Одной из наиболее известных творческих личностей в русской поэзии считается Александр Кушнер, биография, интересные факты из жизни которого будут представлены вашему вниманию в статье.
Родился поэт в 1936 году в Ленинграде. Детские годы Александра Семеновича проходили в семье интеллигентов, что оказало немалое влияние на раскрытие его таланта. Отец поэта был военно-морским инженером. Прежде чем прийти в большую литературу, Кушнер, окончив педагогический институт им. Герцена, получил филологическое образование. Далее он работал по специальности, преподавая в школе русскую литературу и язык десять лет.
Стоит отметить, что писать поэт начал еще в раннем детстве. Первые строки он написал в начальной школе. Таким образом, ему было удобно выражать свои мысли и эмоциональное состояние.
Как вспоминал сам Александр Кушнер, биография которого никогда не была легкой и безоблачной, во время войны он жил с мамой в Сызрани, и ему отчетливо запомнилась голодная жизнь. После того как приходил из садика, на вопрос мамы о том, чем там кормили, отвечал, что несладким чаем с хлебом. Но на самом деле в Сызрани было намного легче, чем в блокадном Ленинграде.
В 1954 году была окончена школа с золотой медалью, были поданы документы в университет. Как назло, поступить у Александра не вышло. И это, наверное, был знак свыше, так как он перенес документы в пединститут, который успешно и окончил.
В скором времени Александр Кушнер, фото которого вы видите в статье, оброс литературными связями, познакомившись с Глебом Семеновым, который был руководителем литературного объединения при Горном институте.
В далеком 1944 году Семен Кушнер вернулся с фронта, на морском кителе его были капитанские погоны. Как только отец увидел тягу сына к стихам, стал читать ему произведения Лермонтова и Пушкина. «Илиада» и «Одиссея» также звучали из уст его отца не раз. Именно тогда отец помог сыну понять, для чего ему дан талант, и восьмилетний Александр с удовольствием и упоением стал писать стихи.
Делая первые шаги в творчестве, Александр Кушнер сразу показал свою индивидуальность, свой почерк, который не похож ни на одного современника тех времен и этих.
Строки всегда были выше повседневности, обращены к вневременным событиям и мыслям. Именно своей неповторимостью он длительное время удерживает читателей.
Некоторые стихотворения относятся к хрестоматийной классике, другие стали исполняться бардами и неплохо звучат под гитару. На самом деле Александр Кушнер - поэт, фотография которого украшает сборники бардовской поэзии, специальные тексты для песен не писал. Но он и не был против того, чтобы его стихи звучали в виде песен.
Совершенно неожиданно стихи Кушнера стали звучать, открыв для него самого новую грань в творчестве.
Начиная с 19 века в русской литературе можно отследить два магистральных направления. Условно их называют московской и петербургской школами. Одна из них придерживается строгости в стиле, классических принципов. Другая же школа основывается на яркой образности и характерной широте взгляда. Александр Семенович придерживается скорее классических принципов, являясь одним из наиболее ярких поэтов того времени.
Стоит отметить, что Северную столицу не так уж и часто вспоминает поэт в своем творчестве, но без Петербурга сам себя не представляет. Город отображается в его стихах, равно как и в творчестве Ахматовой, Блока, Гумилева.
Как ни странно, эти две выдающиеся личности родились примерно в одно время и проявили себя на берегах Невы. Длительный период они дружили, но и были конкурентами в творчестве. Несмотря на дружеские отношения, время от времени у них возникали споры и конфликты, связанные с творчеством. Каждому хотелось показать свою значимость и величину. Ссоры и различные взгляды на жизнь не оказали негативного влияния на дружбу двух великих поэтов. И после эмиграции Бродского они поддерживали между собой дружбу. Их связь длилась долгие годы.
Иосиф Бродский написал для друга пару стихотворений. В ответ будущему нобелевскому лауреату Кушнер посвятил целый цикл стихов.
Тяжелым потрясением для друга стала смерть Иосифа Бродского в далеком 1996 году. За год до трагического внезапного события Бродский посвятил Кушнеру поэтический вечер в Нью-Йорке. Вечер прошел отлично, оставив посетителям массу позитивных впечатлений и ярких воспоминаний.
Стоит отметить тот факт, что поэт уделяет много времени творчеству для маленьких читателей. В его творческом арсенале не только интересные стихи. На его слова звучат детские песни, стихи используют для спектаклей и мультфильмов.
Александр Кушнер - поэт, биография которого стала предметом нашего обзора, относится к детской аудитории как к полноценному читателю. Его убеждения в том, что человек не может сформироваться как личность, не приобщаясь к высокой культуре, непоколебимы. Ведь только в детские годы ребенок способен воспринимать окружающий мир. Все эти факторы в совокупности оказывают решающее влияние на формирование характера человека, его личностных данных и даже судьбы. И дети с удовольствием читают его стихи.
На сегодняшний день люди видят в его стихотворениях что-то близкое для себя, несмотря на временные преграды.
Публиковаться Александр Семенович начал в далеком 1957 году. Регулярным нападкам подвергалась поэзия, в которой была доля критики. Спустя некоторое время его поэзию запретили печатать, после того как секретарь Ленинградского обкома выступил на сессии.
Наибольшую известность ему принесли сборник «Письмо» и «Прямая речь».
В его проникновенной лирике находит свое отражение любой предмет или обычное событие, пейзаж или внутреннее отображение его сущности.
За свою жизнь Кушнер издал немногим больше 30 книг поэзии и прозаических статей, которые были размещены в двух книгах. Именно здесь поэт показал себя с другой стороны, как человек, тонко чувствующий современную русскую поэзию.
Стоит отметить тот факт, что его работы издавались на итальянском, английском и голландском, французском, чешском языках.
Время от времени он сам занимался переводами.
Женой Александра Семеновича стала Елена Невзглядова, женщина, которая является поэтом, литературоведом, эссеистом и филологом. Свои выступления она проводит под именем Елена Ушакова. Сын поэта живет в Израиле.
80-летний поэт и писатель является лауреатом множества литературных премий, среди которых стоит выделить:
В 2013 году поэту была присуждена премия «Балтийская звезда», которую вручили ему в Санкт-Петербурге. На церемонии вручения, после торжественной речи, стихи Кушнера читал знаменитый актер Юрий Томошевский.
С начала 1970 годов в Санкт-Петербурге возникает литературное объединение под руководством Александра Кушнера, первыми участниками которого стали В. Скобло, В. Ханан, А. Танков, Ю. Колкер, Т. Костина и другие. За все свое существование литературное объединение несколько раз меняло место дислокации. Впервые оно расположилось в швейном объединении «Большевичка». Последнее местонахождение ЛИТО – Дом писателей. В момент, когда великому поэту стало тяжело управляться с ролью руководителя, он поручил это ответственное дело своему ученику - поэту Александру Танкову.
В настоящее время участники ЛИТО объединены преданностью русскому слову. Множество поэтов, которые состояли в нем, состоялись в творчестве и стали известными поэтами и писателями. Среди наиболее популярных стоит выделить Н. Кононова, А. Пурина, А. Машевского.
