,В подарок воду питьевую».
Мрак светом озарив, измену мы свершим, —Так мыслит мгла. Наш день – вчерашним днем гоним.Неблагодарной ночь зарю провозглашает.«Сократ – изменник, смерть ему!» – судья взывает.«Исус – отступник, смерть ему!» – судья изрек.Земле недвижимой изменник, под плевокСклонился Галилей и чует телом тленным —Колеблется она под старческим коленом.Судьба! Зловещий смех! Поистине, вполнеВеленье божие непостижимо мне,Вменяющее в долг живущим в мире этомВсе отдавать другим – свой труд и мысль с их светом,Любовь и пот, часы всех дней и всех ночей,И сон и бдение, и взор своих очей,Души и сердца жар со всем, что в них таимо,Не отступая вспять пред мукой нестерпимой,И расточать себя и все, чем ты богат, —Чтоб, ввергнув в ад, тебя назвали – ренегат!
Марин-Террас, ноябрь 1854
Сейчас, когда свечой мой догорает векИ кончены труды и силы;Когда утратами, годами жизни бегМеня привел на край могилы И в глубине небес, где я парить мечтал,Я вижу столько уносимых —Как бы прошедшего летящий шквал —Часов, вовек невозвратимых; Когда я говорю: «Что мнится торжеством,То завтра станет заблужденьем!» —Печальный, берегом бреду, клонясь челом,Как тот, кто предан размышленьям. Смотрю – над долами, вершинами холмов,Над сменой волн морского лонаУносится руно густое облаковПод хищным клювом аквилона; Я слышу всплески волн, на рифах ветра шум,В руках жнеца колосьев трепет;И с говором людей мой сравнивает умНевнятный этот ропот, лепет. На редких травах дюн я остаюсь подчасЛежать подолгу, не вставая,До той поры, когда луна зловещий глазПокажет вдалеке, мечтая. Вставая, сонный луч она бросает свойПространству, тайне, вод пучине,И друг на друга мы глядим вдвоем с луной,Она – в сиянье, я – в кручине. Куда же отошла гряда минувших дней?Есть кто-нибудь, кто знал меня бы?В померкнувших глазах от юности моейОстался ли хоть отблеск слабый? Ужели все ушло? Я одинок, устал;Зову – ответом мне молчанье.О, ветры! О, валы! И я не тот же ль вал?Не то же ль ветра я дыханье? Мне больше не видать того, что я любил!Уж меркнет день во мне уныло.Земля, чьих гор верхи туман от взоров скрыл,Я призрак разве, ты – могила? До дна ль исчерпаны надежда, жизнь, любовь?Я вопрошаю, мучим жаждой;Вновь наклоняю я все урны, чтобы вновьХоть каплю получить от каждой. Воспоминанье, как раскаянье, язвит!Во всем – лишь слезы и потери!Коснувшихся тебя твой холод леденит,О смерть, запор последней двери! И, размышляя так, я слышу, как кругомСтенают ветер и буруны;Смеется летний день; на берегу морскомЦветет волчец песчаной дюны.
5 августа 1854,
в годовщину прибытия моего на Джерси
Да, это ль час не величавый!Днем этим светлым верит ум,Что ныне доля вечной славыВмешалась в злободневный шум. Ведь в столь укромном месте этомЯ поднял, не склонясь челом,Что брошено сюда поэтомИ что обронено орлом! Ведь кинуть в грудь единоверцаЧете победной мысль пришла —Строфу из собственного сердца,Перо из своего крыла! Привет вам, присланным из далиПеру, строфе! Вы в облаках,О гости славные, витали,Парили оба в небесах!
