Генрих Сапгир Дом Детские стихи --Басни Крылова --Сергей Михалков --Фет Афанасий --Крылов Иван --Крылов Иван --Жан Лафонтен --Успенский Эдуард --Милн Алан --Бунин Иван --Яков Аким --Стихи о лесе --Берестов Валентин --Плещеев Алексей --Генрих Сапгир --Тургенев Иван --Стихи про Зиму --Лермонтов Михаил --Граубин Георгий --Твардовский Александр --Борис Заходер --Стихи про маму --Стихи про детский сад --Стихи о Весне --Сергей Есенин --Некрасов Николай --Стихи про осень --Василий Жуковский --Демьянов Иван --Стихи для детей 5, 6, 7 лет --Стихи о лете --Ирина Токмакова --Юнна Мориц --Стихи для детей 3, 4 лет --В. Бирюков --Козьма Прутков --Виктор Лунин --Тютчев Фёдор --Константин Бальмонт --Хармс Даниил --Плещеев Алексей --Генрих Сапгир --Сергей Михалков --Агния Барто Детские рассказы --Николай Носов --Драгунский Виктор --Марина Дружинина --Пивоварова Ирина --Михаил Зощенко --Юрий Коваль --Астрид Линдгрен --Ушинский Константин --Тургенев Иван --Катаев Валентин --Чарушин Евгений --Паустовский Константин --Чехов Антон --Рыбаков Анатолий --Лев Толстой --Лермонтов Михаил --Михаил Пришвин --Чарская Лидия --Аркадий Гайдар --Виталий Бианки Детские сказки --Бажов Павел --Пушкин Александр --Одоевский Владимир --Шарль Перро --Волков Александр --Чуковский Корней --Ю. Олеша --Толстой Алексей --Братья Гримм --Салтыков-Щедрин М.Е. --Русские народные --Даль Владимир --Маршак Самуил --Редьярд Киплинг --Мамин-Сибиряк --Кэрролл Льюис --Милн Алан --Пляцковский Михаил --Джанни Родари --Сутеев Владимир --Сладков Николай --Оскар Уайльд --Чарская Лидия --Ершов Пётр --Андерсен Ганс --Сказки для малышей --Евгений Пермяк --Феликс Зальтен. Бемби --Софья Прокофьева --Гаршин Всеволод Детская музыка --Детские песни --Детские минусовки --Тексты детских песен --Колыбельные песни ---Колыбельные для Вашего малыша ---Мамины колыбельные ---Мамины колыбельные (голос) ---Колыбельные Sweet Dreams Tonight ---Sleepy Baby - колыбельные мелодии Раскраски --Раскраски для малышей --София Прекрасная --Феи: Тайна зимнего леса --Монстр Хай / Monster High --Покойо --СамСам --Динь-Динь / Tinker Bell --Star Wars / Звёздные Войны --Ким Пять-с-Плюсом --Moxie Girlz --Феи: Легенда о чудовище --Барби и три мушкетёра --Гарри Потер --Барашек Шон --Медвежонок Паддингтон --"Дом" (Home) мультфильм Поделки --Поделки из шишек --Поделки из желудей --Поделки из ракушек --Поделки из яичной скорлупы --Поделки из полимерной глины ( пластики ) --Поделки из бумаги ---Бумажные куклы ---Фигурки из бумаги ----Принцессы Диснея ----Мстители ----Гадкий Я ----Холодное сердце --Поделки из пластилина --Поделки из природных материалов --Поделки из солёного теста --Поделки из пластиковых бутылок Игры
0li.ru
Генрих САПГИР
Две руки у тебя, Две руки у меня. И, конечно, получилась В нашей комнате возня.
Две ноги у тебя, Две ноги у меня. И, конечно, получилась В коридоре беготня.
По два глаза у тебя, У тебя и у меня. Солнце мы нарисовали, И деревья, и коня!
Почему у нас всегда Шум и смех в квартире? Потому что мы – друзья, Как дважды два – четыре.
Весёлые картинки, 1987, №11.
На горе Фудзияма Два ученых японца Глядели прямо На солнце. Солнце было скрыто Тенью. Было полное затменье. Но японцы Были ученые И глядели в стекло Закопченное.
- Что случилось? - Спросили слепые кроты: - Мы еще не видали такой темноты. - Тише, тише! - Запищали летучие мыши. - Это ночь или день? - Это тень. - Что же вы не летите? - Не хотим. - Почему не хотите? - Мы боимся кошки летучей.
Это был Удивительный Случай, Что крылатые кошки Летали, И крылатые кони Летали, И крылатые щуки Летали, И крылатые звуки Летали, Кимоно парусами Летали, Веера и татами Летали, Летали чайные домики И спящие дети, И гномики При затмении солнца. Кто услышит, поверит едва ли.
Но про них написали В журнале «Трамвае» Два ученых японца. Это чудо Японцы ученые Наблюдали В стекло закопченное.
Трамвай, 1990, №8.
Смелый и робкий По городу шли, На тротуаре Коробку нашли: Белая берёста, Сосчитаешь до ста И откроешь просто. - Брось её! –
воскликнул
робкий.
- Может быть,змея
в коробке!
Или волки там внутри! Лучше в руки не бери!Но пугаться храбрецу, Как известно, не к лицу. Нет, не стал
считать он до ста,
Он открыл коробку просто.А в коробке той – пирог, Не пирог, а городок, Город праздничный, Нарядный, Пряничный И шоколадный.
Вот и надпись у ворот: «Смелость города берёт»
Весёлые картинки, 1990, №5.
Полосатые тигрята От рожденья полосаты.
Есть полоски у Енота, И у Зебры их без счёта.
Есть полоски на матрасе, И полоски на матроске.
У шлагбаума – полоски, И полоски на берёзке.
Есть красивые полоски У рассвета и заката.
Но встречаются ребята – Все от грязи полосаты…
Не хочу про них писать В полосатую тетрадь.
Весёлые картинки, 1988, №1.
В отдельной квартире Живёт Единица, И добрых соседей Она сторонится. Сидит у окна Эта тощая дама - И смотрит надменно, И держится прямо. «Ну что там творится?» - Глядит она строго. А в мире всего Удивительно много! Много дорог, Ещё больше дорожек. Много собак, Но не меньше и кошек. Много прохожих, Немало машин. Есть даже несколько Горных вершин.
Сидит Единица, Пьёт кофе с корицей Чашку за чашкой, Как заводная. И только вздыхает: - Одна я! Одна я! - Дети уехали, Внуки пропали, Племянники тоже писать перестали. И только недавно Пришла ей записка, А там непонятное: «Вы - эгоистка!»
Весёлые картинки, 1990, №9.
a-pesni.org
МИГУНЫ И ЧИХУНЫ
Наяву или во сне Я гостил в такой стране, Где стоял сплошной туман. Фонари Мигали там, Мигуны Гуляли там И мигали Фонарям.
Я спросил у мигуна: - Сплю сейчас, наверно, я? Или странная страна - Просто выдумка моя?
