Материал из ЕЖЕВИКИ - EJWiki.org - Академической Вики-энциклопедии по еврейским и израильским темам
| Источник: |
Тувим, Юлиан (Tuwim, Julian; 1894, Лодзь, – 1953, Закопане) - польский поэт.
Родился в ассимилированной семье банковского служащего. Учился в польской гимназии в Лодзи (1904–14), в 1916 г. поступил на юридический факультет Варшавского университета, в следующем учебном году посещал занятия на философском факультете, но вскоре всецело занялся литературным творчеством.
Печатать стихи начал в 1913 г. В независимой Польше (с 1918) стал одним из наиболее активных и заметных поэтов.
Был учредителем и теоретиком умеренно-новаторской поэтической группы «Скамандр» (совместно с А. Слонимским, Я. Лехонем, Я. Ивашкевичем и др.), руководителем или постоянным участником варшавского литературного кабаре «Чарны кот» (1917–19), «Кви про кво» (1919–32), «Банда» (1932–34), «Цыганерия» (1934–35), «Цырулик варшавски» (1935–39).
Стихотворные сборники Тувима оказывались в центре внимания критики, были ли это ранние стихи, пронизанные оптимистическим «витализмом» в духе У. Уитмена и А. Рембо («Подстерегаю Бога», 1918; «Пляшущий Сократ», 1920; «Седьмая осень», 1922; «Четвертый том стихов», 1923) или зрелая поэзия, отмеченная мудрой рефлексией, классической ясностью и гуманистической направленностью («Слова в крови», 1926; «Чернолесье», 1929; «Цыганская библия...», 1933; «Пылающая сущность», 1936).
Я. Ивашкевич назвал первый поэтический сборник Тувима «началом новой поэтической эры».
Особое место в творчестве Тувима заняла язвительная политическая сатира в защиту культурных и гуманистических ценностей, попираемых национал-социализмом в Германии и польским режимом санации (сб. «Ярмарка рифм», 1934; поэма «Бал в опере», 1936, опубликована в 1946).
Тувим был горячим польским патриотом («Мне нравится быть поляком»), тонким знатоком истории культуры Польши, пропагандистом польского фольклора.
Он подготовил к печати ряд своеобразных антологий польской словесности: «Чары и черти в Польше и хрестоматия чернокнижия», 1924; «Польский словарь пьяниц и вакхическая антология», 1935; «Четыре века польской фрашки», 1937.
Озорным и мягким юмором окрашены его популярные детские циклы «Локомотив», «Про пана Трулялиньского», «Слон Тромбальский» (все — 1938) и др.
На протяжении всей деятельности поэт подвергался антисемитским нападкам. Возможно, это определило прокоммунистическую позицию Тувима в эмиграции в годы войны. Хотя Тувим, в отличие от многих польских евреев, бежал от гитлеровцев не в Советский Союз, а в Румынию, откуда перебрался сначала во Францию, а потом в Соединенные Штаты, он примкнул к так называемому «прогрессивному» лагерю польских эмигрантов, ориентированному на «восточного соседа» Польши.
В эмиграции Тувим написал свое крупнейшее произведение — лирико-эпическую поэму «Цветы Польши» (незавершенное издание — вероятно, с цензурными купюрами, — 1949).
Вернувшись в Польшу в 1946 г., Тувим смог продолжить издание своих историко-литературных антологий («Польская фантастическая новелла», 1949; «Пегас дыбом, или Поэтический паноптикум», 1950), переводил с русского языка, опубликовал «Новое собрание стихотворений» (1953).
Был награжден Государственной премией (1951). Однако регулярно проводившиеся коммунистическим режимом кампании идеологических «чисток» не миновали поэта.
В одной из кампаний конца 1940-х гг. вновь по его адресу прозвучали антисемитские обвинения. Тувим ответил саркастическим стихотворением «Родословная» (1949), обнародовав в нем «компрометирующие» сведения о еврейском происхождении жены кого-то из своих гонителей.
Тувим был известен также как виртуозный переводчик произведений русской классической прозы и поэзии, в том числе «Слова о полку Игореве» произведений А. Пушкина («Лютня Пушкина», 1937), М. Лермонтова, А. Грибоедова, Е. Баратынского, Н. Некрасова, Ф. Тютчева, А. Фета, А. Блока, В. Маяковского, Б. Пастернака и других поэтов, прозы Н. Лескова, Ф. Достоевского, А. Чехова, В. Короленко.
Никогда не отрицая своего еврейства, Тувим был весьма далек от еврейской культуры. Нечастые библейские реминисценции в его поэзии (например, «Саронская роза» или «Звезд Священное писание» в поэме «Цветы Польши», см. ниже) — лишь знаки общечеловеческой цивилизации.
Единственное до Второй мировой войны стихотворение, посвященное еврейской теме, — «Еврейчик» (1927) — с сочувствием и болью живописует городского сумасшедшего, но столь же чуток Тувим и к беднякам-христианам.
Тем не менее на протяжении всей литературной жизни поэт подвергался злобным (явным и замаскированным) антисемитским нападкам польских шовинистов.
Катастрофа европейского еврейства, гибель близких потрясли Тувима. Он продолжал считать себя поляком, но остро ощутил безраздельную принадлежность к истребляемому еврейскому народу.
Свидетельством нового самоощущения стали стихотворение «Мать» и особенно публицистический манифест «Мы, польские евреи» (оба — 1944). Манифест утверждал родство поэта с жертвами Катастрофы «по еврейской крови — не той, что течет в жилах, а той, что течет из жил». Страстная антинацистская публицистика Тувима переводилась на многие языки и имела большой резонанс.
Отрывки из манифеста на русском языке впервые были приведены в мемуарах И. Эренбурга.
К 40-летию манифеста было приурочено его новое издание Еврейским университетом в Иерусалиме, в которое вошли факсимиле манифеста по-польски, его переводы на английский язык, иврит и идиш, а также стихотворение «Еврейчик» и эссе «Памятник и могила» (редактор Х. Шмерук).
Поэзия Тувима переводилась на многие языки мира, высоко ценилась и в Эрец-Исраэль. Впервые стихотворение Тувима «Вечер» в переводе на иврит было опубликовано в журнале «hа-Ткуфа» (№9) в 1922 г.
Стихи Тувима переводили на иврит А. Пэнн, Б. Томер и другие поэты. Сборник под названием «Ширим» («Стихи», Т.-А.) в переводе М. Тененбаума был опубликован в 1946 г.
Стихи Тувима неоднократно привлекали внимание композиторов (см., например, М. Вайнберг).