1 В долине, где брожу я каждый божий день,Царят безмолвие, спокойствие и лень.В ней словно светится улыбка примиренья.Я забываю там тревоги и волненья,И, если б звон серпов не оглашал поля,Мне показалось бы, что вымерла земля.Создать идиллию природа тут стремится:На ветке ссорится со снегирем синица;Мелькает зяблика задорный хохолок;Цветет боярышник, цветет лиловый дрок;Здесь – мхи веселые, там – черные граниты.В поэме у творца противоречья слиты.Порою, как Гомер, он повторять не прочь,Но только лес, цветы, моря, зарю и ночь!Вот лужа морщится, букашек устрашая,Стараясь сделать вид, что и она большая.О, суета! Увы, не ведает она,Что океана ширь с любой скалы видна.Порой встречаюсь я с пастушкой у дороги:Лазурные глаза, в росе босые ноги,На вид совсем дитя. Она пасет овец.В убогой хижине живет ее отец,А сестры целый день прядут неутомимо.Уже смеркается. Когда иду я мимо,Пугает девочку мой скорбно сжатый рот,Но все-таки она улыбку робко шлет,А я приветствую невинность молчаливо.Благоухает луг. Барашки шаловливоРезвятся у кустов, цепляясь за сучки,И белого руна пушистые клочки,Как пена легкая, над головой взлетают.Я дальше прохожу. Барашки в дымке тают.Над серою землей вечерняя заряБесшумно стелется крылом нетопыря. 2 Там, позади меня, где тьма долину скрыла,Звенит в тиши полей напев пастушки милой;А пред моим лицом, как сторож вековойПодводных рифов, скал, медуз, травы морской,Неугомонных волн и пены их летучей,Стоит пастух-утес, на лоб надвинув тучи,И, гулу вечности внимая, смотрит он,Как в нимбе призрачном на темный небосклонЛуна торжественно и важно выплывает;А ветер между тем сердито завываетИ гонит грозную, высокую волну,Барашков белых шерсть вздымая в вышину.
Джерси, Грувиль, апрель 1855
Я для тебя цветок сорвал на дикой круче,Нависшей над волной соленой и кипучей.Он мирно расцветал в расщелине скалы,Куда находят путь лишь горные орлы.Во мгле купался мыс. Как поле битвы жаркой,Победу одержав, мы украшаем аркой,Так сумрачная ночь из медно-красных туч,В том месте, где тускнел прощальный солнца луч,Воздвигла гордый храм. На горизонте тая,Испуганно неслась по морю лодок стая,А кровли прятались в лощине между гор,Как бы боясь привлечь сверканьем чей-то взор.Я для тебя цветок сорвал, о дорогая!Его вскормила грудь недобрая, сухая.Как бледен он! Похож на терпкий запах мховЧуть слышный аромат неярких лепестков.«О бедный мой цветок! – подумал я. – С вершиныНизвергнешься ты вглубь таинственной пучины.Там тонут корабли и тают облака…Как океан, душа людская глубока.Умри же на груди, где целый мир таится!Ты небом создан был, чтоб в океане скрыться,А я, как дар, отдам тебя любви земной».Бежал за валом вал. Последний луч дневнойТихонько угасал, и мгла ползла угрюмо.Какие мрачные во мне теснились думы,Когда я вниз глядел, в чернеющий провал,И трепет вечера душой овладевал!
Остров Серк, август 1855
Певучая строфа! В былые временаЛетела ты к цветам, воздушна и нежна,Кошницу полную весны опустошая;То золотой пчелой, то мотыльком порхая,Любовь ты сеяла, в полях сбирала медИ к синим небесам стремила свой полет;Рядилась ты в лазурь, глаза твои сияли,И песни, как друзья, на зов твой поспешали:«Ко мне! Поют холмы и долы! День встает!»И, светлая, смеясь, резвилась ты. Но тот,Кто в сумраке пещер зловещих обитает,Где скудно светит день, где ад во мгле пылает,Поэт, стареющий до срока, чей удел —И муки творчества и скорбь житейских дел,Искатель черных бездн, преследующий тени, —Он руки вдруг простер из-под пещерной сениИ, на лету тебя стремительно схватив,Глухой к твоим мольбам, унес от милых нив,Похитил, всю в слезах, у сладостных идиллий,У рощи и ручья, у пчел и нежных лилий,У всех, кому несла восторг, любовь, мечты…Царицей-узницей отныне стала тыВо тьме его души, как в сумраке темницы.Проходят пред тобой видений вереницы;В них свет небес и мрак подземной глубины.На троне бронзовом сидишь ты. Точно сны,Неуловимые текут воспоминаньяО долах, что полны веселья и сиянья…Суровый страж теперь твой бережет покой.И в час, когда вокруг трагедий черный ройЛистает перечень страстей во мгле угрюмой, —Как Прозерпина, ты полна зловещей думой.