На ответы был он скор - Он мигал, как светофор. Вдруг погас, Мигнул опять... Ничего нельзя понять.
Я гляжу на чудака, Отвечаю как могу: Покрутил я у виска, Постучал себе по лбу.
Ничего не понимает, Лишь растерянно мигает. Мигуну я подмигнул И в тумане утонул.
Плыл в тумане по волнам, Прибыл в гости к чихунам, Все слова у чихунов - Лишь "апчхи" И "будь здоров".
Я читал свои стихи, Говорили мне: "Апчхи!" Я не стал читать стихов, Мне сказали: "Будь здоров".
Влез на стул, Прочёл со стула. Тут такой поднялся чих, Что меня как ветром сдуло И умчало прочь от них.
Принесла домой метель Да и бросила в постель... Утром встал я очень рано, Сел на спинку от дивана, Чайной ложкой очинил Авторучку без чернил И на зеркале Овальном Старым способом Зеркальным Эти строчки начертил: .......
Если в доме есть трюмо, Ты прочтёшь моё письмо.
ЧУРИДИЛО
Задумалась бумага... И все карандаши. - Художник, художник, Подумай, не спеши. Не рисуй, художник, Ни солнце, ни дождик, Ни слона, ни крокодила, Нарисуй нам Чуридило.
Взял художник карандаш, Раз! Круглый блин нарисовал, Два! А что вышло, посмотри, Три!
Чуридило, Чурина, Круглолицый, как луна, Сорок ручек, сорок ножек. Он плясать и прыгать может. И глядят на нас Сорок синих глаз.
Чуридило, Чуридило, Глазки синие прикрыл он.
Чуридило, Чурило, Сорок глаз зажмурил он. А ротиков двадцать - И все хотят смеяться, Вот-вот расхохочутся - И всем смеяться хочется.
Вдруг дверь - нараспашку! Зачем же вы так? Листок потащил Налетевший сквозняк. Подхватило Чуридило, Понесло И закрутило. С подоконника - в окно, А на улице темно.
Два далёких фонаря... Мы искали, только зря...
Мы прошли Немало улиц, Мы одни Домой вернулись.
- Что, художник, ты грустишь? В мире бродит твой малыш Чуридило, Чурина, Круглолицый, как луна, Сорок ручек, сорок ножек, Он плясать и прыгать может.
Сорок синих глаз, Где-то вы сейчас? Синие, зелёные, Очень удивлённые. Покажи им только палец - И уже заулыбались Двадцать ротиков и ртов. Он шутить всегда готов - Вот-вот расхохочется... Что-то плакать хочется.
СОРВАНЦЫ
Я вчера зашёл в один Очень странный магазин И спросил у продавцов Двести граммов леденцов.
Продавцы переглянулись, Продавцы перемигнулись, Засмеялись под конец. Тут усатый продавец, Очень строгий, как учитель, Говорит мне: "Получите".
Если бы вы знали, дети, Кто сидел в моём пакете! Если б сам я знал о том!.. Вот бульвар, киоск и дом.
Дома тихо. Выпью чаю. Взял пакет и высыпаю... Только вместо леденцов Двести граммов сорванцов!
Не успел я удивиться, Разбежались в тот же миг. И - из баночки горчица Пролилась На черновик. Со стола слетело Блюдце... А они шумят, Смеются.
Сорванец в часы проник, В механизм, На стрелку вылез, Сверху прыг - На маятник! И часы остановились.
Сахарницу - раз, два, три! - Раскачали изнутри. Сахарница покатилась, Засмеялась И разбилась...
Ползал я, садился на пол - Сорванцов искал под шкапом. Становился я на стол - Одного в часах нашёл, А другого - в мыльнице, Третьего - в чернильнице, Двух я вынул из кастрюли - Чуть в борще не утонули. Я тащил озорников Из футляров от очков, Доставал из-под дивана. И, представьте, из кармана Вынул десять сорванцов! Всех нашёл в конце концов. А потом пришёл в один Очень странный магазин И заметил продавцу: - Так шутить вам не к лицу. Стыдно вам на вашем месте. Заберите сорванцов... И, пожалуйста, мне взвесьте Двести граммов леденцов.
МОРСКАЯ СОБАКА
Хвостик рыбки По ошибке Как-то вырос У соба... Ты, собака, - Не собака, Погляди-ка На себя.
А собака Заявляет, Рыбьим хвостиком Виляет: - Я - собака. Допускаю, Что собака Я морская. Но беды Не вижу в том, Пока могу Вилять хвостом.
ПИТОН - АРТИСТ
За стеклом лежал Питон, Большой и толстый, как батон. Вверх пополз, Затем вернулся, Круглым бубликом свернулся. Поглядите на нахала, Он - калач, Плетёнка, Хала... Чем же станет он потом? Сам не ведает Питон.
БЕЗДОМНАЯ ЛЯГУШКА
Бездомная Лягушка пела - квакала, Печально пела и при этом плакала. Наплакала Лягушка целый пруд. С тех самых пор лягушки в нём живут.
ЁЖ В КРЫЖОВНИКЕ
В крыжовнике - ежовнике Сидел колючий Ёж, Сам на большую ягоду Крыжовника похож.
И думал Ёж: "Ведь я хорош. И ты меня сейчас сорвёшь. Пожалуйста, возьми, пожа... Попробуй проглоти ежа!"
УМНЫЙ КРОЛИК
Умный Кролик Сел за столик. А затем в одно мгновенье Сочинил стихотворенье: УМНЫЙ КРОЛИК СЕЛ ЗА СТОЛИК.
УДИВИТЕЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ
На горе Фудзияма Два учёных японца Глядели прямо На солнце. Солнце было скрыто Тенью, Было полное затменье. Но японцы Были учёные И глядели в стекло Закопчённое.
- Что случилось? - Спросили слепые кроты. - Мы ещё не выдали Такой темноты. - Тише, тише! - Запищали летучие мыши. - Это ночь или день? - Это тень. - Что же вы не летите? - Не хотим. - Почему не хотите? - Мы боимся кошки летучей.
Это был Удивительный Случай, Что крылатые кошки Летали, И крылатые кони Летали, И крылатые щуки Летали, И крылатые звуки Летали, Кимоно парусами Летали, Веера и татами Летали, Летали чайные домики, И спящие дети, И гномики При затмении солнца. Кто услышит, поверит едва ли.
Но про них написали В журнале Два учёных японца. Это чудо Японцы учёные Наблюдали В стекло закопчённое.
УРОК
Там, где гуляют Дикие звери, В чаще дремучей, В тёмной пещере,
Старый Разбойник Учил сорванца: - Слушай, о сын мой, Слово отца!
Если ты волком Вырастешь сдуру, Охотник придёт И сдерёт с тебя шкуру.
Если же станешь Овцою, тупица, Свяжут из шерсти твоей Рукавицы.