www.ejwiki.org
Тувим Юлиан — Тувим (Tuwim) Юлиан (13.9.1894, Лодзь, ‒ 27.12.1953, Закопане), польский поэт. В 1916‒18 учился на юридическом и философском факультетах Варшавского университета. Печатался с 1913. В 1920 был одним из создателей поэтической группы «Скамандр»,… … Большая советская энциклопедия
Тувим — (Tuwim) Юлиан (13.9.1894, Лодзь, 27.12.1953, Закопане), польский поэт. В 1916 18 учился на юридическом и философском факультетах Варшавского университета. Печатался с 1913. В 1920 был одним из создателей поэтической группы «Скамандр»,… … Большая советская энциклопедия
Тувим — Юлиан (Julian Tuwim, 1894 ) современный польский поэт. Еще будучи студентом, выступил со стихотворением «Весна» (1918), резко эпатировавшим польского буржуа. Стихотворение отнюдь не заслужило обвинения в порнографичности, каковую пытались… … Литературная энциклопедия
ТУВИМ (Tuwim) Юлиан — (1894 1953) польский поэт. В стихах утверждение поэзии повседневности (сборники Пляшущий Сократ , 1920; Седьмая осень , 1922), сочетание рефлективного начала с демократическими симпатиями, полемической злободневностью, едкой критикой мещанства… … Большой Энциклопедический словарь
Тувим Юлиан — (Tuwim) (1894 1953), польский поэт, переводчик. «Дионисийские» и элегические мотивы (сборник «Пляшущий Сократ», 1920), рефлективное начало, демократические симпатии, полемическая злободневность («Чернолесье», 1929; «Пылающая сущность», 1936),… … Энциклопедический словарь
ТУВИМ Юлиан — ТУВИМ (Tuwim) Юлиан (18941953), польский поэт, переводчик. Сб. стихов, в т. ч. «Пляшущий Сократ» (1920), «Седьмая осень» (1922), «Слова в крови» (1926), «Чернолесье» (1929), «Цыганская библия» (1933), «Пылающая сущность» (1936), цикл «Из… … Литературный энциклопедический словарь
Тувим Ю. — ТУ́ВИМ (Tuwim) Юлиан (18941953), польск. поэт, переводчик. Дионисийские и элегич. мотивы (сб. Пляшущий Сократ , 1920), рефлективное начало, демократич. симпатии, полемич. злободневность ( Чернолесье , 1929; Пылающая сущность , 1936),… … Биографический словарь
Скрябина, Ариадна Александровна — В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Скрябина. Ариадна Скрябина Сарра Фиксман (Кнут) … Википедия
Броневский, Владислав — В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Броневский. Владислав Броневский Władysław Broniewski Дата рождения … Википедия
Лец, Станислав Ежи — Станислав Ежи Лец Stanisław Jerzy Lec … Википедия
Ежи Лец — Станислав Ежи Лец Stanisław Jerzy Lec Дата рождения: 6 марта 1909 Место рождения: Лемберг Дата смерти: 7 мая 1966 (57 лет) Гражданство … Википедия
dic.academic.ru
Юлиан Тувим умер (1953), не дожив и до пятидесяти. Великий польский поэт, сатирик, юморист, писатель и сценарист знаком русскому читателю, прежде всего, детскими стихами, хотя был он поэтом скорее трагическим, со сложной судьбой, чувствовавший себя в собственной стране бесхозным. Он очень любил Польшу, родился (1894) в Лодзи, в еврейским семье, которая полностью ассимилировалась: приняла католичество, говорила только на польском, никакого другого языка мальчик не слышал. Дед издавал для лодзинских евреев первую польскоязычную газету и исправно посещал костел. Словом это был еврейский поляк, а не польский еврей.
Но чистокровные поляки не считали его своим, для них Юлиан Тувим оставался евреем, научившимся говорить и писать по-польски, незаконно присвоившим звание польского писателя. Евреи тоже не признавали его за своего: не знал еврейского языка, не исполнял иудейских обрядов и не посещал синагогу. В их глазах он был предателем еврейских национальных традиций. Никогда ему не изменял и не предавал только его любимый язык.
Тут всё не наяву: И те цветы, что я зову живыми, И вещи, что зову моими, И комнаты, в которых я живу; Тут всё не наяву, И я хожу шагами не моими, — Я не ступаю, а сквозь сон плыву. (Квартира)
Юлиан Тувим чувствовал слово, им была наполнена вся вселенная, нельзя было сказать, где начинается слово и где кончается Тувим: он имел «филологическое мировоззрение». Оно пришло к нему по несчастью, обернувшись даром - чувством слова и ритма.
Слово для поэта имело мистический и даже чувственно-эротический смысл. В одном из эссе он писал: «Слово стало плотью и живет среди нас, оно кормит собою голодные тела. Слово похоже на фрукты, например, на персик: очень мягкий, круглый, с нежным пушком он влечет к себе, пробуждает во мне желание; я хочу ласкать его губами, слегка сжимать пальцами, нежно поглаживать и дуть на его бархатистую кожицу».
Будучи маленьким мальчиком, он любил копаться в словах из разных языков, сходных по звучанию. Это лингвистическое увлечение продолжалось всю жизнь. Позднее поэт стал сохранять экзотические слова и фразы на карточках. Это являлось для него каким-то подобием документа, удостоверяющего, что слово имеет свою биологию.
Каждое слово Юлиана Тувима имеет собственный уникальный аромат, подобный тому, которым благоухает каждый цветочек в лесу. Поэт хотел через звук выйти за пределы значения слова, как хотел этого Велимир Хлебников. Он пытался сделать язык и слово самодостаточными, безотносительно к их значению.
Философия в кофейне Вавилонские башни, Закулисные шашни, Расписные покои, Гимны, троны и брани, Даже стихомаранье - Не призванье людское.
Не кресты и поленья На предмет искупленья, Дабы спасся Варрава, Не захваты угодий Для прокорма отродий И посмертная слава. .....
Теплит суть человечью, Кто в надежде на встречу Ждет, томясь тишиною. И на лавочке белой Пишет спичкой горелой Чье-то имя смешное.
Мальчик появился на свет с огромным родимым пятном на левой щеке и потому большинство его снимков сделано в профиль. Мать, считая эту отметину проклятием, пыталась вывести пятно, сделать операцию, водила его к врачам и знахаркам, но ничего из этого не вышло.
Мальчик очень стеснялся своего «уродства». Боясь насмешек, перестал бывать на улице, ходить в школу, играть со сверстниками, стал домоседом, затворником и книгочеем. Потом это затворничество выросло в боязнь открытого пространства - агорафобию: он никогда не садился лицом к окну, всегда - только спиной, а по городу перемещался только в такси или вместе с женой и друзьями.
Любовь к книге с годами превратилась в страсть: он не мог спокойно пройти мимо редкой книги, становясь для других библиофилов просто каким-то вредителем. Показать Тувиму ценную книгу, значило навсегда с ней расстаться. Он все равно, не мытьем так катаньем, ее приобретет: купит, выменяет, выпросит, заставит подарить…
Словом, лучше таких книг ему было не показывать. Кроме настоящих книг, он собирал еще и графоманскую литературу: она лежала у него на отдельной полке, которую с гордостью показывал друзьям. Оставаясь дома, маленький Юлиан сам себе находил занятия: научился считать на двухстах языках до десяти, коллекционировал марки, потом увлекся химией, организовав собственную лабораторию, чуть не взорвал дом и занялся алхимией.
Не листва, не опушь даже, А прозрачный, чуть зеленый Лоскуток небесной пряжи Тает в роще изумленной.
Если есть на свете где-то Небо тайное, лесное, Облака такого цвета Приплывают к нам весною. (Апрельская березка)
В детстве он вовсе не был задорным и веселым, каким представляется по юношеским юмористическим фрашкам, кабаретным стихам и песням. В семье атмосфера была нерадостной. Мать очень любила своего не очень «удавшегося» сына, отец, намного старше ее, был банковским служащим, очень хмурым и безрадостным человеком, не баловавшим вниманием ни жену, ни детей.
Лодзь была частью Российской империи и мальчика отдали в русскую гимназию, но он очень плохо учился, его дневник пестрит двойками и неудами, а в шестом классе его вообще оставили на второй год. Как тут не поверишь словам, что для того, чтобы стать поэтом, надо иметь любящую мать, плохо учиться в школе и взорвать собственный дом.
На ум приходит история Игоря Северянина, правда, тот дом не взрывал, зато сбегал от отца. Но все изменилось, когда повзрослевший Юлиан Тувим открыл для себя тайну поэзии и погрузился в нее с головой, а после публикации в «Варшавском курьере» первого стихотворения «Просьба» стал знаменитостью и окончил гимназию (1914) в числе лучших. Вот тогда-то он понял, что его отметина – это не дьявольская стигмата, а знак избранности.
Начало карьеры было стремительным и успешным: после школы Юлиан сразу начинает работать переводчиком с русского. Одновременно пишет сатирические и юмористические куплеты для кабаре и становится первым массовым поэтом, покорившим улицу: песни, юмористические зарисовки и сатирические сценарии, написанные для театра и кабаре, сделали его популярным, известным, принесли славу и деньги.