Джерси, ноябрь 1854
Вещают, спорят, лгут – и вольно и невольно.Что ни религия – большая колокольня.Один жрец утвердит, другой – отбросит прочь,И каждый храм, будя колоколами ночь,В унылой, мрачной тьме, торжественной и вечной,По-разному свой звон разносит бесконечный.И суть для всех темна, и не достичь высот.Безумен экипаж. Тот, кто корабль ведет,Слеп от рождения. Руль держит однорукий.Едва окончились пещерной ночи муки,Едва мы выбрались из самой страшной тьмы,Едва от худшего освободились мы,Едва лишь человек, подняв с надеждой очи,Покинул область зла, невыносимой ночи,Как время старое за пятки нас беретИ нам кричит: «Назад!» Сократ гласит: «Вперед!»Исус: «Все дальше!» Но философ и учитель,Переселясь с земли в небесную обитель,Принуждены решать: что хуже – желчь иль яд?Порой нам Сатана, людским мученьям рад,В ночи из-под плаща протягивает руку.Блужданьем в темноте мы любим звать науку.А пропасть возле нас, лишь недра задрожат,Раскрыв, смыкает пасть. Равно пугают взглядИ гибель навсегда и новое рожденье.Прогресс, без устали вертя колес сцепленье,То движет что-нибудь, то давит под собой.Зло может счастьем стать, яд – свежею росой.Всегда в борьбе Закон с Виною, полной страха,Заговорит кинжал – и отвечает плаха.Не видя, слышит дух, тяжелой мглой томим,За ночью чувств своих, за голодом своим,И смех Невежества и Нищеты стенанья.У лилий разум есть? Умно ли звезд сиянье?Я «да» скажу, ты – «нет». Равно знакомы намИ свет и темнота. Так усомнись, Адам!Все в детях, в женщине для нас сокрыто тьмою,О будущем всегда мы спор ведем с душою,И через град, хаос, грозу, самум и снегВселенной климаты проходит человек.В тумане мы плывем. Слепит нам буря очи.Водоворот страстей нас рвет, как тучу, в клочья.Де Местр назад смотрел, Руссо смотрел вперед.Но, боже, наш корабль, скрипя средь бурных вод,Без парусов, снастей кружась в открытом море, —Огромный черный шар на мировом просторе, —Неся страдающий наш муравьиный рой,Блуждая, катится дорогой круговой.А небо темное с просветами у краяОбъемлет этот шар, зарею согревая,И берег близится, где нет грозы и бурь,Где нам откроются и солнце и лазурь.
Марин-Террас, октябрь 1855
В какой-то момент нашей жизни, как бы мы ни были поглощены будущим, стремление оглянуться становится непреодолимым. Наша юность, эта прелестная исчезнувшая тень, вновь является нам и призывает нас думать о ней. Да, это печальное и назидательное зрелище – столкновение в одном человеке двух возрастов – того, которым начинается бытие, с тем, которым оно завершается; первый верит в жизнь, второй – в смерть.
Поучительно сравнить начало пути с его концом, свежий гомон утра с мирной тишиной вечера, ранние иллюзии с поздним опытом жизни.
Человеческое сердце, подобно медали, имеет две стороны; на лицевой начертано: «Молодость», на оборотной: «Мудрость». Обе эти стороны вы найдете в моей книге.
В ней отразилась действительность, преображенная всем тем, что в человеке стремится за грань его повседневной жизни. Почти все в этой книге создано мечтой, и лишь немногое – воспоминаниями.
Побежденным дозволено мечтать, одиноким – предаваться воспоминаниям.
Отвиль-Хауз, октябрь 1865
О друзья, победа с нами!Рано, лишь забрезжил день,Составляю я стихамиСамый свежий бюллетень. Гору сделаю ступенью,Чтобы песнь была слышна.Забросала всех сиреньюПобедившая весна. Туфельки надела Жанна,Не боится стужи злой.Голубой, благоуханный,Ходит ветер надо мной. Птиц, ягнят полна долина.Я же, дерзкий, с высотыШлю зиме бегущей в спинуЗалп за залпами цветы!
Раз Платона я читал,Вдруг в дверях, в потоках света,Ликориду увидал…Ах, простите, Тюрлюрету.Перед нею до сих порЯ молчал, как трус завзятый,В золотой небес просторУносясь мечтой крылатой.Шла по лестнице онаВ юбке цвета перламутра.Ясных глаз голубизнаОтражала свежесть утра.Те, что улица поет,Пела и она куплеты,Но ее прелестный ротПревращал их в волны света.И померк философ мойОт прелестных глаз плутовки.Связан ленточкой простойОреол вокруг головки.Не в атласе дорогом,В скромном ситчике цветами…В пальцах – кружка с молоком,В озорной улыбке – пламя.И тогда (Федон, как хмель,Видно, быть велел смелее)Я сказал: «Мадемуазель,Извините, вы не фея?»