А если ты Трусливой собакой, Палкою будет Лупить тебя всякой
- Кем же мне быть? Объясни, наконец! - Просит Разбойника Сын-сорванец. Тот наградил Подзатыльником сына: - Будь человеком! Понял, дубина?
ПЕСНЯ
Ветер В наш лес Песню донёс. Песню пролаял Охотничий пёс. Волк Эту песню Провыл на опушке Дружно Проквакали Песню Лягушки. Бык Эту песню Как мог промычал. Рысь Промурлыкала. Сом Промолчал. Филин Прогукал. Уж Прошипел. А Соловей Эту песню Пропел.
ПТИЦА - ДУДКА
По лесу бродил Волшебник, Волшебник Из сказок волшебных.
Увидел волшебник Берёзу с дуплом И превратил её В сказочный дом.
На косолапого мишку Набрёл И превратил его В сказочный стол.
Серого зайца В чаще спугнул И превратил его В сказочный стул.
По лесу бродил Волшебник и маг. Он превратил Паутину В гамак. Ежа превратил он В мяч Волейбольный. Лиса обернулась Лампой Настольной. Дубок он заставил Клюкою Согнуться. Что ни кувшинка - Чашка И блюдце.
Однажды В берёзовом доме своём Волшебник Пил чай За медвежьим столом. Он слушал Весёлое пенье дрозда. А между ветвей Зажигалась звезда.
Послушал он птицу, Подумал минутку И вдруг превратил её В пёструю дудку.
Дудочку взять - Пустяковое дело. Но дудка вспорхнула И в небо взлетела. Сама она стала Дудеть и играть. И дом превратился В берёзу опять. Стол на дыбы Стал И пошёл - Снова медведем Сделался стол.
А стул превратился В пугливого зайца - И всё превращается, Всё превращается!..
Волшебник смутился - И сам превратился. Подкинул он к звёздам Свой синий колпак - И стал мальчуганом Волшебник и маг.
Но самое главное - Вот что случилось: Дудочка снова В дрозда превратилась.
Ты слышал Весёлое пенье дрозда, Когда между веток Зажжётся звезда?
П Л А Н Е Т А Ш А Р О В
ОЧЕНЬ ГРУСТНАЯ ИСТОРИЯ
Гуляли шары - приятели, И было приятелей пятеро.
Эта песенка очень грустная, Очень грустная - даже печальная, Эта песня такая печальная, Что бедовая - даже отчаянная.
Один зацепился за гвоздик - Остался от шарика хвостик.
Эта песенка очень страшная, Очень страшная - даже ужасная, Эта песенка такая ужасная, Даже автору страшно становится.
Второй заклевали галки - И стал он вроде мочалки.
Эта песенка - знать не хочется, Знать не хочется - слушать не нравится, Эту песню так слушать не нравится, Что уж петь совершенно немыслимо.
Третий хлопнул - был камешек меткий. А четвёртый прижгли сигаретой.
Эта песенка - кто поёт её, Кто поёт её, не поздоровится - Заболеет он свинкой, ангиною - А микстура такая невкусная!
Но пятый, представьте, и жив и здоров, Он улетел на Планету Шаров.
Эта песенка очень славная, Очень славная - даже красивая, Эта песня такая красивая - Совершенно неправдоподобная!
libkruf.3dn.ru
|
ПОВЕРХ БАРЬЕРОВПередача Радио Свобода13.08.2003 Жил и писал стихи: Памяти Генриха СапгираАвтор программы Илья Дадашидзе Стихи сбываются. Во всяком случае, когда поэт заводит в них речь о жизни и смерти. Несколько месяцев назад Генрих Сапгир написал стихотворение "Памятник", где были такие строки: Всегда буду жить, продолжать, не существуя, Любить, понимать, вспоминать, будто бы живу я, В солнце, в ванной распевая поутру, Даже не замечу, как умру. Он умер мгновенно, словно и вправду не заметив смерть, по дороге на свое выступление в "Салоне 21 века" - поэтическом объединении при московской библиотеке имени Чехова. Последние годы жизни его можно было встретить здесь едва ли не каждую неделю, в небольшом баре при чеховке среди молодых неформалов. В этой атмосфере, среди табачного дыма и споров о стихах, он чувствовал себя своим, и почти ощутимо, физически сбрасывал годы. Глядя на него в эти минуты, можно было представить, каким он был в молодости. Вспоминает писатель Юз Алешковский. Юз Алешковский: Осень 1949 года. Москва. День 800-летия нашей столицы. Нам с Генрихом Сапгиром, студентом полиграфического техникума, нет еще и 20-ти. Окна девушек, пригласивших нас на праздничную вечеринку, выходили как раз на плоскую крышу метро "Площадь революции". Поддав портвешка, Генрих танцует сразу с двумя партнершами, а у меня руки заняты - я грущу и лабаю на аккордеоне танго "Дождь идет". Когда начался салют в честь Москвы, мы, открыв окна, вышли на эту самую крышу. Пели, танцевали, разумеется, целовались на виду у веселой толпы. Славные молодые были времена, елки-палки! Сталин и лживая романтика его эпохи, явно шедшей на убыль, зверства цензуры, учеба в техникуме, все такое прочее - было нам до лампы. Мы балдели от влюбленности в поэзию и от своих муз, много читали, повесничали, шлялись по букинистическим, чудом вылавливали там сборники стихов символистов, акмеистов и футуристов. Поэтическое мастерство и опыт Генриха были неизмеримо выше. Я считал себя его учеником. Учился тискать сонеты, триолеты, рондо и так далее. Учился владеть стихотворными размерами и радовался, бывало, похвалам учителя. Потом я попал на флот, подсел, освободился, время нас развело, мы проводили время в разных компашках, хотя оба нашли нишу для заработков в литературе для детей. Меня увлекла проза, но я всегда считал, что Генрих открыл совершенно новую страницу в поэзии для детей. Искренне радовался его успехам и популярности. Благодаря его фантастически остроумному и веселому перу, поколение российских девчонок и пацанов радостно причащались к животворным стихиям русской словесности. Теперь кажется, что полвека пронеслись со сказочной быстротой. И вот, 5 сентября 1999 года. Я снова в Москве. Город, внешне здорово помолодевший и живущий довольно странной жизнью вновь отмечает свое 850-летие. Огоньковцы пригласили меня на свою вечеринку в кабачок "Петрович". Разумеется, затащили на сцену спеть пару песенок. Все поддают и закусывают, а я опять, елки палки, занят. Пою, под чью-то гитару "Окурочек". И вдруг вижу Генриха Сапгира. Ровно через пол века, я просто очумел от такого совпадения. "Учитель", - заорал я, догорланив свои песенки. Мы поздоровались, обнялись, я стал вспоминать тот самый вечер и: До меня дошло, что Генрих недавно перенес удар. Он опирался на палочку, через силу улыбался, но все-таки улыбался, вспомнив молодость и ярость всех наших без исключений чувств. Не думал, что вижу его в последний раз, не думал. Хотя не строю никаких иллюзий насчет близости моего поколения к пределам того века. Вот какое, скорее всего, мало кому известное стихотворение 15-летнего, заметьте, Генриха Сапгира, отмеченного необыкновенной духовной зрелостью, вспомнил я после звонка из Мюнхена о смерти поэта. Я человек, я правнук человека, Я человек весь до мозга костей, Такой же, как Петрарка и Сенека, Как тысячи подобных мне людей, Со всеми