Со времен своего образования состав ЛИТО почти не изменился. Все так же его участники раз в несколько недель собираются для чтения стихов, обсуждают их, высказывая свое мнение.
www.syl.ru
Алекса́ндр Семёнович Ку́шнер (14 сентября 1936, Ленинград) — русский поэт. Автор около 50 книг стихов (в том числе для детей) и ряда статей о классической и современной русской поэзии, собранных в пяти книгах.
Родился в 1936 году в Ленинграде в еврейской семье. Отец будущего поэта подполковник С. С. Кушнер (1911—1980) был военно-морским инженером. А. С. Кушнер учился на филологическом факультете Педагогического института им. А. Герцена. В 1959—1969 годах преподавал в школе русский язык и литературу. В конце 1950-х - начале 1960-х входил с литературное объединение (лито) при Горном институте под руководством Глеба Семенова. Стихи начал публиковать в 1956-1957 в ленинградских альманахах и периодических изданиях. В 1960-и году стихи Кушнера вошли в "ленинградский" выпуск подпольного журнала "Синтаксис" и были перепечатаны на Западе в журнале "Грани". С конца 1960-х годов перешёл на профессиональную литературную деятельность. В советское время широко печатался в СССР, но при этом дважды подвергался публичному остракизму, в 1962 году в журнале "Крокодил" и в 1985 году в газете "Правда".[1]
Член СП СССР (1965), Русского ПЕН-центра (1987). Главный редактор «Библиотеки поэта» (с 1992; с 1995 — «Новой библиотеки поэта»). Член редколлегий журналов «Звезда», «Контрапункт» (с 1998), виртуального журнала «Арт-Петербург» (с 1996 года). В апреле 2015 года в связи с присуждением национальной премии «Поэт» Юлию Киму и отказом жюри номинировать на премию Алексея Пурина вместе с Евгением Рейном вышел из состава жюри.
Женат на Елене Невзглядовой (филолог, критик, поэтесса, публикующая стихи под псевдонимом Е. Ушакова). Единственный сын (от первого брака) Евгений Кушнер с семьёй живёт в Израиле.
Александр КушнерВ 1993 году подписал «Письмо 42-х».
В поэзии следует принципам, заложенным акмеистами и близкими по поэтике авторами (от И. Анненского до Бориса Пастернака): описание предметного мира, быта и одновременно включённость в мировую культуру (цитатность). Особое место в творчестве Кушнера занимает образ его родного Петербурга-Ленинграда: судьба лирического героя поэта неотделима от этого города («Он и не мыслит счастья без примет / Топографических, неотразимых» — стихотворение «Что мне весна? Возьми её себе!..»). Кушнер чужд формальным экспериментам: белому стиху, верлибру, словотворчеству; в то же время его работа с традиционными стихотворными размерами в стихах 1970-х - 90-х годов отличается утончённостью и рефлективностью, искусным использованием разностопных стихов, синтагмическими переносами. В творчестве последних десятилетий заметно сравнительное упрощение формы, в духе позднего Пастернака с его тяготением к "незаметному" стилю. Выразительную характеристику языка Кушнера дал его современник и приятель Иосиф Бродский: «Если можно говорить о нормативной русской лексике, то можно, я полагаю, говорить о нормативной русской поэтической речи. Говоря о последней, мы будем всегда говорить об Александре Кушнере».
Тот же Бродский дал общую оценку творчества: «Александр Кушнер — один из лучших лирических поэтов XX века, и его имени суждено стоять в ряду имён, дорогих сердцу всякого, чей родной язык русский»[2].
Стихам Кушнера свойственна скромность, близость к прозаической речи; мастерство поэта раскрывается только при неторопливом чтении этих стихов — в соответствии с тем, как сам Кушнер раскрывает окружающий мир.[3]
Книги стихов издавались в переводе на английский, голландский, итальянский, сербский, каталанский, китайский языки. Стихотворения переводились также на немецкий, французский, японский, иврит, чешский и болгарский.
Литературное объединение под руководством Александра Семеновича Кушнера существует в Санкт-Петербурге с начала 1970-х. Среди первого состава участников ЛИТО были такие поэты, как Владимир Ханан, Валерий Скобло, Юрий Колкер, Борис Лихтенфельд, Константин Ескин, Татьяна Костина, Александр Танков. За время своего существования ЛИТО многократно переезжало с одной площадки на другую: от швейного объединения «Большевичка» до нынешнего местонахождения в Доме писателя на Звенигородской улице. Когда А. С. Кушнеру стало трудно вести занятия, эстафету перенял его давний ученик: в настоящее время литобъединением руководит поэт Александр Танков.
Участников ЛИТО А. С. Кушнера объединяет преданность русской поэзии и высокая требовательность к слову[4]. Многие бывшие ученики давно стали самостоятельными известными поэтами — так, из ЛИТО Кушнера вышли Алексей Пурин, Алексей Машевский, Николай Кононов. С 1980-х годов состав ЛИТО практически не менялся: его участники по-прежнему встречаются хотя бы раз в месяц, чтобы послушать новые стихи своих друзей и узнать их мнение о своих стихах. Среди сегодняшних участников числятся Александр Танков, Александр Фролов, Вероника Капустина, Иван Дуда, Лариса Шушунова. Все эти поэты давно вступили в Союз писателей Санкт-Петербурга, имеют собственные сборники стихов, они — лауреаты литературных премий имени Ахматовой, Пастернака, Заболоцкого, журнала "Звезда". Двух значительных поэтов семинар потерял — трагически рано умерли Александр Гуревич и Василий Русаков.
По словам Александра Танкова:
| …входящие в ЛИТО поэты очень разные, у каждого свой голос, своя собственная интонация. Сухая, твердая, даже жесткая философская лирика Давида Раскина ничуть не похожа на странные, иногда кажущиеся абсурдными, но завораживающие и трогающие за сердце стихи Ивана Дуды, блестящие, нанизанные на тщательно построенный сюжет стихи Александра Фролова — на ассоциативно-фонетические строки Александра Танкова, трагические, мучительные, словно кровоточащие стихи Сергея Николаева — на щемящие, прозрачные, светящиеся ночным неоном строфы Василия Ковалева. Кто-то, сравнивая поэтов этого ЛИТО с живописцами, поставил рядом с Иваном Дудой Филонова, рядом с Давидом Раскиным — немецких экспрессионистов, рядом с Вероникой Капустиной — Модильяни, рядом с Аллой Михалевич — цветные гравюры Хокусая.[5] |
Курсивом выделены книги, содержащие, помимо стихотворений, литературно-критическую прозу и эссе.
wikiredia.ru
* * *
Снег подлетает к ночному окну, Вьюга дымится. Как мы с тобой угадали страну, Где нам родиться!
Вьюжная. Ватная. Снежная вся. Давит на плечи. Но и представить другую нельзя Шубу, полегче.
Гоголь из Рима нам пишет письмо, Как виноватый. Бритвой почтовое смотрит клеймо Продолговатой.
Но и представить другое нельзя Поле, поуже. Доблести, подлости, горе, семья, Зимы и дружбы.
И англичанин, что к нам заходил, Строгий, как вымпел, Не понимал ничего, говорил Глупости, выпив.
Как на дитя, мы тогда на него С грустью смотрели. И доставали плеча твоего Крылья метели.
1974
* * *
У меня зазвонил телефон. То не слон говорил. Что за стон! Что за буря и плач! И гудки! И щелчки, и звонки. Что за тон!