Когда мы с ней все вишни съели,Подружка рассердилась вдруг:«Приятней были б карамели!Сен-Клу несносен, милый друг!» Хотелось пить. Уже не любыНам эти вишни в зное дня.«Смотри, измазала я губыИ руки… Ах, оставь меня!» Потом пошли упреки, слезы,Меня ударила в сердцах.Какой июнь! Лучи и розы.Поет лазурь. Тепло в полях. И вытер я – судите сами:Скорей ли гнев ее пройдет? —Сердитый кулачок – цветамиИ поцелуем – милый рот.
[Закрыть]
О чудный гений, ты, которыйВстаешь из недр моей души!Светлы безбрежные просторы…Сорвать оковы поспеши! Все стили слей, смешай все краски,Te Deum с дифирамбом сплавь,В церквах устрой в честь Вакха пляскиИ всех богов равно прославь; Будь древним греком и французом;Труби в рожок, чтоб встал с коленПегас, согнувшийся под грузом,Что на него взвалил Беркен. С акантом сопряги лиану;Пусть жрец с аббатом пьют крюшон;Пусть любит царь Давид Диану,Вирсавию же – Актеон. Пусть свяжут нити паутины,Где рифм трепещет мошкара,И нос разгневанной АфиныИ плешь апостола Петра. Как Марион смеется звонкоИ фавна дразнит, подгляди;Пентезилею-амазонкуВ кафе поужинать своди. Все охвати мечтою шалой,Будь жаден, по свету кружи…Дружи с Горацием, пожалуй, —Лишь с Кампистроном не дружи. Эллады красоту живую,Библейских нравов простотуВ искусстве воскреси, рисуяСверкающую наготу. Вглядись в поток страстей горячий;Все предписания забудьИ школьных правил пруд стоячийДо дна бесстрашно взбаламуть! Лагарп и Буало надутыйНагородили чепухи…Так сокрушай же их редуты —Александрийские стихи! Пчелиной полон будь заботы:Лети в душистые луга,Имей для друга мед и сотыИ злое жало для врага. Воюй с риторикой пустою,Но здравомыслие цени.Осла оседлывай пороюИ Санчо-Пансе будь сродни. Не хуже Дельф античных, право,Парижский пригород Медан,И, как Аякс, достоин славыЛихой солдат Фанфан-Тюльпан; А пастухам эклог уместноВблизи Сен-Клу пасти свой скот;Тут ритм стиха тяжеловесныйВ задорный танец перейдет. Ворону, Ветошь, Хрюшку, ТряпкуВ Версале встретив летним днем,Протягивай галантно лапкуМонаршим дочкам четырем. Не отвергай любовь царицы,Живи с блистательной Нинон,Не бойся даже опуститьсяДо замарашки Марготон. Веселый, озорной, мятежный,Пой обо всем, соединивМелодию кифары нежнойИ бойкий плясовой мотив. Пусть в книге, словно в роще пышной,Вскипает соловьиный пыл;Пусть в ней нигде не будет слышноБиения стесненных крыл. Ты можешь делать что угодно,Лишь с правдой не вступай в разлад:И пусть твои стихи свободно,Как стаи ласточек, летят. Стремись к тому, чтобы в гостиныхПрироде ты не изменял,Чтоб сонм богов в твоих картинахНебесный отсвет сохранял; И чтоб в лугах твоей эклогиПо сочной и густой травеУверенно ступали богиС босой Венерой во главе; Чтоб запах свежего салатаОбрадовал в твоих стихахТого, кто сочинил когда-тоДля гастрономов альманах; И чтоб в поэме отражались,Как в озере, скопленья звезд;И чтоб травинки в ней казалисьПригодными для птичьих гнезд; Чтоб лик Психеи был овеянДыханьем пламенным твоим;И чтоб твой стих, знаток кофеен,Навек избыл их чад и дым.