Рецепты 1 Возьмите 100 грамм провансаля, горчицы и кваса, яиц накрошите и ломтик холодного мяса, нарежьте огурчиков, лука, укропа с иссопом, смешайте затем и лимонным побрызгайте соком. Весь секрет - и готов винегрет.
2 Возьмите коньяк, полбутылки разбавьте портвейном, а пять неразбавленных рюмок запейте портвейном, три виски (без соды) и крепкого рома хватив, залейте перцовкой. Получится аперитив.
3 Возьмите народ. Размешайте, потом подогрейте. Плотней нашпигуйте начальством, плакаты расклейте, подсыпьте немного деньжат. И без лишних затрат получите электорат.
4 Заварите войну. А продув ее, передохните. Слейте кровь, подождите чуть-чуть. Заварите опять. Заготовьте диктатора, лучше троих. Или пять. Вздуйте цены, снимите навар. И без лишних хлопот получайте дефолт.
Правда, родителям такое увлечение не нравилось, они решили отправить сына учиться в Варшавский университет. Сначала он поступает на факультет права, потом переводится на философский, а в конечном итоге вообще бросает учебу.
Поэт, бунтарь, революционер, мистик, философ, коммунист, комедиант Юлиан Тувим прошел сложный путь. В нем уживались трагедия и комедия, страдания и жизнелюбие, оптимизм и пессимизм. Его первые стихи - веселые и жизнерадостные, поздние – совсем иные, полные горечи и разочарования. После возвращения из эмиграции он почти не пишет стихов.
Но пока его сатира на злобу дня и легкий юмор нарасхват. Жизнь полна энтузиазма и веселья, он чувствует себя в этом шуме и гаме как рыба в воде. Межвоенный период длиной в двадцать лет стали для поэта звездным часом. Его узнавали, на него специально ходили, старшеклассники сбегали с уроков, чтобы только послушать его новые стихи и песни.
Юлиан Тувим справа
Юлиан Тувим использует многочисленные псевдонимы, количество которых по подсчетам специалистов переваливало за шестьдесят. В их числе и такие экзотические как Шизио Френик. Но главным делом для него оставалась поэзия. Ей он отдавал все свободное время. В двадцать четыре года выходит первый поэтический сборник Тувима «Подстерегаю Бога». Успех сборника приносит ему славу блестящего поэта новой волны.
Осень возвращается мимозой, Золотистой хрупкой недотрогой. Той девчонкой золотоволосой, Что однажды встретилась дорогой.
Твои письма звали издалека И с порога мне благоухали. Задыхаясь, я сбегал с урока, А вдогонку ангелы порхали.
Вновь напомнит золото соцветий Тот октябрь - бессмертник легковейный И с тобой, единственной на свете, Поздние те встречи у кофейной. (Воспоминания)
Его стихи читались легко, было ощущение, что они списаны прямо с городских улиц. Обычные слова звучали необычно, его поэзию назовут алхимией слова. В 25 он вместе с другими молодыми поэтами организует группу «Скамандр».
В это время Польша находится в состоянии войны с Россией, она хочет восстановить прежнюю Польшу. Более того, пытается присоединить к себе другие территории, на которых хоть когда-то жили поляки – Литву, Белоруссию и Украину, стать Польшей от моря до моря, от Балтики до Черного.
До некоторой степени ей это удалось. В стране эйфория, открываются многочисленные кабаре. В это время Юлиан Тувим женится на женщине, которая станет любовью всей жизни. Его друзья говорили, что она занимала слишком много места в его жизни, а некоторые прямо так и называли его подкаблучником.
Он всегда подчинялся ей. Для него это было счастьем, в конечном итоге обернувшееся проклятьем…Настоящий ужас для Юлиана Тувима наступил с приходом фашизма, когда ему пришлось вспомнить о своем еврействе и он вынужден был бежать на край света - в Америку.
Юлиан Тувим первый слева
Ветерок в тиши повеял Легкокрылый. Над рекою одиноко Я стою.
Я не знаю — что творится, Жизнь застыла. Цепенею, предаваясь Бытию.
.................
Как бы жизнь мое начало ни таила — Я узнал о нем. (Ветерок)
Памятник "Скамейка Юлиана Тувима" . Лодзь
Юлиан Тувим, юморист и сатирик, любил сочинять фрашки, которые определял как короткое остроумное стихотворение размером от двух до шестнадцати строк. Фрашка - это польская эпиграмма, иногда абсурдная, часто философская, но всегда остроумная и интересная.
Известным мастером фрашек был польский поэт и писатель Ежи Лец. Но в межвоенное время, в двадцатые-тридцатые годы, более популярными были фрашки Юлиана Тувима, чей юмор, ирония и гротеск сыскали себе немало поклонников.
С изданием произведений Юлиана Тувима в нашей стране, оказывается, проблема. Мне пришлось немало потрудиться, чтобы найти в Интернете хотя бы несколько "взрослых" стихотворений поэта, некоторые из которых выложила в предыдущем тексте.
Сам поэт очень любил русскую литературу и много потрудился, чтобы познакомить польского читателя с Грибоедовым, Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Толстым, Некрасовым, Маяковским, Пастернаком и многими другими русскими поэтами и писателями. Он восхищался «Медным всадником» и «Облаком в штанах», «Шинелью» и «Горем от ума».
В России ему повезло меньше. В изобилии издаются и цитируются детские стихотворения Юлиана Тувима, в разных переводах и с иллюстрациями разных художников. У меня сохранились такие книжки еще с семидесятых годов. Но детская тема в творчестве Тувима требует отдельного рассказа, настолько она богата.
Нет, наверное, ни одного дома или детсада, в которых бы не читали «Птичье радио», «Овощи», «Паровоз», «Янек», «Письмо к детям…», «Азбуку» и многие другие веселые, легкие и запоминающиеся стихотворения поэта. Моя постоянная читательница Надилель на днях прислала мне стишок, который я никогда не читала, чем и сподвигла меня поближе познакомиться с творчеством поэта.
Рачительный рак на безрыбье говаривал,Мол, знал бы комар, как омар выкамаривал.Судачил судак: «Небывалое дело!Лещ дал бы леща, а сова б осовела».Тут селезень в гости позвал селезенку,А чайка чайку предложила грачонку.Ворона обед проворонила, было,Сорока рупь сорок в сорочке забыла.А перепел взял и дрозда перепел.А дрозд дал дрозда: он не пил и не ел.И рыба-пила ничего не пила,Но мухи не тронув, под мухой была.Набычился бык и к бычку в ил зарылся.Слонялся петух, то есть слон петушился.
Фрашки Юлиана Тувима – очень тонкие, насмешливые, но не оскорбительные. Его афоризмы - тоже можно считать фрашками, только в прозе. С ними я и хочу познакомить читателей.
Сначала – фрашки
Съезд Когда съезжаются злодеи, Всегда пекутся об Идее.
***
Кинология Навстречу мне рот раззявил Ученый пес богачей: «Я песик моих хозяев. А вы, извините, чей?»
***
Лорелея Запев, озирается дева, Не слышит ли стража на Рейне, И к каждой концовке припева Тайком добавляет: «Хайль Гейне!»
А теперь подборка афоризмов:
*Мера несправедливости должна быть одинаковой для всех.
*В двери нашей истории постучалась Азия, и весьма уверенно. Дождались. Наконец-то.
*Если бы люди не вздыхали, мир бы задохнулся.
*Мозг - устройство, с помощью которого мы думаем, что думаем.
*«Не сунусь в воду, пока не научусь плавать», - решил дурак.
*Говорят, осторожность - мать успеха. Неправда. Остерегаясь, не станешь матерью.
*Птица, увидав на вершине дуба слизняка, удивилась: «Как ты сюда залетел?» - «Ползком, пташечка, ползком».
*Человека, за год разбогатевшего, следовало повесить годом раньше.
*Комар создан, чтобы вызвать симпатию к мухам.
*Честный политик: если подкупить, не надует.
*Консерватор: политик, которого устраивает нынешнее безобразие, антипод либерала, который хочет это безобразие заменить новым.