Я сказал:— Ничего не слыхать.— И в ответ застонало опять, Загудело опять, и едва Долетали до слуха слова:
— Вам звонят из Уфы.— Перерыв.— Плохо слышно, увы.— Перерыв.— Все архивы Уфы перерыв, Не нашли мы, а вы?— Перерыв.
— Все труды таковы,— говорю,— С кем, простите, сейчас говорю? — Нет, простите, с кем мы говорим? В прошлый раз говорили с другим!
Кто-то в черную трубку дышал. Зимний ветер ему подвывал. Словно зверь, притаясь, выжидал. Я нажал рычажок — он пропал.
1974
* * *
Мне боль придает одержимость и силу. Открою окно. Не знать бы названия этому пылу По Фрейду, зачем мне оно?
О, шелест листвы, сквозняка дуновенье, Ладонь у виска! Не знать бы, что муза и есть замещенье, Сухая возгонка, тоска.
На что не хватило души и отваги В томленьях дневных — То скорый и горький реванш на бумаге Берет в бормотаньях моих.
И жизнь, что с утра под рукой западает, Как клавиш в гнезде, Бесстрашие ночью и строй обретает На рыхлом мучнистом листе.
О, жесткий нажим этих черт, этих линий! Мерцает за ним И блеск ее глаз, лихорадочно-синий, И тополь под ветром сквозным.
Отточенным слухом к созревшему звуку Прижавшись, как серп, Не знать бы, что так убирают разлуку, Снимают урон и ущерб.
Что слово, на этой взращенное ниве, Отдарит с лихвой. Не знать бы, что привкус беды конструктивен В саднящей строке стиховой.
1974
СОН
Я ли свой не знаю город? Дождь пошел. Я поднял ворот. Сел в трамвай полупустой. От дороги Турухтанной По Кронштадтской... вид туманный. Стачек, Трефолева... стой!
Как по плоскости наклонной, Мимо темной Оборонной. Все смешалось... не понять... Вдруг трамвай свернул куда-то, Мост, канал, большого сада Темень, мост, канал опять.
Ничего не понимаю! Слева тучу обгоняю, Справа в тень ее вхожу, Вижу пасмурную воду, Зелень, темную с исподу, Возвращаюсь и кружу.
Чья ловушка и причуда? Мне не выбраться отсюда! Где Фонтанка? Где Нева? Если это чья-то шутка, Почему мне стало жутко И слабеет голова?
Этот сад меня пугает, Этот мост не так мелькает, И вода не так бежит, И трамвайный бег бесстрастный Приобрел уклон опасный, И рука моя дрожит.
Вид у нас какой-то сирый. Где другие пассажиры? Было ж несколько старух! Никого в трамвае нету. Мы похожи на комету, И вожатый слеп и глух.
Вровень с нами мчатся рядом Все, кому мы были рады В прежней жизни дорогой. Блещут слезы их живые, Словно капли дождевые. Плачут, машут нам рукой.
Им не видно за дождями, Сколько встало между нами Улиц, улочек и рек. Так привозят в парк трамвайный Не заснувшего случайно, А уснувшего навек.
1974
* * *
Где та скала, скала, скала, с которой сбрасывали вниз, вниз, вниз дрожащие тела, за кустик, словно за карниз, цепляющиеся, ведь есть, ведь никуда ж не делась, ждет. О, посмотреть бы, о, залесть,- и xищныx птиц над ней полет.
Надеюсь я, что море там под ней блестит, блестит, блестит, а не лежит обычный xлам, турисцкий сор, житейский стыд, или я путаю ее с другой, которую избрав xлебнула Сафо забытье не так, как все мы, а стремглав.
И я читал, читал, читал о том, как нынешний француз- философ взял одну из скал на выбор, выбрал на свой вкус, приеxав в Грецию, но лай собачий путника отвлек - и он присел на самый край, потом отполз и навзнич лег.
И разве в пропасть не летим мы, оступаясь, каждый миг, все вместе, каждый со своим отдельным страxом, сколько б книг мы ни читали, заслонить не в силаx чтеньем смертный вой, стремясь продлить его, продлить, продлить, ведь, жалкий, он - живой!
1974
* * *
Знаешь, лучшая в мире дорога - Это, может быть, скользкая та, Что к чертогу ведет от чертога, Под которыми плещет вода И торчат деревянные сваи, И на привязи, черные, в ряд Катафалкоподобные стаи Так нарядно и праздно стоят.
Мы по ней, златокудрой, проплыли Мимо скалоподобныx руин, В мавританском построенныx стиле, Но с подсказкою Альп, Апеннин, И казалось, что эти ступени, Барxатистый зеленый подбой Наш мурановский сумрачный гений Афродитой назвал гробовой.
Разрушайся! Тони! Увяданье - Это правда. В векаx xолодей! Этот путь тем и дорог, что зданья Повторяют страданья людей, А иначе бы разве пылали Ипомеи с геранями так В каждой нише и в каждом портале, На балконаx, приветствуя мрак?
И последнее. (Я сокращаю Восxищенье.) Проплывшим вдвоем Этот путь, как прошедшим по краю Жизни, жизнь предстает не огнем, Залетевшим во тьму, но водою, Ослепленной огнями, обид Нет,- волненьем, счастливой бедою. Все течет. И при этом горит.
1974
* * *
Лети, лети! Плыви, плыви! Беги, Беги! Ты жив - подxодят все глаголы, И наплевать - какие пустяки! - На вкус любой литературной школы.
Что у стручка тяжелого внутри? Рядком сидят в нем ядрышки, как дети Или гребцы галерные,- смотри, Смотри,- нет большей радости на свете.
Кто эту жизнь придумал, виноват В ее страстяx и бедаx перед нами. Но говорят на даче, говорят - И разговор нам слышен за кустами.
Xотя б о курсе доллара к рублю,- Как тень, сторонний щастлив наблюдатель, Как гость, как призрак, и: Люблю, люблю,- Он шепчет,- дай мне слово, Председатель,
На скорбном пире,- наю, что скажу: Что перед смертью тоже перспектива Нужна душе: глядят вослед стрижу - И он, поняв, ныряет приxотливо.
1974
* * *
Плевать на жизнь! - шотландская принцесса Сказала, умирая в девятнадцать Лет,- что ей смерти плотная завеса, Готовая упасть и не подняться, И что ей море в пасмурныx барашкаx, И что ей лес еловый и оxота? Ее душа - не наша замарашка, А точный слепок с птичьего полета.
А может быть, в ее средневековье Другая жизнь за гробом проступала, Как тот ларец за шторкой в изголовье, В котором драгоценности держала? Или в ней было что-то от повесы И мудреца, философа-гуляки, Какиx Шекспир вставлял частенько в пьесы И убивал в пылу кинжальной драки?
1974
* * *
Так агностик говорит во мраке С Богом, им одолженным у теx, Кто уснул,- и ветерок с Итаки Веет из невидимыx прореx В плотной ткани ночи; так чужую Любящий любимую жену, К ней в мечтаx приблизившись вплотную, Забредает в райскую страну, А нелюбящий, но жаждой славы Опаленный, роется в чужой Биографии, венец кровавый Примеряя с легкою душой;
И еще одно уподобленье: Так уставший в этом мире бед Занимает на ночь сновиденье В теx краяx, где этой боли нет.