недостатками своими, С достоинствами, данными навек, Я человек, и человека имя Мне от рожденья было: человек. А эти звери. Что они хотели? Чтоб навсегда я позабыл о том, Что вечно содержался в черном теле, И бессловесным сделался скотом, Чтоб был придавлен их стальной пятою, Чтоб отличить не мог добра от зла, Чтоб даже мысль своею красотою, Мой темный ум встревожить не могла. Я человек, я это утверждаю Раскатами гвардейских батарей И той землей, что я освобождаю От гнета этих яростных зверей. Они подохнут, словно псы, и память О них сотрут грядущие года, А я пройду сквозь дым и смрад, и пламя, Такой же человечный, как всегда. Спасибо Генрих за учительство, за веселое собутыльничество, за твою неумирающую поэзию. Илья Дадашидзе: Это были стихи Сапгира-подростка, мало похожие на его поэзию последующих лет. Генрих Сапгир: Стихи из книги "Московские мифы" - 1960 года. "ОБЕЗЬЯН" Вышла замуж. Муж, как муж. Ночью баба Разглядела его, по совести сказать, слабо. Утром смотрит: весь в шерсти. Муж-то, господи прости, Настоящий обезьян. А прикинулся брюнетом, чтобы значит, Скрыть изъян. Обезьян кричит и скачет, Кривоног и волосат. Молодая чуть не плачет. Обратилась в суд. Говорят: нет повода... Случай атавизма... Лучше примиритесь... Не дают развода! Дивные дела! - Двух мартышек родила. Отец монтажник - верхолаз На колокольню Ивана Великого от радости залез И там на высоте, На золотом кресте Трое суток продержался, вися на своем хвосте. Дали ему премию - Приз: Чайный сервиз. Жена чего не пожелает, выполняется любой ее каприз! Что ж, был бы муж, как муж хорош, И с обезьяной проживешь. На что жалуетесь, гражданка? Была она баба бойкая, А тут будто язык отнялся, Стоит, плачет, ничего сказать не может. Дать ей новую квартиру И 10 тысяч от моего имени. Илья Дадашидзе: Одно из самых знаменитых стихотворений Генриха Сапгира - "Парад Идиотов". Отрывок из него в нашей программе прочитает ближайший друг поэта художник Оскар Рабин. Но, сначала, его воспоминания. Оскар Рабин: Когда умирает ваш самый-самый старый друг, и вам говорят, что вы должны что-то сказать о нем, о том, что исчезло сегодня в вашей жизни с его смертью, когда он ушел, то первое, что хочется сказать, это то, что никуда он от меня ни ушел, что сколько я ни буду жить, столько он со мной и будет, хоть и на расстоянии. Всю свою жизнь он писал стихи рядом со мной, а я рисовал свои картины. Ничего не меняет то, что более 30 лет мы жили в Москве рядом, а 20 с лишним лет он в Москве, а я в Париже. Познакомились мы с ним во время войны в 1942 году в Москве. Обоим нам было по 14 лет. Он младше меня на 10 месяцев. Мы встретились в поэтической и художественной студии, которой руководил Евгений Леонидович Кропивницкий. С тех пор, в течение всей жизни, кроме дружбы, нас объединяло искусство - его поэзия и моя живопись. Уже потом, в 60-е годы, создалась группа поэтов и художников, за которой и до сих пор осталось название Лионозовская группа. Поэтическим ядром этой группы был Евгений Леонидович Кропивницкий - он был нашим общим учителем в поэзии и живописи. Генрих Сапгир, Игорь Холин, Сева Некрасов, Ян Сатуновский. Уже умерли Евгений Кропивницкий и Ян Сатуновский. Всего полгода назад - Игорь Холин. Фамилии Сапгир и Холин в наше время часто произносились вместе. А Генрих, как и все его окружение, по моему мнению, был ярко выраженным диссидентом. Диссидентом от поэзии. Он не выступал на знаменитой в то время площади Маяковского, но писал стихи, такие, как "Парад идиотов". Как в свое время другой замечательный поэт Мандельштам стихи о Сталине. И читал их в интимном кругу. А за такие стихи, дойди они до слуха начальства в те времена, не поздоровилось бы никому. Я не буду читать это стихотворение целиком. Оно напечатано и, кажется, не один раз. Я прочту только несколько строк. Идут работяги, идут дипломаты, идут коллективы, активы и роты, И вдоль бесконечной кирпичной ограды идут идиоты, идут идиоты, Играет оркестр марш идиотов, идут, и конца нет параду уродов, И кажешься сам среди них идиотом, затянутый общим круговоротом. Он написал это стихотворение еще тогда, в Советском Союзе. Но и в современной России оно звучит не менее остро и злободневно. А вот теперь пришло время, когда все наше поколение шестидесятников уходит из жизни, сегодня ушел Генрих Сапгир - замечательный поэт 20 века. К нему применимо выражение "поэт божьей милостью". Сколько он себя помнил, и сколько его знали другие, он всегда писал стихи, всегда читал стихи, всегда всем и везде, где только это было возможно. Сначала в узком кругу друзей и поклонников, а когда стало возможным, с радостью печатался в газетах, журналах, издавал отдельными книжками, выступал по телевидению. Он и умер в троллейбусе, когда ехал вместе с женой читать стихи в библиотеку имени Чехова. Не было случая в его жизни, чтобы он отказался читать стихи. Вдруг он сказал жене, что ему плохо. И его не стало. Жизнь он любил. Он прожил ее, совершив почти все, что он хотел. А все, что хочется, еще никто не совершил. Под конец жизни он был признан и уважаем. И дай бог каждому из нас так завершить свою жизнь. Илья Дадашидзе: Это был Оскар Рабин по телефону из Парижа. Мы еще вернемся к парижским друзьям Генриха Сапгира. А сейчас перенесемся в Москву. Центральный Дом Литераторов, панихида по поэту. Слова Беллы Ахмадулиной сопровождает траурная музыка, доносящаяся из зала. Белла Ахмадулина: У нас несколько по разному складывались судьбы, но было это всеобщее увлечение поэзией. Оно не вполне было увлечение поэзией, это просто было волнение людей, которые обращали внимание своих нервов на Лужники, на Политехнический музей. Сами эти сборища были высокого качества. Но они не обязательны для поэзии. Генрих Сапгир, Игорь Холин, я их приметила еще будучи умственно подслеповато-молодой. Они несколько старше. Тогда это было заметно. Дальше, конечно, нет. Но тогда это было заметно. И вот исключительность Сапгира, его совершенную суверенность я высоко ценила. Необыкновенное своеобразие его сочинений, его умственного и душевного устройства. К счастью, я это рано начала понимать, и в этой приязни всю жизнь, до совсем недавнего времени я ему признавалась. И еще можно сказать, все слова, особенно, вблизи гроба, они излишни для того человека, с которым мы прощаемся. Все равно, мы в одном пространстве обитаем, и жизнь одинаково иссякает. Просто про него можно сказать, что жизнь Генриха Сапгира совершенно сбылась, и повадка некоторых людей, которые входили в так называемый андерграунд, в эту подземность существования, потом, когда