В.М. Мидлер. Поэт Юлиан Тувим
*Радикализм - консерватизм грядущего поколения.
*Новый клич: за ваш и наш фашизм.
*«Лучше поздно, чем никогда», как заметил некрофил.
*Капитал - общие сбережения в одних руках.
*Неверные в Риме - те, что не верят в Христа, а в Константинополе - те, что верят.
*Религиозный мираж: курица, несущая пасхальные яйца.
*Евангелие - пособие, как ближний должен относиться ко мне.
*Ближних нам посылает судьба. Какое счастье, что друзей выбираем сами!
*Знакомый - тот, кого знаешь достаточно хорошо, чтобы попросить в долг, и недостаточно, чтобы дать.
*На вопрос одного аристократа: «Кем был ваш отец?» - Дюма ответил: «Мой отец был креолом, дед - негром, а прадед - обезьяной. Как видите, мой род начинается там, где ваш завершил свое развитие».
*Многие аристократы не ушиблись бы, упав со своего генеалогического древа.
*Гения легче распознать, когда он описывает комара, а не слона.
Ю.Тувим со своей собакой. 1930
*Пар - вдохновение воды.
*Из письма молодому поэту: «Возвращаю том стихов, данный мне для прочтения. Жаль, что не для написания».
*В юности дни бегут, а годы тянутся. В старости наоборот.
*Лысина - парик из четырех букв.
*Не верят, что я был очень красивым ребенком. Таким красивым, что цыгане меня подменили.
*Для любви, дорогая пани, я слишком стар, а для дружбы - недостаточно.
*Ребенок с сердцем на вырост.
*Белладонна - по-итальянски «красивая женщина»; на остальных языках, включая итальянский, - смертельный яд.
*Здоровье - одно, а болезней тысячи.
*У «счастья» нет множественного числа, а у «несчастья» есть.
*Пивная - место, куда ежедневно приходят в последний раз.
*Я знал девяностолетнего старика, который пил, пьет и будет пить. И при этом прекрасно себя чувствует. А вот его брат ни капли в рот не брал - и умер годовалым.
*Жизнь - мучение. Лучше не родиться. Но такая удача выпадает одному из тысячи.
*Не откладывай на завтра то, что можешь выпить сегодня.
*Живи так, чтобы друзьям, когда умрешь, стало скучно.
*Радио — замечательное изобретение: один поворот ручки — и ничего не слышно.
*Брось везунчика в воду, и он выплывет с рыбой в зубах.
*Беженцы из своей страны — еще не самое страшное. Куда хуже беженцы из своего времени.
*Не грызи запретный плод вставными зубами
*Блаженны те, кому нечего сказать и они не облекают этот факт в слова.
*Критик похож на автомобиль: чем он хуже, тем больше от него шума.
*Пессимист говорит, что все женщины распутницы. Оптимист провозглашает, что это не так, но надеется.
*Мечта женщины: иметь узкую ногу, а жить на широкую.
*Мужчина очень долго остается под впечатлением, которое произвел на женщину.
*Кто говорит от имени Бога, должен сначала предъявить верительные грамоты.
*Эгоист — это тот, кто заботится о себе больше, чем обо мне.
*Духовник — это человек, который, заботясь о нашей загробной жизни, зарабатывает себе на земную.
*Совесть — это тот тихий голосок, который шепчет тебе, что кто-то смотрит.
*Успех — это то, чего друзья никогда тебе не простят.
*Чтобы познакомиться с самой дальней родней, достаточно разбогатеть.
*Женщине: «Как жаль, что я не встретил вас двадцать кило тому назад».
*Живи так, чтобы знакомым стало скучно, когда ты умрешь.
*Разница между верблюдом и человеком: верблюд может неделю работать и не пить, а человек — неделю пить и не работать.
Перевод Ю.Тувима "Слова о полку Игореве" с его автографом
*Такие понятия, как вечность и бесконечность, начинаешь осознавать после того, как уладишь какое-нибудь дело в государственных органах.
*Что случилось с этим миром! Начали умирать люди, которые раньше не умирали.
*И самые прекрасные ноги где-нибудь кончаются.
*Даже когда перескочишь, не говори гоп. Сначала посмотри, во что вскочил.
*Скажи человеку, что на небе 978301246569987 звезд, и он поверит. Но повесь табличку «Свежевыкрашено», и он непременно проверит пальцем и запачкается.
*Можно говорить глупости, но не торжественным тоном.
*Жить надо так, чтобы не бояться продать своего попугая самой большой сплетнице города.
*Бродяга — человек, которого называли бы туристом, будь у него деньги.
*Лицо — это то, что выросло вокруг носа.
*Верность — это сильный зуд с запретом чесаться.
*Самые большие свиньи обычно требуют от людей, чтобы они были ангелами.
Могила Юлиана Тувима и его жены Стефании Тувим
*Водка губит народ, но одному человеку ничего не сделает.
*Поздравления - самая изысканная форма зависти
*В речи некоторых людей слышны орфографические ошибки.
*Забегаловка: место, куда каждый вечер ходят последний раз в жизни.
Юлиан Тувим. Недетский детский вопрос
Юлиан Тувим в нашей стране больше известен как детский писатель, хотя поэт написал для детей не более пяти десятков стихотворений.
Вполне естественно, что биографы считают появление детской темы в творчестве Юлиана Тувима скорее неожиданностью, чем закономерностью. День защиты детей как нельзя кстати, чтобы вспомнить об этой ипостаси поэта.
Детей у Юлиана Тувима не было, была приемная дочь Ева, которую семья удочерила после возвращения из эмиграции в 1946 году.
Еву поэт любил безумно, лучшего отдыха, чем побыть вместе с дочерью, у него не было. Но свои стихи он писал не для нее, а для детей вообще, которые, по его мнению, могли бы остановить надвигающуюся коричневую чуму.
Чтобы это понять, надо вспомнить год, в который они появились, и какой была политическая ситуация в стране и мире. К тому времени поэт уже стал очень популярным. Пен-клуб в 1935 году за переводы А.С.Пушкина присудил ему высшую награду; а ответы на вопрос «Литературных новостей», кого бы читатели выбрали в Академию Независимых, показали, что пальма первенства досталась бы Юлиану Тувиму.
В 1933 году в Германии к власти приходит Гитлер. Чувство тревоги нарастает, поэт впервые чувствует признаки своей болезни – страх перед открытым пространством: оно кажется ему непреодолимым. В Польше приход Гитлера националисты принимают под торжествующие крики «Ура!"
В 1935 умирает неформальный лидер Польши Юзеф Пилсудский, в канцелярии которого Юлиан Тувим в молодости работал секретарем. У Пилсудского жена была еврейкой и, пока он был жив, в Польше еврейский вопрос не поднимался. Смерть маршала открыла шлюзы антисемитизма: затаившееся до поры до времени подполье зашипело и захлюпало.
Юлиан Тувим никогда не интересовался еврейским вопросом, поскольку не знал ни еврейского языка, ни еврейских традиций и никогда не чувствовал себя евреем. Но недружелюбное окружение постоянно ему напоминало о его еврейской крови. В конце концов, поэт вынужден был высказаться по этому вопросу. Его ответ очень актуален и сегодня, если вместо слова "еврей" подставить любую другую национальность:
«И сразу я слышу вопрос: «Откуда это — «мы»? Мне задавали его евреи, которым я всегда говорил, что я — поляк. Теперь мне будут задавать его поляки, для подавляющего большинства которых я был и остаюсь евреем. Вот ответ и тем и другим... Я — поляк, потому что мне нравится быть поляком. Это мое личное дело, и я не обязан давать кому-либо в этом отчет.
Я не делю поляков на породистых и непородистых, я предоставляю это расистам — иностранным и отечественным. Я делю поляков, как и евреев, как людей любой национальности, на умных и глупых, на честных и бесчестных, на интересных и скучных, на обидчиков и обиженных, на достойных и недостойных. Я делю также поляков на фашистов и антифашистов...