1974
1974 ГОД
В Италию я не поехал так же, Как за два года до того меня Во Францию, подумав, не пустили, Поскольку провокации возможны, И в Англию поехали другие Писатели. Италия, прощай!
Ты снилась мне, Венеция, по Джеймсу, Завернутая в летнюю жару, С клочком земли, засаженным цветами, И полуразвалившимся жильем, Каналами изрезанная сплошь.
Ты снилась мне, Венеция, по Манну, С мертвеющим на пляже Ашенбахом И смертью, образ мальчика принявшей. С каналами? С каналами, мой друг.
Подмочены мои анкеты; где-то Не то сказал; мои знакомства что-то Не так чисты, чтоб не бросалось это В глаза кому-то; трудная работа У комитета. Башня в древней Пизе Без нас благополучно упадет.
Достану с полки блоковские письма: Флоренция, Милан, девятый год. Италия ему внушила чувства, Которые не вытащишь на свет:
Прогнило все. Он любит лишь искусство, Детей и смерть. России ж вовсе нет И не было. И вообще Россия - Лирическая лишь величина.
Товарищ Блок, писать такие письма, В такое время, маме, накануне Таких событий... Вам и невдомек, В какой стране прекрасной вы живете!
Каких еще нам надо объяснений Неотразимых, в случае отказа: Из-за таких, как вы, теперь на Запад Я не пускал бы сам таких, как мы. Италия, прощай! В воображенье Ты еще лучше: многое теряет Предмет любви в глазах от приближенья К нему; пусть он, как облако, пленяет На горизонте; близость ненадежна И разрушает образ, и убого Осуществленье. То, что невозможно, Внушает страсть. Италия, прости!
Я не увижу знаменитой башни, Что, в сущности, такая же потеря, Как не увидеть знаменитой Федры. А в Магадан не хочешь? Не хочу. Я в Вырицу поеду, там в тенечке, Такой сквозняк, и перелески щедры На лютики, подснежники, листочки, Которыми я рану залечу.
А те, кто был в Италии, кого Туда пустили, смотрят виновато, Стыдясь сказать с решительностью Фета: "Италия, ты сердцу солгала". Иль говорят застенчиво, какие На перекрестках топчутся красотки. Иль вспоминают стены Колизея И Перуджино... эти хуже всех. Есть и такие: охают полгода Или вздыхают - толку не добиться. Спрошу: "Ну что Италия?" - "Как сон". А снам чужим завидовать нельзя.
1975
* * *
Все эти страшные слова: сноха, свекровь, Свекор, теща, деверь, зять и, Боже мой, золовка - Слепые, хриплые, тут ни при чем любовь, О ней, единственной, и вспоминать неловко.
Смотри-ка, выучил их, сам не знаю как. С какою радостью, когда умру, забуду! Глядят, дремучие, в непроходимый мрак, Где душат шепотом и с криком бьют посуду.
Ну, улыбнись! Наш век, как он ни плох, хорош Тем, что, презрев родство, открыл пошире двери
Для дружбы, выстуженной сквозняками сплошь. Как там у Зощенко? Прощай, товарищ деверь!
Какой задуман был побег, прорыв, полет, Звезда - сестра моя, к другим мирам и меркам, Не к этим, дышащим тоской земных забот Посудным шкафчикам и их поющим дверкам!
Отдельно взятая, страна едва жива. Жене и матери в одной квартире плохо.
Блок умер. Выжили дремучие слова: Свекровь, свояченица, кровь, сноха, эпоха.
1975
* * *
Слово "нервный" сравнительно поздно Появилось у нас в словаре У некрасовской музы нервозной В петербургском промозглом дворе. Даже лошадь нервически скоро В его желчном трехсложнике шла, Разночинная пылкая ссора И в любви его темой была. Крупный счет от модистки, и слезы, И больной, истерический смех, Исторически эти неврозы Объясняются болью за всех, Переломным сознаньем и бытом. Эту нервность, и бледность, и пыл, Что неведомы сильным и сытым, Позже в женщинах Чехов ценил, Меж двух зол это зло выбирая, Если помните... ветер в полях, Коврин, Таня, в саду дымовая Горечь, слезы и черный монах. А теперь и представить не в силах Ровной жизни и мирной любви. Что однажды блеснуло в чернилах, То навеки осталось в крови. Всех еще мы не знаем резервов, Что еще обнаружат, бог весть, Но спроси нас:- Нельзя ли без нервов? - Как без нервов, когда они есть!- Наши ссоры. Проклятые тряпки. Сколько денег в июне ушло! - Ты припомнил бы мне еще тапки. - Ведь девятое только число,- Это жизнь? Между прочим, и это, И не самое худшее в ней. Это жизнь, это душное лето, Это шорох густых тополей, Это гулкое хлопанье двери, Это счастья неприбранный вид, Это, кроме высоких материй, То, что мучает всех и роднит.
1975
ГОФМАН
Одну минуточку, я что хотел спросить: Легко ли Гофману три имени носить? О, горевать и уставать за трех людей Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей. Эрнст — только винтик, канцелярии юрист, Он за листом в суде марает новый лист, Не рисовать, не сочинять ему, не петь — В бюрократической машине той скрипеть.
Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор. Куда удачливее Эрнста Теодор. Придя домой, превозмогая боль в плече, Он пишет повести ночами при свече. Он пишет повести, а сердцу все грустней. Тогда приходит к Теодору Амадей, Гость удивительный и самый дорогой. Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой...
На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест. «На Фридрихштрассе»,— говорит тихонько Эрнст. «Ах нет, направо!» — умоляет Теодор. «Идем налево,— оба слышат,— и во двор». Играет флейта еле-еле во дворе, Как будто школьник водит пальцем в букваре. «Но все равно она,— вздыхает Амадей,— Судебных записей милей и повестей».
1975
* * *
Уехав, ты выбрал пространство, Но время не хуже его. Действительны оба лекарства: Не вспомнить теперь ничего. Наверное, мог бы остаться — И был бы один результат. Какие-то степи дымятся, Какие-то тени летят. Потом ты опомнишься: где ты? Неважно. Допустим, Джанкой. Вот видишь: две разные Леты, А пить все равно из какой.
1975
* * *
А если в ад я попаду, Есть наказание в аду И для меня: не лед, не пламя! Мгновенья те, когда я мог Рискнуть, но стыл и тер висок, Опять пройдут перед глазами.
Все счастье, сколько упустил, В саду, в лесу и у перил, В пути, в гостях и темном море... Есть казнь в аду таким, как я: То рай прошедшего житья. Тоска о смертном недоборе.
1975
* * *
Ах, что за ночь, что за снег, что за ночь, что за снег! Кто научил его падать торжественно так? Город и все его двадцать дымящихся рек Бег замедляют и вдруг переходят на шаг.
Диск телефона не стану крутить - все равно Спишь в этот час, отключив до утра аппарат. Ах, как бело, как черно, как бело, как черно! Царственно-важный, парадный, большой снегопад.
Каждый шишак на ограде в объеме растет, Каждый сучок располнел от общественных сумм. Нас не затопит, но, видимо, нас заметет: Все Геркуланум с Помпеей приходят на ум.
В детстве лишь, помнится, были такие снега, Скоро останентся колышек шпиля от нас, Чтобы Мюнхаузен, едущий издалека, К острому шпилю коня привязал еще раз.