они вышли на поверхность земную, некоторая воинственность осталась. Они до сих пор упрекают кого-то в конформизме. У них есть основания для этого. Но Генрих не гордился этим своим глубинным существованием. Он открыто в нем пребывал. Не было подземелья, прямой борьбы, протеста. Все эти песни протеста ему были совершенно чужды. Он был очень ясного и прозрачного устройства человек, и то, что он вынужден был заниматься детскими стихами, его обстоятельства вынуждали, на самом деле, это ему очень соответствовало. Потому, что невредимость детского устройства, она ему присуща всегда была. А теперь уже совершенно. Я всегда, по жизни с ним совпадая, никогда не скрываю того, что я всегда снизу вверх на него смотрю. Не с вершины эстрады, где он в те времена никогда не бывал. Он ничем не замаран. И жизнь так завершилась. Это счастливый конец. Она - совершенно сбывшийся сюжет. Как будто это чье-то сочинение, измышление, а автор находится превыше всего. В этом смысле можно друг другу улыбаться, люди тут обнимают друг друга. В их лицах нет угрюмости и нет мрака. Словно, когда с Генрихом они прощаются, они удостоверены, что нам не все известно до нашего последнего мгновения. Мы не знаем. А он теперь знает. Илья Дадашидзе: И снова Центральный Дом Литераторов. О Генрихе Сапгире - Андрей Вознесенский. Андрей Вознесенский: Очень трудно говорить о Сапгире. Потому что это мой любимый поэт был. Для меня это крупнейший поэт современности и, именно, 20 века. Потому что он весь в языке, в современном языке. Его язык - это герника Сапгира. У него слова собрачуются, они разламываются пополам, он их сводит, он их разводит, они переходят одно в другое, слова-эха. Весь 20 век в этом. С его низостью, с его прекрасными взлетами. Когда мы говорим, что сейчас страна судорожно ищет национальную идею: Национальная идея - в языке. Поэтому я думаю, что Сапгир - это национальный русский поэт нашего времени. И 20 век уходит, он увел с собой своего поэта. Впервые его стихи были напечатаны в Нью-йоркской антологии Ольги Андреевой, которая вышла в Нью-Йорке и называлась "Поэты на перекрестках". Там был раздел "барачные поэты". Там было два великих лионозовца. Это был Холин и Сапгир. И вот там впервые были напечатаны на русском и на английском (в переводе Роуз Тайрон) его знаменитые строчки: Я хочу иметь детей, От коробки скоростей, И с этих пор он стал сенсацией времени. И они оба, эти великие поэты 20 века Сапгир и Холин, они всегда шли вместе. Благодаря новшествам своим. Это не было штукарством, как его обвиняли какие-то тугоухие критики. У нас ценят только словотворчество молодых, а дальше они считают, что поэт должен остепениться. Я думаю, что Сапгир - это вот праздничность такая, ренессансность. Его стихи всегда новые. Сейчас видно, какой он крупнейший поэт. Его собрание сочинений я бы назвал "Хроника времен Генриха Сапгира". Генрих Сапгир: Кошка и Саранча. Налету поймала кошка саранчу, В темноте играла кошка с саранчой, Саранчой хрустела кошка на свету, В темноте пожрала кошка саранчу, Налету поймала кошка темноту, В темноте играла кошка с темнотой, Темнотой хрустела кошка на свету, В темноте пожрала кошка темноту, Налету поймала кошку саранча, Саранча играла с кошкой в темноте, Саранча хрустела кошкой на свету, В темноте пожрала кошку саранча, Налету поймала кошку темнота, Темнота играла с кошкой в темноте, Темнота хрустела кошкой на свету, В темноте пожрала кошку темнота, Темнота поймала темноту налету, Темнота играла с темнотой в темноте, Темнота хрустела темнотой на свету, Темнота пожрала в темноте темноту. Илья Дадашидзе: Рассказывает Дмитрий Савицкий. Париж. Дмитрий Савицкий: Генрих меня всегда поражал своей ветхозаветностью, даже, дионисийством. Тем, что он не просто выпадал из эпохи, не просто соприкасался, соприкасаясь с режимом, а жил во всех эпохах сразу. Конечно же, он был пропитан той самой исчезнувшей Москвой 40-х с ее телегами, зисами, керосинками, белыми головками, старьевщиками, патефонами, уличными громкоговорителями и небом, в котором жили дирижабли. Но в нем было нечто, позволявшее ему, без перехода, на одной большой адреналиновой вспышке ввинчиваться в совсем иную жизнь, моментально делая ее своей. Я помню, когда почти что после 17-летней разлуки мы увиделись в Париже и засели в каком-то бистро, он мне сказал: "Что же вы (мы всегда были на это дивное русское "вы") мне не сказали, что Франция - это, прежде всего, обжираловка". Я ни от кого не слышал в первые же дни пребывания в Париже этого главного для французов утверждения. Франция - страна, где, прежде всего, едят. Точка. Лучше всех в мире. Сапгир просек это сразу. Причем, в терминах Рабле. Вот и слово, подоспевшее кстати. В нем была тьма раблезианского. Гигантский аппетит не просто до бараньих ножек, до вина любого цвета, до этих, с голубыми, серыми, карими и закрытыми глазами, а до жизни вообще. До людей, деревьев, воды во всех ее формах, слов и звуков, красок и форм. До всего, из чего сделан мир. И дом его на Щепкина был таким же, как он. Это был дом, где ели, пили, любили, ругались, даже дрались, где спорили, шептали, пели и бесконечно читали стихи. Для практически бездомных, голодных, холодных поэтов, художников, переводчиков, музыкантов, либертинов и либертинок той невероятной эпохи, дом Сапгира был открыт и днем, и ночью. Он нас кормил и поил, слушал стихи и читал стихи. Читал громогласно, восторженно, слушал, часто засыпая, в огромном кресле, уронив голову на грудь. Многим он пытался найти работу, пристроить писать сценарии для мультяшек, для "Спокойных ночей". Для каких-нибудь детских книжек. Я был в их числе. Я сочинял нечто невразумительное для "Спокойных ночей". Я знал: других путей заработка пером в этой стране нет. Слуцкий, я помню, был согласен с Генрихом. На набережной в Коктебеле при бесплатном хэпеннинге заката, Борис, держа за плечо Генриха, подмигивал: сделаем из Савицкого детского поэта. Вся моя подпольная, чердачная Москва прошла под знаком Генриха. Нет, я не был его учеником, я вообще любил поэтов, которых он полюбил лишь в самые последние годы. Но Сапгир был каким-то патриархом, вождем племени. И великолепный Володя Олейников, и юродивый Леня Губанов, и ученый Слава Лен, и молодой Э. Савенко, не думавший в те годы о политике, все наши друзья: Петя Белинок, Володя Яковлев, Эдик Штейн, Илья Кабаков, вращались на малых и дальних орбитах вокруг сапгировской квартиры на Щепкина. Полутемной, на первом этаже, набитой тяжелой мебелью, разнокалиберной посудой, увешанной картинами друзей. Мы сидели