Я мог бы добавить, что в политическом плане я делю поляков на антисемитов и антифашистов, ибо антисемитизм — международный язык фашистов. Быть поляком — не честь, не заслуга, не привилегия — это то же самое, что дышать. Не знаю людей, которые с гордостью дышат. Я — поляк, потому что в Польше родился, вырос, учился, потому что в Польше узнал счастье и горе...» («Мы», 1944 г.)
Поэт все чаще вспоминает свою родную Лодзь, детство, он пишет книгу «Я остался там. Воспоминания молодости», в которой вспоминает о своих предках, о кладбище, на котором покоятся родственники, о своих метаниях и исканиях. Так впервые в его творчестве прозвучала тема детства.
В 1935 году поэт отмечает двадцатипятилетний писательский юбилей, воспоминания о детстве снова выходят на первый план. В это время все призывы поэта объединиться против фашизма и антисемитизма остаются без ответа. На этом фоне, в 1938, в сорок четыре года Юлиан Тувим неожиданно выпускает сразу три детских книжки с веселыми стихами.
«Что стряслось у тети Вали?» «У нее очки пропали! Ищет бедная старушка За подушкой, под подушкой, С головою залезала Под матрац, под одеяло, Заглянула в ведра, в крынки, В боты, в валенки, ботинки, Все вверх дном перевернула, Посидела, отдохнула, Повздыхала, поворчала И пошла искать сначала. (Очки)
Это был всплеск детской фантазии, завораживающих ритмов, игры слов, юмора, необычных сюжетов и героев. И эти три маленьких детских книжечки сразу поставили Тувима в один ряд с великими детскими писателями, принеся ему всемирную славу. После такого мощного выброса поэт уже никогда не возвращался к детским стихам и детской теме.
Но его пан Трулялинский, пан Ян Топотало, пан Малюткин, Янек, Зося Самося, Ежи, который не хотел учиться, птицы, которые сразу зачирикали на разные голоса в птичьем радио… Все истории про них и многих других навсегда вошли в золотой фонд детской классики
. После войны уже все советские дети слушали и читали:
Жил на свете Янек, Был он неумен. Если знать хотите - Вот что делал он. Ситом черпал воду, Птиц учил летать, Кузнеца просил он Кошку подковать. (Янек)
***
Что случилось? Что случилось? С печки азбука свалилась! Больно вывихнула ножку Прописная буква М, Г ударилась немножко, Ж рассыпалась совсем! Потеряла буква Ю Перекладинку свою! (Азбука)
Самыми запоминающимися и любимыми стали «Паровоз» («Локомотив»), "Пан Трулялинский", «Овощи». Они быстро превратились в песни и приходили к детям не только в книжках, но и в «Музыкальной шкатулке» (была когда-то такая детская передача). Детские стихи Юлиана Тувима стали своеобразным призывом поэта остановить фашизм, защитить самое дорогое, что есть – детей. Эти стихи - крик отчаяния и боли, продиктованные страхом за будущее Польши.
В 1939 году Гитлер вступил на территорию Польши и поэт вынужден бежать в Париж. В 1940-м году туда тоже пришли фашисты; он бежит в Португалию, потом - в Бразилию и, наконец, получив американскую визу, в 1941 прибывает в Соединенные Штаты. Ни Америку, ни Нью-Йорк он не любил.
Не любил Тувим, впрочем, и все остальные города и страны, в которых жил, потому что они, по его словам, были всего лишь гостиницами, а дом – один, в Польше. В Лодзи у него осталась мать, которая умерла в Варшавском гетто.
На еврейском кладбище в Лодзи Под сенью березы унылой Мамы моей еврейки Польская могила. Прах моей матери милой, Еврейской, польской...
До войны в Лодзи жило двести тысяч евреев, треть населения. Все они погибли: расстреляны, сожжены в газовых камерах, умерли от голода. Если бы он остался в Польше, его бы ждала та же участь. После войны Лодзь снова становится центром еврейской общины, сюда вернулись многие евреи из разных мест – всего около тридцати тысяч.
Но после еврейских погромов 1946 года многие из них снова бежали, а следующие две волны эмиграции и вовсе унесли остатки еврейской общины города. Сегодня еврейская община Лодзи составляет всего несколько сот человек. Но вернемся к детским стихам Тувима. Они не только ритмичны и образны, но еще и поучительны.
Например, поэт исподволь рассказывает, как устроен паровоз, как он пыхтит и работает, что перевозит. А то, что его стихи несут огромный воспитательный и нравственный заряд, и говорить нечего. В детских стихах Юлиан Тувим выразил все свои мысли и чаяния того периода: любовь к детям, к людям, природе, окружающему миру...
Кто не знает об артисте Тралиславе Трулялинском! А живет он в Припевайске, В переулке Веселинском. С ним и тетка — Трулялетка, И сынишка — Трулялишка, И собачка — Трулялячка, Есть у них еще котенок По прозванью Труляленок, И вдобавок попугай — Развеселый Труляляй!.. (Пан Трулялинский) ***
Дорогие мои дети! Очень, очень вас прошу: Мойтесь чище, мойтесь чаще - Я грязнуль не выношу. Не подам руки грязнулям, Не поеду в гости к ним! Сам я моюсь очень часто. До свиданья! Ваш Тувим (Письмо детям)
Тина Гай
borisliebkind.livejournal.com
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Назад к карточке книгиНеловко разговор о русском поэте начинать с его переводов, и все же приведу один – и не потому, что считаю его лучшим. Печать личности Марии Сергеевны Петровых, при сознательном и полном подчинении подлиннику, лежит на многих ее переводах, но в этом, мне кажется, проступило и что-то биографическое.
Он каменный, железный – все, как в давнемстроении прадедовских времен,и лишь дверной проем заложен камнем —из дома нету двери на балкон.Бродяги здесь под крышею квадратнойспасаются ночами от дождя,через года разлуки безотраднойнечаянно друг друга находя.Любой из нас его не замечает,рассеянной заботой поглощен.Хозяева и не подозревают,что за стеной их дома есть балкон.
(Атанас Далчев «Балкон»)
Этот притягательный образ – заброшенного тайника – возникает при мысли о Марии Сергеевне как метафора ее судьбы, литературной и не литературной (по крайней мере в ту пору, когда мне посчастливилось узнать ее, – в конце 60-х, еще до выхода ее прижизненной книги).
Хозяева действительно не подозревали либо, заметив, принимали за что-то другое. Поэзия Марин Петровых тогда существовала как-то замурованно – не явно и не подпольно, а в ином, четвертом измерении, доступном лишь для считанных друзей. Вообще друзей было много, и, наверно, очень разных, но те, кого я знал, действительно были людьми бродяжьего склада, вольными и неприкаянными, менее всего благополучными, нередко обреченными. Одни становились изгоями, другие – изгнанниками или гибли. Погиб Анатолий Якобсон, любимый ученик и человек для Марии Сергеевны родной. Он был последним в ее долгом поминальном списке. Через год не стало и Марии Сергеевны.
В ее прижизненную книгу вошло далеко не все, а после нее Мария Сергеевна за десять лет не напечатала ни строки. Неизвестные стихи прозвучали на вечерах ее памяти, но очень немногие. И нельзя сказать, что сегодня все обстоит иначе. Еще не все ее стихи дошли до поэтов, о широком читателе не говорю.
Однако не я один помню первое впечатление от той давней, ереванской книги: это немногое – классика. Уже классика, хотя и типографская краска еще не просохла. Звучит восторженно, но время подтвердило трезвость оценки. У стихов, которые не слишком уклюже называют «классическими» и которые проще бы назвать настоящими или живорожденными, есть общая природная черта. Они живут и меняются для нас. Это не плоская поверхность, которая блестит или тускнеет – и только. Они растут как деревья, и всякий раз их видишь по-новому и, хочется думать, зорче.