1975
* * *
Как клен и рябина растут у порога, Росли у порога Растрелли и Росси. И мы отличали ампир от бароццо, Как вы в этом возрасте если от сосен. Ну что же, что в ложноклассическом стиле Есть что-то смешное, что в тоге, в тумане Сгустившемся, глядя на автомобили, Стоит в простыне полководец, как в бане? А мы принимаем условность, как данность. Во-первых, привычка. И нам обьяснили В младенчестве эту веселую странность, Когда нас за ручку сюда приводили. И эти могучие медные складки, Прилипшие к телу, простите, к мундиру, В таком безупречном ложатся порядке, Что в детстве внушают доверие к миру, Стремление к славе. С каких бы мы точек Ни стали смотреть - все равно загляденье. Особенно если кружится листочек И осень, как знамя, стоит в отдаленье.
1975
* * *
На выбор смерть ему предложена была. Он Цезаря благодарил за милость. Могла кинжалом быть, петлею быть могла, Пока он выбирал, топталась и томилась, Ходила вслед за ним, бубнила невпопад: Вскрой вены, утопись, с высокой кинься кручи. Он шкафчик отворил: быть может, выпить яд? Не худший способ, но, возможно, и не лучший.
У греков - жизнь любить, у римлян - умирать, У римлян - умирать с достоинством учиться, У греков - мир ценить, у римлян - воевать, У греков - звук тянуть на флейте, на цевнице, У греков - жизнь любить, у греков - торс лепить, Объемно-теневой, как туча в небе зимнем. Он отдал плащ рабу и свет велил гасить. У греков - воск топить, и умирать - у римлян.
1975
* * *
Любить - смотреть в четыре глаза На днище старого баркаса, На сумрак вспененного вяза!
И как в четыре на рояле Играть руки, во все детали Вникать, в рисунок на медали.
Надменный профиль полководца, Аустерлиц и его солнце, Что над тщеславными смеется.
Любить - забыть о ржавой славе. У одуванчиков в канаве Желтее цвет,- сказать мы вправе.
Четыреруким шестикрылых Жаль, знать не знающих о милых Словечках, лестничных перилах,
Четыреногом на диване Полуживотном, и тумане В глазах, и розочке в стакане.
А без животного духовный Мир был бы только лад церковный, Не любящий, а полюбовный.
1975
* * *
Как пуговичка, маленький обол. Так вот какую мелкую монету Взимал паромщик! Знать, не так тяжел Был труд его, но горек, спора нету.
Как сточены неровные края! Так камешки обтачивает море. На выставке все всматривался я В приплюснутое, бронзовое горе.
Все умерли. Всех смерть смела с земли. Лишь Федра горько плачет на помосте. Где греческие деньги? Все ушли В карман гребцу. Осталось две-три горсти.
1975
* * *
Любовь кончается известно чем,- разрывом И равнодушием всегда, везде, у всех. Обречена она,- как жить с таким мотивом, Чужим, предательским? Смешно сказать: успех Возможен. Что? Успех? В безумном деле этом! В земном! Помалкивай и не смеши людей... Молчу, сияющим любуясь горицветом, Он нежно-розовый. Позволь быть все глупей.
1975
* * *
Не из всякого снега слепить удается снежок, Иногда он, как порох, в руке рассыпается сразу. Я люблю эти иглы, веселый морозный ожог. И слова не всегда в безупречную строятся фразу.
И не всякие строки спешат обернуться стихом. У нелепицы есть оправданья свои и мотивы. Например, в этом воздухе, может быть, слишком сухом, Нет сцепленья для мыслей: отдельны они и пугливы.
Все равно хорошо средь рассыпчатой белой зимы, Расторопно, свежо! - недоволен лишь мальчик дворовый. Завтра слепит снежок, а сегодня попробуем мы Ни о чем не тужить и зимой насладиться суровой.
И звезда о звезду обломает скорее лучи, Чем, утратив отдельность, с ней в кашицу слиться захочет. Так стряхни ж этот снег и, перчатку надев, помолчи. Не всегда говорит, иногда и разумный - бормочет.
1975
* * *
Расположение вещей На плоскости стола, И преломление лучей, И синий лед стекла. Сюда — цветы, тюльпан и мак, Бокал с вином — туда. Скажи, ты счастлив?— Нет.— А так? Почти.— А так?— О да!
1977
* * * Г. С. Семенову
Почему бы в столе, где хранят Авторучки, очки, сигареты, Бланки, склянки, с орлами монеты, Телеграммы, лет десять назад Нас нашедшие, марки, билеты,
Почему бы в столе, где с ключом От давно заколоченной двери Притаился конверт с сургучом,
Почему бы в столе, где булавки, Бритвы, бирки и старые справки Образуют тот хаос второй, Что сумел сам собой накопиться И растет, и шуршит под рукой, И, как первый, уже шевелится,—
Почему бы в столе завестись Не сумели по собственной воле То ли в тюбике яд, берегись, То ли флейта волшебная, что ли?
1977
* * *
Какое счастье, благодать Ложиться, укрываться, С тобою рядом засыпать, С тобою просыпаться!
Пока мы спали, ты и я, В саду листва шумела И неба темные края Сверкали то и дело.
Пока мы спали, у стола Чудак с дремотой спорил, Но спал я, спал, и ты спала, И сон всех ямбов стоил.
Мы спали, спали, наравне С любовью и бессмертьем Давалось даром то во сне, Что днем — сплошным усердьем.
Мы спали, спали, вопреки, Наперекор, вникали В узоры сна и завитки, В детали, просто спали.
Всю ночь. Прильнув к щеке щекой. С доверчивостью птичьей. И в беззащитности такой Сходило к нам величье.
Всю ночь в наш сон ломился гром, Всю ночь он ждал ответа: Какое счастье — сон вдвоем, Кто нам позволил это?
1977
НОЧНОЙ ПАРАД
Я смотр назначаю вещам и понятьям, Друзьям и подругам, их лицам и платьям, Ладонь прижимая к глазам, Плащу, и перчаткам, и шляпе в передней, Прохладной и бодрой бессоннице летней, Чужим голосам.
Я смотр назначаю гостям перелетным, Пернатым и перистым, в небе холодном, И всем кораблям на Неве. Буксир, как Орфей, и блестят на нем блики, Две баржи за ним, словно две Эвридики. Зачем ему две?
Приятелей давних спешит вереница: Кто к полке подходит, кто в кресло садится, И умерший дверь отворил, Его ненадолго сюда отпустили, Неправда, не мы его вовсе забыли, А он нас — забыл!
Проходят сады, как войска на параде, Веселые, в летнем зеленом наряде, И тополь, и дуб-молодец, Кленовый листок, задевающий темя, Любимый роман, возвращающий время, Елагин дворец.
И музыка, музыка, та, за которой Не стыдно заплакать, как в детстве за шторой, Берется меня утешать. Проходит ремонтный завод с корпусами, Проходит строка у меня пред глазами — Лишь сесть записать.
Купавок в стакане букетик цыплячий, Жена моя с сыном на вырицкой даче, Оставленный ею браслет, Последняя часть неотложной работы, Ночной ветерок, ощущенье свободы, Не много ли? Нет.
Кому объяснить, для чего на примете Держу и вино, и сучок на паркете, И зыбкую невскую прыть, Какую тоску, шелестящую рядом, Я призрачным этим полночным парадом Хочу заслонить?