как-то у меня дома, в Париже, в Латинском квартале, выпивали и закусывали. Я вообще не помню Генриха без стакана в руке, без вилки с какой-нибудь килькой в томате и в какой-то момент я включил магнитофон. Запись эта среднего качества. Генрих рассказывал о том, как родился в Бийске, как его старший брат, во время праздничного акта обрезания, выдернул из под матери стул и она грохнулась с крошечным Генрихом на пол, и я, как и Чаплин, - захохотал Генрих, видимо, из-за этого-то и стал поэтом. Вот отрывок из этой записи. Генрих Сапгир: В нем был прирожденный учитель. Потом он писал такие странные вещи. Он говорил такое необычное мне, 15-летнему мальчишке. Сказал 4 слова, от которых перевернулось все мое сознание: жизнь - бред, мир - балаган. Дмитрий Савицкий: И вы поверили сразу? Генрих Сапгир: Да. Советское, собственно, меня не коснулось. Поскольку уже была своя среда. Был Оскар, уже мы с ним подружились, была еще война, мы стали жить вместе, у него родители умерли. И такое было полууличное полубогемное существование. Дмитрий Савицкий: Все-таки вернемся к Кропивницкому. В чем было его эстетическое кредо? Генрих Сапгир: Он считал, что, как поэт, он должен не рассказывать, а показывать окружающую жизнь, какова бы она ни была. Красива или не красива. И это сильно отличалось от всей русской поэзии и даже от Серебряного века. Это был даже постобериутизм. Потому что обериуты были очень литературные. Он был минималист. У него чрезвычайно простой словарь. Он писал от лица людей, которые жили вокруг. Например, такое стихотворение, как "Санитарка". Она там вшей выгоняет и клопов. Такие строчки: Муж мой не прельстился вшами, Муж мой занялся мышами. Правит он мышей. Так что вши и мыши оказались нормальным предметом поэзии, поскольку люди жили же среди этого. Он говорил, что если прежняя поэзия, она обладала несколько ноющим тоном, грустным, то теперешняя поэзия должна быть более объективной потому, что жизнь оптимистична по своей структуре. И все эти простые люди, это смешно, когда их жалеют со стороны. На самом деле, они живут полной жизнью. Это я усвоил. Я вижу, что те же клошары, они живут совершенно полной жизнью здесь. Я помню его стихотворение послевоенное. Мы хромые с костылями, Веселей не сыщешь нас, Эй, хромые с костылями, Ну-ка, ну-ка, ну-ка в пляс! На базаре кроем матом И махорку продаем, На базаре кроем матом То даем, а то берем Эй, хромые с костылями, Жизнь вольна и хороша, Если драка, костылями Бьем, и больше не шиша. Это довольно свежо звучало тогда. И вот он такой был для нас совершенно необычной личностью. Он всю жизнь жил в бедности, на окраине. Коморка, печка, которую топили дровами, воду носили из ближайшего колодца. И, тем не менее, это было средоточие культуры. Дмитрий Савицкий: Вы начали писать, вы сказали, очень рано. В каком возрасте? Генрих Сапгир: Что значит писать? Я почему-то мечтал быть писателем в 7 лет. Я рассказывал своим друзьям разные длинные истории с продолжением. Меня куда-нибудь за продуктами или за керосином пошлют, мне скучно идти, я какого-нибудь себе нахожу парня-приятеля и ему начинаю рассказывать. А потом, кончаю на самом интересном месте, чтобы он в следующий раз пошел. Это я сообразил все уже. Потом я написал первое стихотворение о том, как я хочу быть писателем. Брат меня раскритиковал, что я такую чепуху написал, и я зарыдал и разорвал его. Уже и самолюбие было первое писательское. Потом я не писал долго. А вот лет с 11-12 я стал писать побольше. Потом опять были перерывы. Потом уже лет в 15-16 пришли первые вдохновения, я понял, что такое поэзия. У меня даже сохранились юношеские стихи. Я много уничтожил, но вот юношеские стихи я сохранил. Пусть будут. Они были акмеистические, как я теперь вижу. Это была земля, первородность, волки, лошади. Дмитрий Савицкий: А параллельно ваша судьба складывалась так, что вас взяли в армию? Генрих Сапгир: Потом я был в армии на Урале, под Свердловском, в стройбате. Там были стройки большие. Дмитрий Савицкий: А почему стройбат? Генрих Сапгир: А потому что я совершил преступление. Я сбежал из авиационно-технического училища в Иркутске. Сначала туда ехал, потом пробыл там день, и мне сразу сильно не понравилось. И я, без билета, без ничего, доехал до Москвы назад. Продал пальто в Новосибирске и поехал дальше. Дмитрий Савицкий: То есть, летчиком вы не стали? Генрих Сапгир: Нет. Меня должны были судить. Хоть и присяги не было, но это были уже сталинские времена. Отец мой работал в Мосвоенторге, военком был его знакомый, и решили меня засунуть в стройбат, где я прибывал 4 года. Мне сказали, что родина требует, еще год отслужи. Дмитрий Савицкий: Генрих, напоследок прочтите свой любимый какой-нибудь: Генрих Сапгир: Море Широко набегает на пляж Волны Трясут бородами Древнегреческих мудрецов Еврейских священников И старых философов нашего времени Вот они Сухие старики Сидят и лежат на белом песке Девочка подбежала Бросила песком в Льва Толстого Песок - Сквозь тело - Упал на песок Кто-то прошел сквозь раввина И сел Видна половина - Прозрачная - раввина И стена - Чужая темная спина Лысый Похожий на Сократа Глядя на море Произнес - Мементо мори - Что есть истина? Спросила половина раввина И пустой Лев Толстой Сказал - Истина внутри нас - Что внутри нас? Только солнце и тень Возразила другая тень Зашевелились старики Задвигались Забормотали Рассыпая песок и камни Рассорились Сердитые бороды Поднялись И пошли по пляжу Разбредаются в разные стороны Обнимая людей Деревья И горы Говорят о жизни и смерти Одна борода - Пена И другая - Пена Остальные - высокие облачка Илья Дадашидзе: А вот Кира Сапгир, в 60-е 70-е годы спутница жизни Генриха, в свою очередь называет себя ученицей мужа. Кира Сапгир: Как началось наше знакомство? Однажды в мастерской троих скульпторов - Седова, Силиса и Лембарта - я услышала этот голос. Это был голос какой-то рваный, какой-то гортанный, который выкрикивал, выпевал стихи полные пряной радости. И это были стихи Сапгира. Я его не увидела, я его услышала до того, как увидела. А потом скульптор Владимир Лембарт взял и свалял его портрет. И я впервые увидела Сапгира просто в камне. А потом появился мой портрет. И наши оба портрета оказались вместе. Нас скрепили железным болтом и даже подписали: "Муж и жена". И потом так и получилось. Вот так я вошла в этот мир, куда меня ввел человек с острым профилем, с вольтеровской улыбкой, с какими-то желтыми глазами, которые горели за очень мягкими, очень длинными и какими-то бархатными ресницами. Было ощущение, что какая-то дверь распахнулась