Сегодня я читаю стихи Марии Петровых иначе, чем десять или двадцать лет назад. Отчасти потому, что меняюсь сам; отчасти потому, что до сих пор еще не знаю всего ею созданного. Но прежде всего – потому, что это стихи живорожденные.
Мне кажется, внутренний строй поэзии Петровых – мелодический, одноголосый. Может быть, близкий русской песне и народным плачам. И есть мелодические повторы, которые возникают в ее стихах, исчезают и возвращаются как вариации. Они настойчивы, но не сразу узнаются. Иногда ловлю себя на том, что прежде для меня разрозненные или невнятные звуки складываются в мелодию настолько новую, что невольно спрашиваешь – да верно ли слышал тон? Может быть, и верно, но дело в том, что мелодия – не отдельное стихотворение, не его рисунок. Она проходит через всю жизнь поэта.
Такими разрозненными нотами для меня долго были рассыпанные по стихам Петровых понятия, для нее ключевые, – правда, несвобода, немота, речь. Возможно, ясность почерка притупляла читательское зрение. Мария Сергеевна не любила недомолвок. Мне кажется, она не признавала за собой права ни на поэтические заблуждения, ни на поэтические блуждания, тем более – на их демонстрацию. Думаю, даже не доверяла их бумаге.
Однажды в разговоре о чьих-то стихах – помнится, нехитрых, но для интересности запутанных – Мария Сергеевна обронила:
– Я все-таки люблю, когда пишут прямо.
Такую мысль не сразу принимаешь, поскольку не сразу понимаешь. Что значит прямо? Понятно? Но Хлебников прав: «Вывески понятны, но это не поэзия…»
Говорилось, конечно, о другом. Пастернак называл это «прямым назначением речи»: «Настойчивость сказанного, безусловность, нешуточность».
У Марии Петровых не часто звучат поэтические обеты. Вот один из них:
…Но либо молчание, либоЛишь правда, а мне до нее не дойти.
И другие такты той же мелодии:
Пускай душа забита,А все-таки жива.Пусть правда позабыта —Она одна права. …и от правды ни на волосНе дозволишь отступить.
И, наконец, законченная мелодическая фраза:
Какая во лжи простота,Как с нею легко,А правда совсем не проста,Она далеко.Ее ведь не проще достать,Чем жемчуг со дна.Она никому не под стать,Любому трудна.
Трудна всерьез, настолько, что даже говорить о ней без тени дидактики, взывать к ней без тени ханжества трудно и дано немногим.
Мне кажется, эти стихи созвучны убежденности Пастернака: «Неумение найти и сказать правду – недостаток, которого никаким умением говорить неправду не покрыть». Это написано в 1922 году, когда провинциальная девочка Мария Петровых вряд ли подозревала о существовании поэта, который станет для нее одним из любимейших. Но по мере того как она взрослела, найти правду делалось все трудней, а сказать ее – все опаснее.
Есть у Петровых стихотворение: «Одно мне хочется сказать поэтам: „Умейте домолчаться до стихов“». Дидактика, правда, редко достигает цели, да и мало кто следует добрым советам. Но стихотворение звучит как разговор с собой и по-своему высветляет молчаливый путь Петровых, ее особую судьбу.
А вот голос уже самой судьбы:
Во мне живого места нет,И все дороги пройдены,И я молчу десятки летМолчаньем горькой родины…
Вспомним, что молодость Петровых и расцвет сил пришлись на 30-е годы, потом была война – годы горя, общности и надежд, и снова все повернулось по-старому, «А время шло, и старилось, и глохло…» Одна из личных драм, запечатленных в поэзии Петровых, – это драма художника.
Здесь не хотелось бы упрощать и политизировать. Мне, повторяю, кажется, что природа поэзии Петровых – мелодическая и стихи, как песня, рассказывают не событие, а судьбу. Думаю, отношения Петровых с миром вообще строились на разных уровнях. Была действительность высшего порядка – искупление, страдание, душа. Не душевность, а душа, тяжкий и грозный дар, который огромней ранимого и смертного человеческого сердца и требует человека целиком: ввериться ей – самоотречение, изменить – самоубийство. И стихи об этом —
Бескрайна душа и страшна,Как эхо в горах… —
полны магической силы.
Или, казалось бы, совсем другое. Помню, как однажды у Марии Сергеевны тоскливо вырвалось:
– Господи, как же хочется дождя! Нет и нет… Не будет урожая!
Так странно это прозвучало душным московским вечером, на московском дворе. Где он, урожай? Кругом асфальт, не то что земли – даже пыли нет. «А там, во глубине России..» – для нее это «там» было реальностью, смыслом, бытием.
И была реальность уже другого порядка, двусмысленная. Помнится, когда американцы долетели и Армстронг прыгал по Луне, у меня, как и у многих, сердце тоже подпрыгнуло – се человек! А Мария Сергеевна грустно сказала:
– Вот и Луну осквернили…
Кому-то покажется забавным, но сказано, боюсь, провидчески.
Молчание Марии Петровых, определившее ее творческую судьбу, неоднозначно. В нем можно расслышать и ахматовское:
…просто мне петь не хочетсяПод звон тюремных ключей, —
и тютчевское: «Как сердцу высказать себя?»
Мысль изреченная есть ложь, а ведь искусство, по Пастернаку, – это умение сказать правду. Буквально абзацем выше у него стоит: «Единственное, что в нашей власти, – это суметь не исказить голоса жизни, в нас звучащего».
Не солгать перед жизнью было заботой Марии Петровых в поэзии, да и вне ее. Подолгу и, как мы знаем из ее стихов, мучительно вслушиваясь в свое молчание, она ждала, когда вся ее жизнь скажет за нее. А на много ли откровений хватает одной человеческой жизни? Не на сорок же сборников! Права на иные стихи, не продиктованные судьбой, Мария Петровых за собой не признавала.
Ее слова промыты молчанием, как в старательском лотке, и лишь самые веские остались на дне. Это тютчевское молчание.
Но было и другое – «молчанье горькой родины». Почти еще девочкой Мария Петровых стояла у гроба Есенина. Наверно, то был первый оплаканный ею поэт. Потом она потеряла им счет, поэтам и не поэтам, близким и неведомым.
До срока лучшие из насВ молчанье смерти выбыли,И никого никто не спасОт неминучей гибели.
Поэт не выбирает свое время. Его никто не выбирает, но поэт не мог бы выбрать даже чудом – такого времени нет. При любом «чувстве земной уместности» (выражение Пастернака) поэт везде и всегда – герой не нашего времени. Вспомним еще раз: «Единственное, что в нашей власти, – это суметь не исказить голоса жизни…»
Для сердца легче смерть, чем мертвые слова.
У Марии Петровых это звучит как клятва:
Но ведь поэт и есть голос жизни и, пока она теплится и даже когда агонизирует, обречен звучать.
А нас еще ведь спросят – как могли выТерпеть такое, как молчать могли?Как смели немоты удел счастливыйЗаранее похитить у земли?И даже в смерти нам откажут дети,И нам еще придется быть в ответе.
Это стихотворение 38-го или 39-го года. Уже нет в живых Мандельштама.
Не знаю, все ли стихи тех лет уцелели; надеяться не приходится. Но в них берут начало два сквозных мотива поэзии Петровых – мука немоты и тоска по свободе. И затихнуть им уже не суждено.
Какие-то ходы и переходыИ тягостное чувство несвободы…
И только иногда, в редкие минуты – просвет, даль и «самозабвенный воздух свободы».
Не затем ли мы жаждем грозы,Что гроза повторяет азыНеоглядной свободы и громБескорыстным гремит серебром…
Обе темы возникают настойчиво, непроизвольно и часто неожиданно, как обрывок неотступной мелодии, и буквально пронизывают, прошивают стиховую ткань, порой сталкиваясь в неразрешимом, казалось бы, диссонансе.