1977
* * *
Когда тот польский педагог, В последний час не бросив сирот, Шел в ад с детьми и новый Ирод Торжествовать злодейство мог, Где был любимый вами бог? Или, как думает Бердяев, Он самых слабых негодяев Слабей, заоблачный дымок?
Так, тень среди других теней, Чудак, великий неудачник. Немецкий рыжий автоматчик Его надежней и сильней, А избиением детей Полны библейские преданья, Никто особого вниманья Не обращал на них, ей-ей.
Но философии урок Тоски моей не заглушает, И отвращенье мне внушает Нездешний этот холодок. Один возможен был бы бог, Идущий в газовые печи С детьми, под зло подставив плечи, Как старый польский педагог.
Примечания
Имеется в виду польский писатель Януш Корчак, автор известнейших детских книг «Король Матиуш» и др.
В августе 1942 он, не оставив детей из своего «Дома Сирот», вошел с ними в газовую камеру в концлагере Треблинка.
1977
* * *
Четко вижу двенадцатый век. Два-три моря да несколько рек. Крикнешь здесь — там услышат твой голос. Так что ласточки в клюве могли Занести, обогнав корабли, В Корнуэльс из Ирландии волос.
А сейчас что за век, что за тьма! Где письмо? Не дождаться письма. Даром волны шумят, набегая. Иль и впрямь европейский роман Отменен, похоронен Тристан? Или ласточек нет, дорогая?
1977
* * *
Сентябрь выметает широкой метлой Жучков, паучков с паутиной сквозной, Истерзанных бабочек, ссохшихся ос, На сломанных крыльях разбитых стрекоз, Их круглые линзы, бинокли, очки, Чешуйки, распорки, густую пыльцу, Их усики, лапки, зацепки, крючки, Оборки, которые были к лицу.
Сентябрь выметает широкой метлой Хитиновый мусор, наряд кружевной, Как если б директор балетных теплиц Очнулся и сдунул своих танцовщиц. Сентябрь выметает метлой со двора, За поле, за речку и дальше, во тьму, Манжеты, застежки, плащи, веера, Надежды на счастье, батист, бахрому.
Прощай, моя радость! До кладбища ос, До свалки жуков, до погоста слепней, До царства Плутона, до высохших слез, До блеклых, в цветах, элизейских полей!
1977
ДЕНЬ ЗАЩИТЫ ДЕТЕЙ
Стоял прекрасный день детей, Всемирной их защиты. Дубы сверкали средь полей, Ночкой росой умыты.
Козлята прыгали в траве, Птенцы летать учились, Щенки, устав на голове Стоять, на хвост садились.
Я был готов бежать, спасать И не давать в обиду И лишь не знал, с чего начать Святую ту защиту.
Казалось, в мире нету сил Воинственных и грозных, И мальчик маленький шалил В пяти шагах от взрослых...
1977
* * *
Мы в городе. Горит Граненый шпиль парадный, И ветер говорит, Что будет день прохладный.
Корабль над головой Чуть дымкою подернут, И парус золотой Как бы чуть-чуть повернут.
Он вертится, он весь В огне от поворота, Но кажется: и здесь С ним повернулось что-то.
Задерживая взгляд, Держась поближе к стенам, Увидишь: мчится сад С каким-то чудным креном.
Тень облака скользит По липам и по кленам, И город в даль летит, Как парусник, с наклоном.
Бот так лететь впотьмах И днем и утром тоже, Превозмогая страх, И есть твой дар, быть может.
И тучкой, в небосклон Врезающейся боком, Ты тайно укреплен В стремленье одиноком.
1977
* * *
Никогда не наглядеться На блестящее пятно, Где за матерью с младенцем Помещается окно.
В том окне мерцают реки, Блещет роща не одна, Бродят овцы и калеки, За страной лежит страна.
Вьется узкая дорожка... Так и мы писать должны, Чтоб из яркого окошка Были рощицы видны.
Чтоб соседствовали рядом И мерцали заодно Горы с диким виноградом И домашнее вино,
Тусклой комнаты убранство И далекий материк. И сжимать, сжимать пространство, Как пружину часовщик.
1977
* * *
Поэзия - переливанье крови Шекспировской и пушкинской в того, Кто держит ветхий томик в изголовье Унынья и упадка своего, Поистине запас гемоглобина, Горячих кровяных приток телец - И псковская пылает в них малина, И стратфордских кленовых рощ багрец.
Поэзия - ты то же, что здоровье. Я сделал бы такой доклад назло Собравшимся, болезни и злословью Приверженным и тайное тепло Отвергнувшим; увы, плохой оратор, Смущаясь, я рискнул бы заявить, Что лучшие стихи - аккумулятор Энергии. И жизни, стало быть.
1977
* * *
Смысл постичь небесный, сущность бледную Райских рощ, мерцания зеркал... Камеру сменить велосипедную В десять раз трудней, но я - менял!
Перепачкав руки, плоский гаечный Ключ просунув между колесом И резиной - так что вздох упадочный Мне смешон, мистический излом.
Боже мой, дорога поселковая С бабочкой, привыкшей падать ниц, Как листок, плашмя,- дымно-пунцовая, Пыльная, не различая спиц.
Вот чего не будет там, наверное, Это гайки, тормоза, цепи, Контргайки и ключа резервного, Черт бы их побрал, но... потерпи.
1977
* * *
Я думаю, когда Гомер писал Прощание героя с Андромахой, Не старцем был он,- плакал и пылал И слезы утирал, смутясь, рубахой, Заглядывая в пасть тоски,- оскал Ее сквозит за лирой-черепахой!
И славил он спасительную тьму, На эллинов наброшенную свыше... Лет двадцать пять, я думаю, ему, От силы тридцать было...
Рассмотри же Ахиллов щит, всю эту кутерьму На нем, дворцы, и пастбища, и крыши...
Не он слепец, а ты - в сравненье с ним! Очки сними и брось их в пыльный угол.
Он видел все, он слишком молодым Был в этом мире нимф и старых пугал, Которым ветхий миф необходим, И сонный стих, чтоб нежил их, баюкал,- А он отверг весь этот жирный грим, И сам любил, и жарко был любим, И презирал ученых, пыльных кукол.
1977
* * *
Со Смоленского кладбища ехали мы В полегчавшем автобусе - прочь, На поминки, в апреле, остатки зимы Как руины лежали точь-в-точь, По обочинам - залежи снега и тьмы. Жаль нам было жену его, дочь.
А весенний огонь разгорался, текло С крыш, автобус бежал, дребезжал, Плохо знал я места эти - их развезло, Грязь дымилась, и лед оплывал. Тормозил наш конек и дышал тяжело, Натыкался квартал на квартал.
Вдруг увидел я улицу: шла под углом, Вся в слезах, незнакомая мне, В безмятежном небесном сиянье дневном И каком-то младенческом сне, Пощаженная горем, забытая злом, От несчастий и бед в стороне.
Только в детстве я видел такой на подбор Тесно сомкнутый каменный ряд, Защищающий жизнь, ослепляющий взор, Обещающий счастье и лад, Солнцем залитый, стройный, дымящийся хор, Непрерывную милость громад.