из чего-то совершенно другого, и в мою жизнь, благодаря Сапгиру, ворвалась невероятная, изумительная вереница людей. Людей, которые писали совершенно невероятные стихи, неслыханные стихи. Которые говорили то, что я бы никогда в жизни не услышала, если бы не он. И вот эти стихи, эти картины, которые читались, выпивались, обсуждали, это великое содружество людей, которые были вокруг меня, благодаря Сапгиру, я воздаю им должное. Потому что они все связаны, они все связаны одной большой любовью. Генрих Сапгир стал моим учителем, моим мэтром. Он научил меня слушать поэзию, и когда я ее слушала, иногда я позволяла себе сказать, что что-то надо сделать так, а что-то надо сделать по-другому. Это немножко напоминало ученичество у художников во времена Возрождения, когда мастер позволял своему ученику прописать немножко фон или дать какой-то блик, какой-то щеке, какому-то лбу. А потом, после этого, он говорил: "А сейчас ты напишешь кольцо на руке". А потом он говорил: "А теперь занимайся этим сам, теперь делай сам". Вот так и я. Я начала постепенно осваивать ремесло, сама того не желая. В разговорах, в пении, в смотрении, во всем этом. И сейчас у меня такое ощущение, что то, что сейчас происходит, то, что мы все делаем, все говорим, это настоящий венок для уходящего поэта. И пускай не только мы помним. Я желаю, чтобы ты тоже немножко, на том берегу, вспоминал о нас. О твоих любимых, о твоих друзьях, обо всех тех, кто сейчас провожает тебя и посылает тебе прощальный венок. Илья Дадашидзе: И снова Москва. Сапгир разных лет, каким он остался в памяти Евгения Попова, одного из редакторов "Метрополя", в котором была представлена подборка стихов поэта. Евгений Попов: Время было такое - не то, что жуткое, а чрезвычайно занудное и скучное. И Генрих был все-таки московской богемой. Потому что вокруг него роились и клубились и художники, и поэты. Я знаю двух поэтов, которых сейчас называть не буду, я пришел к нему, и он, хохоча, мне сообщил, что только что побывали поэты и на опохмелку у них не было денег, и они ему книжки принесли продавать. Я говорю: "Какие книжки, свои что ли?". Он говорит: "Нет. "Робинзон Крузо". Я им дал денег и книжки отдал". Он же, например, устроил, в конце 79-го, квартирную выставку карикатуриста Славы Сысоева. Замечательнейшего карикатуриста, который, в то время уже 4 года скрывался от ГБ. На него дело завели. И вот он сидел в норе какой-то, а здесь выставка его, рисунки, публика приходит, Аксенов был, Белла Ахмадулина. И вот он, энергичный, с коньячком, в кейсе, во все очень глубоко внимал, и всегда можно было посоветоваться, обсудить все, что угодно. Выпивали, закусывали. Елена Фанайлова: Расскажите о вечере, который был в доме кинематографистов? Евгений Попов: Это была зима, и было очень холодно. Там был вечер, где два человека, которые ушли в этом году, - Игорь Холин и Сапгир, первые ученики лоонозовской школы - и там был довольно смешной вечер, читали стихи. Холин читал старые стихи, потом прочитал из новых стихов такие крутые строчки, что позавидовал бы любой расхристанный 20-летний поэт, со всякой нецензурщиной. Публика реагировала, понимая, что это не хулиганство, а поэзия. Сапгир огромным успехом пользовался. Потом мы купили бутылку водки и решили выпить на улице по старой привычке. Я был, Холин, Сапгир, Саша Кабаков и был Александр Тимофеевский. То есть, не Шура Тимофеевский, а его отец, который, в свое время, написал песню "Катится голубой вагон". И вот мы эту бутылку распили и вдруг подъезжает ОМОН. Ребята с автоматами. Они бросились, потом посмотрели и сказали гениальную фразу: "Отцы, по домам!". Илья Дадашидзе: В середине октября Генрих Сапгир собирался приехать в Прагу к давнишнему другу, художнику Виктору Пивоварову. Пивоваров побывал у нас, в пражской студии. Виктор Пивоваров: Когда умирает человек, то говорят: от нас ушел или из жизни ушел. А вот о поэте сказать так неправильно. Поэт из жизни не уходит. Другое дело, что жизнь уходит из поэта. Так, как случилось сейчас с Генрихом Сапгиром. Сапгир был бесконечно талантливый человек. Писал очень легко, как Моцарт. Поскольку мы работали вместе в "Детгизе", и он много работал для детей, а поэзия для детей - это одно из самых трудных занятий в литературе, я видел, как он работал над стихами. Поскольку редакция часто требовала переделок. А переделать стихотворение очень трудно. Сапгир переделывал легко. Требовали один раз передать, переделывал один раз, два - два раза. Хоть сто раз. И никогда не терял ни легкости стиха, ни воздушности, ни чистоты. Сапгир был раздвоен. Он был трезвый, и он был пьяный. Пьяный Сапгир нес в себе дионисийское начало - разрушительное, страстное. Трезвый был работяга, мастер с очень острым чувством начала аполлонического. Вот эти два полюса в нем уживались с необычайной гармонией и создавали тот феномен его поэзии, который мы знаем и любим. Генрих чувствовал приближение своей смерти. Когда я был последний раз в Москве, и он читал мне свои стихи, написанные за последний год, в том числе "Памятник", все эти стихотворения были о смерти. Я ему сказал: "Генрих, что ты, ведь это все стихи о смерти". А он засмеялся и развел руками, как бы показывая знание какое-то, во-первых, того, что его ожидает и, во-вторых, какую-то веселую покорность. Генрих Сапгир: Достойна удивления всем видимым творениям природы подражает и с большей достоверностью чем буквы и слова и не плодит детей печатного станка Ее нельзя копировать ни слепо сделать слепок ни равный отпечаток - всегда оригинал Зато и сохраняется закрыта занавескою и раз в тысячелетие в притворе на стене при множестве народа монахов и епископов поющих аллилуйя в сверканье митр и посохов атласа и парчи является Пречистая с младенцем на руках Так жаждут видеть Лик что все глаза слетаются теснятся стаей ласточек - и свечи в них горят перед святой картиною где веки опустив Мать тайно озабочена движением души - призывом молока в груди младенца покормить но Спящего Предвечного боится разбудить - полуулыбка робкая морщинка на челе А мы - себя забыли мы в подвалах где валяемся в объятьях полуголых баб вино из кружки пролито большая тыква треснула ружье кремневое пистоль кувшин и кровь из глухаря Там - нет нас Мы все - здесь Здесь где все есть свет Здесь где свет нас берет Здесь где отныне мы свет Где я всегда но меня нет
Оригинал статьи: http://www.svoboda.org/programs/otb/otb.asp
|
sapgir.narod.ru
Генрих САПГИР (1928 – 1999) – классик Бронзового века русского стиха. Сопоставимого по своему значению с Золотым и Серебряным веком.