Тихие воды, глубокие воды,Самозащита немой свободы…Хуже ли те, что бесстрашно мчатся,Смеют начаться, смеют кончаться?..
Ответ беспощаден:
Вашей судьбою, стоячие воды,Только глухие, незрячие годы,Намертво сомкнутые уста,Холод, и темень, и немота.
И все же вначале – и это врезается в память – «самозащита немой свободы». Это позднее стихотворение, но в поэзии Петровых «немая свобода» возникает рано – к несчастью, слишком, может быть, рано. Вот стихи 39-го года:
Как бы ни страшились, ни дрожали —Веки опустили, губы сжалиВ грозовом молчании могильном,Вековом, беспомощном, всесильном,И ни нам, и ни от нас прощенья,Только завещанье на отмщенье.
Таков «тихий лиризм» Марии Петровых. «Ни ахматовской кротости, ни цветаевской ярости»…
Может ли свобода быть немой? И надолго ли ее хватает? Одно из поздних стихотворений Марии Петровых – «Немого учат говорить» – завершают строки:
Он мучится не день, не год,За звук живой – костьми поляжет.Он речь не скоро обретет,Но он свое когда-то скажет.
Наверно, только так, «единственным неповторимым сердцем, таинственной единственной душой» и домалчиваются до стихов.
Где непрерывностью речитативаИ прошлое и будущее живо.
Стихов непритворных и порой настолько непроизвольных, что кажется, будто возникли они без ведома автора – созрев, сами разбили скорлупу и вылетели на свободу.
Кто дает вам право спрашивать —Нужен Пушкин или нет?Неужели сердца вашегоНедостаточен ответ? Если ж скажете – распни его,Дворянин и, значит, враг,Если царствия БатыеваХлынет снова душный мрак, — Не поверим, не послушаем,Не разлюбим, не дадим —Наше трепетное, лучшее,Наше будущее с ним.
25. VIII.35
«Стихов ты хочешь? Вот тебе…»Стихов ты хочешь? Вот тебе —Прислушайся всерьез,Как шепелявит оттепельИ как молчит мороз. Как воробьи, чирикая,Кропят следками снегИ как метель великаяХрапит в сугробном сне. Белы надбровья веточек,Как затвердевший свет…Февраль маячит светочемПредчувствий и примет. Февраль! Скрещенье участей,Каких разлук и встреч!Что б ни было – отмучайся,Но жизнь сумей сберечь. Что б ни было – храни себя.Мы здесь, а там – ни зги.Моим зрачком пронизывай,Моим пыланьем жги, Живи двойною силою,Безумствуй за двоих.Целуй другую милуюВсем жаром губ моих.
1935
«Помнишь ночь? Мы стоим на крыльце…»Помнишь ночь? Мы стоим на крыльце.Гробовое молчанье мороза.И в круглунном, неясном кольцеЗатаенная стынет угроза. Мы ютились в студеной избе.Постояв, помолчав на крылечке,От мороза ушли мы к себе,К нашей люто натопленной печке. Там другая, там добрая ночь,Вся в сиянье, как счастья начало,Отгоняла предчувствия прочьИ за будущее отвечала. Что ж! Ее предсказанье сбылось:Все исполнила, что посулила.Жизни наши свершаются врозь.Но живет в них единая сила. Пусть пытают опять и опять, —У нее вековое здоровье.Не замучить ее, не отнять,Называемую любовью.
1935
«Когда на небо синее…»Когда на небо синееГлаза поднять невмочь,Тебе в ответ, уныние,Возникнет слово: дочь. О, чудо светлолицее,И нежен и высок, —С какой сравнится птицеюТвой легкий голосок! Клянусь – необозримоеБлаженство впереди,Когда ты спишь, любимая,Прильнув к моей груди. Тебя держать, бесценная,Так сладостно рукам.Не комната – вселенная,Иду – по облакам. И сердце непомерноеКолышется во мне,И мир, со всею скверною,Остался где-то, вне. Мной ничего не сказано,Я не сумела жить,Но ты вдвойне обязана,И ты должна свершить. Быть может, мне заранее,От самых первых дней,Дано одно призвание —Стать матерью твоей. В тиши блаженства нашегоКляну себя: не сглазь!Мне счастье сгинуть заживоИ знать, что ты сбылась.
1937–1938
«Без оглядки не ступить ни шагу…»Без оглядки не ступить ни шагу.Хватит ли отваги на отвагу?Диво ль, что не громки мы, не прытки,Нас кругом подстерегали пытки.Снится ворон с карканьем вороньим.Диво ль, что словечка не пророним,Диво ль, что на сердце стынет наледьИ ничем уж нас не опечалить.А отрада лишь в небесной сини,Да зимой на ветках белый иней,Да зеленые весною листья…Мы ль виновны в жалком бескорыстье!Мы живем не мудрствуя лукаво,И не так уж мы преступны, право… Прóкляты, не только что преступны!Велика ли честь, что неподкупны.Как бы ни страшились, ни дрожали —Веки опустили, губы сжалиВ грозовом молчании могильном,Вековом, беспомощном, всесильном,И ни нам, и ни от нас прощенья,Только завещанье на отмщенье.
1939
«Есть очень много страшного на свете…»Есть очень много страшного на свете,Хотя бы сумасшедшие дома,Хотя бы искалеченные дети,Иль в города забредшая чума,Иль деревень пустые закрома,Но ужасы ты затмеваешь эти —Проклятье родины моей – тюрьма. О, как ее росли и крепли стены —В саду времен чудовищный побег,Какие жертвы призраку изменыТы приносить решался, человек!..И нет стекла, чтобы разрезать вены,Ни бритвы, ни надежды на побег,Ни веры – для того, кто верит слепо,Упорствуя судьбе наперекор,Кто счастлив тем, что за стенами склепаРодной степной колышется простор,Скупой водой, сухою коркой хлебаОн счастлив – не убийца и не вор,Он верит ласточкам, перечеркнувшим небо,Оправдывая ложный приговор. Конечно, страшны вопли дикой болиИз окон госпиталя – день и ночь.Конечно, страшны мертвецы на поле,Их с поля битвы не уносят прочь.Но ты страшней, безвинная неволя,Тебя, как смерть, нет силы превозмочь.А нас еще ведь спросят – как могли выТерпеть такое, как молчать могли?Как смели немоты удел счастливыйЗаранее похитить у земли?..И даже в смерти нам откажут дети,И нам еще придется быть в ответе.
1938–1942
«Когда я склонюсь над твоею кроваткой…»Когда я склонюсь над твоею кроваткой,Сердце так больно, так сладко растет,Стою не дыша и смотрю украдкойНа руки твои, на их легкий взлет. Я с горькой тоской спозналась глубоко,В бессоннице я сгорела дотла,Но ты, ты нежна и голубоока,Подснежник мой, ты свежа и светла. Мир твой не тронут горем и злобой,Страху и зависти доступа нет.Воздух тебя обнимает особый,Как будто всегда над тобою рассвет. Когда я склонюсь над кроваткой твоею,Сердце растет в непосильной любви,Смотрю на тебя и смотреть не смею,И помню одно только слово: живи.
1940
«Вы – невидаль, Вы – злое диво…»Вы – невидаль, Вы – злое диво.Недаром избегают Вас:Так беспощадно, так правдивоБьет свет из Ваших темных глаз, —Неустрашимо, через бездныНаперерез обман разя…Лукавить с Вами бесполезно,Глаза Вам отвести нельзя, —Ваш разум никому в угодуНе даст налганное сберечь:На чистую выводит водуПрезрительным движеньем плеч.