[Закрыть]
И впрямь хочу я на мгновеньеОт дум глубоких отойти;На колеснице вдохновеньяУстали в облаках нести Меня чудовища-грифоны…Спущусь, чтоб по земле пройтись.Пусть завтра стих мой окрыленныйЛетит в таинственную высь, — Я вновь вскочу на колесницу,Легко догнав тебя, грифон.Сегодня ж будут стансы литься;Из Дендера пущусь в Медон. Я в пляске волн, в цветенье сада,В полете лебединых стай,В лиловых гроздьях винограда,В улыбке, озарившей май. Я оставляю эти тени —Смерть, сны, загадки естестваИ в бездну страшные ступени,Во тьму, в обитель божества; Прерву скитанья по долине,Где, обступив меня кругом,Витают призраки Эринний,И вечную борьбу со злом. Хочу на время о плененьеЕвреев и рабов забыть,Забыть нагорные виденья,Ночные бденья… Жить так жить! Прочь, лик Медузы, Сфинкса тайны!Прочь, говорю я Сатане!..Сегодня запах роз случайноИз сада долетел ко мне. Мой друг, ты сердишься, я знаю.Как быть? Все в зелени вокруг.Антракт недолгий объявляю, —Меня уже заждался луг. Спущусь в привратницкую летаС консьержем Маем поболтать.Так что ж? От василька ответаО судьбах мирозданья ждать? Зачем же ручеек журчащий,Шмеля, что к лилии приник,Иль бабочку в зеленой чащеСмущать, явив им ночи лик? Зачем тревожить тополь стройный,Осоку, вязы, лебедуИ дух сомнений беспокойныйВнушать поющему дрозду? Что бездну смешивать с кустами,Скорбь – и Авроры ясный взор?Ужели должен я с цветамиВести ожесточенный спор? Расспрашивать ли мне о вечнойДвойной субстанции вещейУ жаворонка, что беспечноНад крышей пролетел моей? Не окажусь ли в странном клиреБезумцев, если заставлятьСиничку буду «Dies irae» 22 «День гнева» (католический гимн, повествующий о дне «страшного суда») (лат.).[Закрыть]
Во славу божью распевать? Сейчас окно мое открыто,И вот я вижу с чердака,Как прачка, выставив корыто,Взбивает пены облака. И, право, хочется нежданноВ огромность этих вечных сфер,Где взор святого ИоаннаБлуждал средь страхов, тайн, химер, На этот мир, где все в смятенье,Где все вокруг полно чудес,Где тонут молнии прозреньяВ бездонной черноте небес, На тайны древние вселенной,Которыми наш ум пленен, —Плеснуть лохматой мыльной пенойМне из лохани Жаннетон.Нам – шестнадцать лет… Пора!Аттестат у нас – на зрелость.Прочь, наивность школяра,Можно жить, как нам хотелось! Жизнь – в любви, мой друг. Узнай,Что два глаза – два светила —Озарили мне тот край,Где душа во тьме бродила. Это счастье знаешь ты?Грезить днем, и ночью тоже.О, жестокие мечты!То завидовать вельможе, То в горячечном бреду(Сердце все – сплошная рана)Представлять себя в адуИль невольником тирана; Не вкусивши Евин плодИ жуя одни лишь корки,Все ж изведать напередВкус семян его прегорький; До предела поглупеть,Быть влюбленным, быть поэтом,И безумствовать, и петь —Мне знакомо счастье это! Очарован, милый друг,Я гризеткою прелестнойИ страдаю… Но недугИсцелим, как мне известно. Ведь недаром я люблю!И, любви искусство зная,По ночам совсем не сплю,До рассвета – у окна я.
Расскажу тебе теперь,Что она – моя соседка.Мы живем с ней дверь о дверьИ встречаемся нередко. По осанке – из принцесс…Впрочем, это, может статься,Ангел, посланный с небес,Чтоб шитьем здесь заниматься. Утро, вечер ли – все дниЯ в мечтах о ней доныне.Чепчик шлемом замени —Чем не мудрости богиня? Ситец – вот ее броня;И Медуза есть: ведь ходитС нею ведьма, что меняВ содрогание приводит. Становлюсь я сам не свой,Увидав, как эта феяГордо на два су поройПокупает сельдерея, — Хоть пристало больше ей,Не работать до мозолей,А гулять среди лилей,Олеандров и магнолий. Взор прозрачен и глубок,Стан – как стебель строен, гибок,И мерещится потокПоцелуев и улыбок. Под ее окном – юнец…От гитары нет покою.Или думает глупецС неба снять звезду рукою? Все теперь мне трын-трава.Ведь меня при встрече первойНазвала она: «Сова!»Я откликнулся: «Минерва!»
Давайте петь! Со страстью жгучей,С огнем, хоть черта поминай!Ведь песня – как стакан кипучий,Где «черт возьми» плеснет за край! Блажен, кто, преданный веселью,Под сенью виноградных лозСвой ревматизм прикрыл фланелью,А в мудрость смех веселый внес. Смех – это крылья в час паденья;Они поддержат наш полет.Философ, полный снисхожденья,Веселых добрыми зовет. Катон, ты строгого был нрава,Но шуткой был и ты сражен.О Генрихе Четвертом славаГремит, что был веселым он. Так станем же весельчаками,Счастливый заключим союз.Веселье ж нам сверкнет зубами:«И укусило б, да смеюсь!»
Назад к карточке книги "Стихотворения"itexts.net
|
|
|
|
|
|