Что? Еще раз родиться? Всему вопреки. И попробовать жизнь еще раз! О, как нравятся мальчикам грузовики И автобусы "ЗИЛ" или "ГАЗ", Тайны взрослых,- у страха глаза велики, Тайны статуй,- железный каркас, Великанш под карнизом глазные белки, Чудо рук их лепных и гримас...
Это все только подступы, черновики - И бессмертного счастья запас!
1977
snegirev.ucoz.ru
| Александр Кушнер | |
 | |
| Александр Семёнович Кушнер | |
| Ленинград, СССР | |
| поэт | |
|
| |
Алекса́ндр Семёнович Ку́шнер (14 сентября 1936, Ленинград) — русский поэт. Автор около 50 книг стихов (в том числе для детей) и ряда статей о классической и современной русской поэзии, собранных в пяти книгах.
Родился в 1936 году в Ленинграде. Отец будущего поэта подполковник С. С. Кушнер (1911—1980) был военно-морским инженером. Учился на филологическом факультете Педагогического института им. А. Герцена. В 1959—1969 годах преподавал в школе русский язык и литературу. С конца 1960-х годов перешёл на профессиональную литературную деятельность. В 1993 году подписал «Письмо сорока двух».
Член СП СССР (1965), Русского ПЕН-центра (1987). Главный редактор «Библиотеки поэта» (с 1992; с 1995 — «Новой библиотеки поэта»). Член редколлегий журналов «Звезда», «Контрапункт» (с 1998), виртуального журнала «Арт-Петербург» (с 1996 года). В апреле 2015 года в связи с присуждением национальной премии «Поэт» Юлию Киму и отказом жюри номинировать на премию Алексея Пурина вместе с Евгением Рейном вышел из состава жюри.
Женат на поэтессе Елене Невзглядовой. Единственный сын Евгений с семьёй живёт в Израиле.
Александр Кушнер фотоВ поэзии следует принципам, заложенным акмеистами и близкими по поэтике авторами (от И. Анненского до Бориса Пастернака): описание предметного мира, быта и одновременно включённость в мировую культуру (цитатность). Особое место в творчестве Кушнера занимает образ его родного Петербурга-Ленинграда: судьба лирического героя поэта неотделима от этого города («Он и не мыслит счастья без примет / Топографических, неотразимых» — стих. «Что мне весна? Возьми её себе!..»). Кушнер чужд формальным экспериментам: белому стиху, верлибру, словотворчеству; в то же время его работа с традиционными стихотворными размерами отличается утончённостью и рефлективностью, искусным использованием разностопных стихов, синтагмическими переносами. Выразительную характеристику языка Кушнера дал его современник и приятель Иосиф Бродский: «Если можно говорить о нормативной русской лексике, то можно, я полагаю, говорить о нормативной русской поэтической речи. Говоря о последней, мы будем всегда говорить об Александре Кушнере».
Тот же Бродский дал общую оценку творчества: «Александр Кушнер — один из лучших лирических поэтов XX века, и его имени суждено стоять в ряду имён, дорогих сердцу всякого, чей родной язык русский»[1].
Стихам Кушнера свойственна скромность, близость к прозаической речи; мастерство поэта раскрывается только при неторопливом чтении этих стихов — в соответствии с тем, как сам Кушнер раскрывает окружающий мир.[2]Книги стихов издавались в переводе на английский, голландский, итальянский, сербский, каталанский, китайский языки. Стихотворения переводились также на немецкий, французский, японский, иврит, чешский и болгарский.
Литературное объединение под руководством Александра Семеновича Кушнера существует в Санкт-Петербурге с начала 1970-х. Среди первого состава участников ЛИТО были такие поэты, как Владимир Ханан, Валерий Скобло, Юрий Колкер, Борис Лихтенфельд, Константин Ескин, Татьяна Костина, Александр Танков. За время своего существования ЛИТО многократно переезжало с одной площадки на другую: от швейного объединения «Большевичка» до нынешнего местонахождения в Доме писателя на Звенигородской улице. Когда А. С. Кушнеру стало трудно вести занятия, эстафету перенял его давний ученик: в настоящее время литобъединением руководит поэт Александр Танков.
Участников ЛИТО А. С. Кушнера объединяет преданность русской поэзии и высокая требовательность к слову[3]. Многие бывшие ученики давно стали самостоятельными известными поэтами — так, из ЛИТО Кушнера вышли Алексей Пурин, Алексей Машевский, Николай Кононов. С 1980-х годов состав ЛИТО практически не менялся: его участники по-прежнему встречаются хотя бы раз в месяц, чтобы послушать новые стихи своих друзей и узнать их мнение о своих стихах. Среди сегодняшних участников числятся Александр Танков, Александр Фролов, Вероника Капустина, Иван Дуда. Все эти поэты давно вступили в Союз писателей Санкт-Петербурга, имеют собственные сборники стихов, они — лауреаты литературных премий имени Ахматовой, Пастернака, Заболоцкого. Двух значительных поэтов семинар потерял — трагически рано умерли Александр Гуревич и Василий Русаков.
По словам Александра Танкова:
| …входящие в ЛИТО поэты очень разные, у каждого свой голос, своя собственная интонация. Сухая, твердая, даже жесткая философская лирика Давида Раскина ничуть не похожа на странные, иногда кажущиеся абсурдными, но завораживающие и трогающие за сердце стихи Ивана Дуды, блестящие, нанизанные на тщательно построенный сюжет стихи Александра Фролова — на ассоциативно-фонетические строки Александра Танкова, трагические, мучительные, словно кровоточащие стихи Сергея Николаева — на щемящие, прозрачные, светящиеся ночным неоном строфы Василия Ковалева. Кто-то, сравнивая поэтов этого ЛИТО с живописцами, поставил рядом с Иваном Дудой Филонова, рядом с Давидом Раскиным — немецких экспрессионистов, рядом с Вероникой Капустиной — Модильяни, рядом с Аллой Михалевич — цветные гравюры Хокусая.[4] |
Курсивом выделены книги, содержащие, помимо стихотворений, литературно-критическую прозу и эссе.
* Тысячелистник: [Книга стихов; Заметки на полях]. — СПб: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 1998. — 367 с. — ISBN 5-86789-073-2
* Волна и камень. Стихи и проза. — СПб: Logos, 2003. — 768 с. — ISBN 5-87288-242-4
* Аполлон в траве: Эссе; Стихи. — М.: Прогресс-Плеяда, 2005. — 632 с. — ISBN 5-93006-036-3
* По эту сторону таинственной черты: Стихотворения, статьи о поэзии. — СПб.: Азбука; Азбука-Аттикус, 2011. — 544 с. — ISBN 978-5-389-01520-3
Автограф А. С. Кушнера wp.wiki-wiki.ru
Алекса́ндр Семёнович Ку́шнер – российский поэт, переводчик, эссеист. Окончил филологический факультет Ленинградского педагогического института им. А. Герцена и десять ет преподавал в школе русский язык и литературу.
Автор стихов для детей и взрослых. Ряд произведений легли в основу бардовских песен.
Некоторые произведения:Времена не выбирают. Не шумите! А разве мы шумели? Жить в городе другом. Не знаю, кто таинственным стихам... Если видишь на картине... Когда я буду взрослым. То, что мы зовём душой.... Показалось, что горе прошло... Сентябрь выметает широкой метлой... Сегодня бросил листопад... Хорошо иметь чижа...