1940
«Светло ль ты, солнце, и лучисто ли…»Светло ль ты, солнце, и лучисто лиИ прежний ли ты держишь путь,Когда, меня завидев издали,Вы рады в сторону свернуть?А я невзвижу света белого —Куда мне деться от стыда?Ведь я вам ничего не сделала,Ведь я чужой была всегда.И это не влюбленность по уши,Но отсвет рокового дня,Но сад волшебный, где никто ужеВас не отнимет у меня,Где молчаливыми аллеямиВам счастливо идти со мной,Где óб руку идем, лелеемыЗавороженною луной.А здесь – пройти бы невредимоюИ лишь бы не встречаться впредь!Здесь – даже на лицо любимоеЯ не решаюсь посмотреть.Заговорю – так про веселое,Закусывая губы в кровь…Простите мне мою тяжелую,Мою ненужную любовь!
1940
«Ты думаешь, что силою созвучий…»Ты думаешь, что силою созвучийКак прежде жизнь моя напряжена.Не думай так, не мучай так, не мучай, —Их нет во мне, я как в гробу одна. Ты думаешь – в безвестности дремучейЯ заблужусь, отчаянья полна.Не думай так, не мучай так, не мучай, —Звезда твоя, она и мне видна. Ты думаешь – пустой, ничтожный случайСоединяет наши имена.Не думай так, не мучай так, не мучай, —Я – кровь твоя, и я тебе нужна. Ты думаешь о горькой, неминучей,Глухой судьбе, что мне предрешена.Не думай так: мятется прах летучий,Но глубь небес таинственно ясна.
1941
«Не взыщи, мои признанья грубы…»Не взыщи, мои признанья грубы,Ведь они под стать моей судьбе.У меня пересыхают губыОт одной лишь мысли о тебе. Воздаю тебе посильной данью —Жизнью, воплощенною в мольбе,У меня заходится дыханьеОт одной лишь мысли о тебе. Не беда, что сад мой смяли грозы,Что живу – сама с собой в борьбе,Но глаза мне застилают слезыОт одной лишь мысли о тебе.
1941
«Проснемся, уснем ли – война, война…»Проснемся, уснем ли – война, война.Ночью ли, днем ли – война, война.Сжимает нам горло, лишает сна,Путает имена. О чем ни подумай – война, война.Наш спутник угрюмый – она одна.Чем дальше от битвы, тем сердцу тесней,Тем горше с ней. Восходы, закаты – все ты одна.Какая тоска ты – война, война!Мы знаем, что с намиРассветное знамя,Но ты, ты, проклятье, – темным-темна.Где павшие братья, – война, война!В безвестных могилах…Мы взыщем за милых,Но крови святой неоплатна цена. Как солнце багрово! Все ты, одна.Какое ты слово: война, война…Как будто на словеНи пятнышка крови,А свет все багровей во тьме окна.Тебе говорит моя страна:Мне трудно дышать, – говорит она, —Но я распрямлюсь, и на все временаТебя истреблю, война!
1942
«Завтра день рожденья твоего…»Завтра день рожденья твоего.Друг мой, чем же я его отмечу?Если бы поверить в нашу встречу!Больше мне не надо ничего. Ночью здесь такая тишина!Звезды опускаются на крышу,Но, как все, я здесь оглушенаГрохотом, которого не слышу. Неужели ото всех смертейОткупились мы любовью к детям?Неужели родине своейЗа себя достойно не ответим? Это вздор! Не время клеветеИ не место ложному смиренью,Но за что же мы уже не те?Кто мы в этом диком измеренье?.. Завтра день рожденья твоего.Друг мой, чем же я его отмечу?Если бы поверить в нашу встречу!Больше мне не надо ничего.
1942
СевастопольБело-синий город Севастополь,Белокрылый город в синеве…Моря ослепительная опыльВ скверах оседала на траве. Город с морем сомкнуты в содружье,Синей соли съедены пуды.Дымной славой русского оружья,Пушечным дымком несло с воды. Белый камень в голубой оправе,Ты у недруга в кольце тугом.Город русской доблести, ты вправеГоревать о времени другом. Шрам широкий над крутою бровьюТы через столетие пронес,А теперь лежишь, залитый кровью,И морских не осушаешь слез. Слезы эти – зарева кровавей —Отольются гибелью врагу…Белый пепел в голубой оправеНа осиротевшем берегу! Тяжко, Севастополь, о как тяжко!Где ж прославленная на векаБелая матросская рубашка,Праздничная синь воротника! Плачь о тех, кто смертной мглой объяты,Чьи могилы волнами кругом…Ты еще начнешься, но себя тыНе узнаешь в облике другом.
[1942]1 Даты в квадратных скобках указаны составителями.
[Закрыть]
«Ветер воет, ветер свищет…»Ветер воет, ветер свищет —Это ничего.Поброди на пепелищеСердца моего. Ты любил под лунным светомПобродить порой.Ты недаром был поэтом,Бедный мой герой. Я глазам не верю – ты ли,Погруженный в сон,Преклонившийся к ДалилеГибнущий Самсон. То ль к Далиле, то ль к могиле,Только не ко мне,Не к моей невольной силе,Выросшей в огне, Взявшейся на пепелищеСердца моего,Там, где только ветер свищет,Больше ничего.
1942
Назад к карточке книги "Избранное"itexts.net
Тувим Юлиан — Тувим (Tuwim) Юлиан (13.9.1894, Лодзь, ‒ 27.12.1953, Закопане), польский поэт. В 1916‒18 учился на юридическом и философском факультетах Варшавского университета. Печатался с 1913. В 1920 был одним из создателей поэтической группы «Скамандр»,… … Большая советская энциклопедия
Тувим — (Tuwim) Юлиан (13.9.1894, Лодзь, 27.12.1953, Закопане), польский поэт. В 1916 18 учился на юридическом и философском факультетах Варшавского университета. Печатался с 1913. В 1920 был одним из создателей поэтической группы «Скамандр»,… … Большая советская энциклопедия
Тувим — Юлиан (Julian Tuwim, 1894 ) современный польский поэт. Еще будучи студентом, выступил со стихотворением «Весна» (1918), резко эпатировавшим польского буржуа. Стихотворение отнюдь не заслужило обвинения в порнографичности, каковую пытались… … Литературная энциклопедия
ТУВИМ (Tuwim) Юлиан — (1894 1953) польский поэт. В стихах утверждение поэзии повседневности (сборники Пляшущий Сократ , 1920; Седьмая осень , 1922), сочетание рефлективного начала с демократическими симпатиями, полемической злободневностью, едкой критикой мещанства… … Большой Энциклопедический словарь
Тувим Юлиан — (Tuwim) (1894 1953), польский поэт, переводчик. «Дионисийские» и элегические мотивы (сборник «Пляшущий Сократ», 1920), рефлективное начало, демократические симпатии, полемическая злободневность («Чернолесье», 1929; «Пылающая сущность», 1936),… … Энциклопедический словарь
ТУВИМ Юлиан — ТУВИМ (Tuwim) Юлиан (18941953), польский поэт, переводчик. Сб. стихов, в т. ч. «Пляшущий Сократ» (1920), «Седьмая осень» (1922), «Слова в крови» (1926), «Чернолесье» (1929), «Цыганская библия» (1933), «Пылающая сущность» (1936), цикл «Из… … Литературный энциклопедический словарь
Тувим Ю. — ТУ́ВИМ (Tuwim) Юлиан (18941953), польск. поэт, переводчик. Дионисийские и элегич. мотивы (сб. Пляшущий Сократ , 1920), рефлективное начало, демократич. симпатии, полемич. злободневность ( Чернолесье , 1929; Пылающая сущность , 1936),… … Биографический словарь
Скрябина, Ариадна Александровна — В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Скрябина. Ариадна Скрябина Сарра Фиксман (Кнут) … Википедия
Броневский, Владислав — В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Броневский. Владислав Броневский Władysław Broniewski Дата рождения … Википедия
Лец, Станислав Ежи — Станислав Ежи Лец Stanisław Jerzy Lec … Википедия
Ежи Лец — Станислав Ежи Лец Stanisław Jerzy Lec Дата рождения: 6 марта 1909 Место рождения: Лемберг Дата смерти: 7 мая 1966 (57 лет) Гражданство … Википедия
dic.academic.ru
|
|
|
|
|
|