ВРЕМЕНА НЕ ВЫБИРАЮТ...Времена не выбирают,В них живут и умирают.Большей пошлости на светеНет, чем клянчить и пенять.Будто можно те на эти,Как на рынке, поменять.
Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; я в пять летДолжен был от скарлатиныУмереть, живи в невинныйВек, в котором горя нет.
Ты себя в счастливцы прочишь,А при Грозном жить не хочешь?Не мечтаешь о чумеФлорентийской и проказе?Хочешь ехать в первом классе,А не в трюме, в полутьме?
Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; обнимуВек мой, рок мой на прощанье.Время - это испытанье.Не завидуй никому.
Крепко тесное объятье.Время - кожа, а не платье.Глубока его печать.Словно с пальцев отпечатки,С нас - его черты и складки,Приглядевшись, можно взять.1978
***Все эти страшные слова: сноха, свекровь,Свекор, теща, деверь, зять и, Боже мой, золовка -Слепые, хриплые, тут ни при чем любовь,О ней, единственной, и вспоминать неловко.
Смотри-ка, выучил их, сам не знаю как.С какою радостью, когда умру, забуду!Глядят, дремучие, в непроходимый мрак,Где душат шепотом и с криком бьют посуду.
Ну, улыбнись! Наш век, как он ни плох, хорошТем, что, презрев родство, открыл пошире двери
Для дружбы, выстуженной сквозняками сплошь.Как там у Зощенко? Прощай, товарищ деверь!
Какой задуман был побег, прорыв, полет,Звезда - сестра моя, к другим мирам и меркам,Не к этим, дышащим тоской земных заботПосудным шкафчикам и их поющим дверкам!
Отдельно взятая, страна едва жива.Жене и матери в одной квартире плохо.
Блок умер. Выжили дремучие слова:Свекровь, свояченица, кровь, сноха, эпоха.
***Декабрьским утром черно-синимТепло домашнее покинемИ выйдем молча на мороз.Киоск фанерный льдом зарос,Уходит в небо пар отвесный,Деревья бьет сырая дрожь,И ты не дремлешь, друг прелестный,А щеки варежкою трешь.
Шел ночью снег. Скребут скребками.Бегут кто тише, кто быстрей.В слезах, под теплыми платками,Проносят сонных малышей.Как не похожи на прогулкиТакие выходы к реке!Мы дрогнем в темном переулкеНа ленинградском сквозняке.
И я с усилием привычнымВернуть стараюсь красотуДомам, и скверам безразличным,И пешеходу на мосту.И пропускаю свой автобус,И замерзаю, весь в снегу,Но жить, покуда этот фокусМне не удался, не могу.1966
***Какое счастье, благодатьЛожиться, укрываться,С тобою рядом засыпать,С тобою просыпаться!
Пока мы спали, ты и я,В саду листва шумелаИ неба темные краяСверкали то и дело.
Пока мы спали, у столаЧудак с дремотой спорил,Но спал я, спал, и ты спала,И сон всех ямбов стоил.
Мы спали, спали, наравнеС любовью и бессмертьемДавалось даром то во сне,Что днем — сплошным усердьем.
Мы спали, спали, вопреки,Наперекор, вникалиВ узоры сна и завитки,В детали, просто спали.
Всю ночь. Прильнув к щеке щекой.С доверчивостью птичьей.И в беззащитности такойСходило к нам величье.
Всю ночь в наш сон ломился гром,Всю ночь он ждал ответа:Какое счастье — сон вдвоем,Кто нам позволил это?
***Когда тот польский педагог,В последний час не бросив сирот,Шел в ад с детьми и новый ИродТоржествовать злодейство мог,Где был любимый вами бог?Или, как думает Бердяев,Он самых слабых негодяевСлабей, заоблачный дымок?
Так, тень среди других теней,Чудак, великий неудачник.Немецкий рыжий автоматчикЕго надежней и сильней,А избиением детейПолны библейские преданья,Никто особого вниманьяНе обращал на них, ей-ей.
Но философии урокТоски моей не заглушает,И отвращенье мне внушаетНездешний этот холодок.Один возможен был бы бог,Идущий в газовые печиС детьми, под зло подставив плечи,Как старый польский педагог.
Примечания:Имеется в виду польский писатель Януш Корчак, автор известнейших детских книг «Король Матиуш» и др. В августе 1942 он, не оставив детей из своего «Дома Сирот», вошел с ними в газовую камеру в концлагере Треблинка.
***Не занимать нам новостей!Их столько каждый деньИз городов и областей,Из дальних деревень.
Они вмещаются едваВ газетные столбцы,И собирает их Москва,Где сходятся концы.
Есть прелесть в маленькой стране,Где варят лучший сырИ видит мельницу в окнеНедолгий пассажир.
За ней - кусты на полчасаИ город как бы вскользь,Толпу и сразу - паруса,И всю страну - насквозь.
Как будто смотришь диафильм,Включив большой фонарь,А новость - дождик, и бутыль,И лодка, и почтарь.
Но нам среди больших пространств,Где рядом день и мрак,Волшебных этих постоянствНе вынести б никак.
Когда по рельсам и полямНесется снежный вихрь,Под стать он нашим новостям.И дышит вроде них.1966
***Ну прощай, прощай до завтра,Послезавтра, до зимы.Ну прощай, прощай до марта.Зиму порознь встретим мы.
Порознь встретим и проводим.Ну прощай до лучших дней.До весны. Глаза отводим.До весны. Еще поздней.
Ну прощай, прощай до лета.Что ж перчатку теребить?Ну прощай до как-то, где-то,До когда-то, может быть.
Что ж тянуть, стоять в передней,Да и можно ль быть точней?До черты прощай последней,До смертельной. И за ней.
***Сентябрь выметает широкой метлойЖучков, паучков с паутиной сквозной,Истерзанных бабочек, ссохшихся ос,На сломанных крыльях разбитых стрекоз,Их круглые линзы, бинокли, очки,Чешуйки, распорки, густую пыльцу,Их усики, лапки, зацепки, крючки,Оборки, которые были к лицу.
Сентябрь выметает широкой метлойХитиновый мусор, наряд кружевной,Как если б директор балетных теплицОчнулся и сдунул своих танцовщиц.Сентябрь выметает метлой со двора,За поле, за речку и дальше, во тьму,Манжеты, застежки, плащи, веера,Надежды на счастье, батист, бахрому.
Прощай, моя радость! До кладбища ос,До свалки жуков, до погоста слепней,До царства Плутона, до высохших слез,До блеклых, в цветах, элизейских полей!
СИРЕНЬФиолетовой, белой, лиловой,Ледяной, голубой, бестолковойПеред взором предстанет сирень.Летний полдень разбит на осколки,Острых листьев блестят треуголки,И, как облако, стелется тень.
Сколько свежести в ветви тяжелой,Как стараются важные пчелы,Допотопная блещет краса!Но вглядись в эти вспышки и блестки:Здесь уже побывал Кончаловский,Трогал кисти и щурил глаза.
Тем сильней у забора с канавкойВосхищение наше, с поправкойНа тяжелый музейный букет,Нависающий в желтой плетенкеНад столом, и две грозди в сторонке,И от локтя на скатерти след.
xn--g1arj2c.xn--p1ai
|
|
|
|
|
|
Пушкинская премия Российской Федерации 