Собственно с Генриха Сапгира и начинается в 1955–64 годах «другая поэзия». И сам Бронзовый век. С Сапгиром – в рамках «школы барачной поэзии», которую теперь чаще именуют лианозовской, – сотрудничают: старейшина цеха Евгений Леонидович Кропивницкий, его ученики – Игорь Холин, Ян Сатуновский, Всеволод Некрасов, Генрих Худяков и Лев Кропивницкий, только что вернувшийся из лагеря (не пионерского).
Игорь Холин, Генрих Сапгир, Вагрич Бахчанян, Эдуард Лимонов, Слава Лён. Москва 1974 год.С ними тогда соперничали: «школа Черткова» со своим лидером – Красовицким, школа квалитистов Славы Лёна – Венедикта Ерофеева, школа верлибристов (Айги, Бурич), питерские школы: Сосноры, УВЕК (Уфлянда-Виноградова-Ерёмина-Кулле), «ахматовских сирот» (Бобышева – Бродского), фонетистов Кузьминского, ВЕРПЫ (Хвостенко – Волохонского), хеленуктов (Эрль и др.). «Под крылышко» Сапгира в 1965 году пристраиваются смогисты. В 70-х годах лианозовцы, квалитисты и смогисты, несмотря на явные стилистические противостояния, сливаются в группу КОНКРЕТ. Которая в 1972 году издаёт (в Швейцарии, под редакцией Лиз Уйвари) «Антологию “другой поэзии”: FREIHEIT IST FREIHEIT (СВОБОДА ЕСТЬ СВОБОДА)» – на русском и немецком языках (параллельные тексты). Михаил Шемякин в своём альманахе «АПОЛЛОН – 77» ещё раз печатает стихи Антологии и помещает групповой портрет «конкретистов». Которые вновь выйдут на сцену вместе в годы перестройки (1985–91) в СССР, Германии и Франции. И – больше того – останутся друзьями до гроба. Одновременная смерть Холина и Сапгира в 1999 году – знаковая для Бронзового века.
Бронзовый век был в явном виде и окончательно конституирован в 1978 году выпущенным мною – за спиной КГБ – альманахом «NEUE RUSSISCHE LITERATUR» (Зальцбург, Австрия). Альманах открывался моей статьёй «Бронзовый век русской поэзии»: «Его проще было бы назвать “каменным”. Проще и точней. Ахматова называла его “догутенберговским”».
Действительно, догутенберговский век не оставлял Генриху Сапгиру никаких надежд издать свои стихи на родине. Он и все «другие поэты» печатались только в там-и-сям-издате. Справедливо, что именно Сапгир стал редактором-составителем первой в Бронзовом веке «Антологии самиздата» (Минск – Москва, Полифакт, 1998). И чудом является то, что крах коммунизма позволил Сапгиру ещё при жизни издать большую часть своих стихов и прозы.
* * *
Мне посчастливилось познакомиться с Генрихом Сапгиром в 1957 году, на выставке западных художников-абстракционистов. И с тех пор, развивая в существенно разных направлениях русский стих – «барачной поэзии», перерастающей в «барочную» (он) и «квалитизма» (я), мы прожили с Генрихом бок о бок 42 года. «Так долго не живут», – любимая сегодня московская присказка.Моё первое посвящение Сапгиру было связано именно с выставкой запрещённых в СССР абстракционистов:
НА РОДИНЕ ЛЖИ
Неба синее кобальтКиноварь кубатурыЁмкой
и передвижникамБесцветный пришёл конецЯлика у причалаСклянками Парк культурыАмериканской выставкиМалиновый бубенец
Эхоподобна взрывуЖивопись! –
и КандинскийОтцом абстракционизмаПриехал издалекаНа родину лжи где сказаноЧто никуда не годитсяЕго никакая живописьВ подвалах Лубны пока.
Анфас его продолжателемВыглядит Джексон ПоллокВ зеркале американскойУчёбы свободе впрокДвиженья линий и пятенЦвета раскинув пологГоризонтально на полС выходом на орог(к)
С детства у Марка РоткоМалевич подобен мании –«ЧЁРНЫЙ КВАДРАТ»
Малевичав 30-ом привёл в тюрьмуПосле триумфа в ПольшеИ больше того в ГерманииИ вообще затеял онВсемирную кутерьму
И вот молодой Де КунингО лаврах авангардистаСпорит с РаушенбергомАмерики №1:Беспредметник – с предметомПоп-арта но Боб гордитсяЧто писсуар ДюшанаВ скульптуру переродил.
Мы озираясь дикоПо сторонам с СапгиромСвета ходим по выставкеПоследнего слова в жи-вописи US и гирямСвоим на ногах не веримПереступая границуГосударственной лжи
Боже! – в железном занавесе«Лагеря мира» дырыМножатся как у ПоллакаВ космосе чепухи,И жильцы в ЛианозовеИз бараков в квартирыС испугом переселяются Сапгиром в его стихи.
30 августа 1958. Mосква
Я уже начинал тогда писать книгу «Басен». И первые «Четыре пролетарских басни: Горькую, Бедную и Голодную, но – Толстую» послал в Лианозово к Сапгиру. Получил от него благодарный отзыв, с тех пор «Басни» стали моей визитной карточкой:
БАСНОСЛОВНОЕ ПОСЛАНЬЕ
К ГЕНРИХУ САПГИРУЧернил переведяреку,
карандашомты волил сметь стихиписать на матерьялельняном
рубашек карт,где дамы нагишом,валетом возлежас хореем,
укорялипоэта за игрусловами языкалюбви
к природе ли-анозовских бараковтщеты и нищеты,шалавы и зэка,убийств и грабежа,и — драков, драков, драковза попросту Добро,какое с кулакоммилицьёнера, кактвердит соцреализЕм —единственное на...................................Землеучение, в какоми светлое гряду-щее,
и без коллизЕйсегодняшнее ТО,ЧЕГО НЕ ЖДАЛ НИКТО!
20 ноября 1958
Свою первую самиздатскую книгу «Голоса» Генрих Сапгир подарил мне где-то в самом начале 60-ых годов. Мне нравились некоторые стихи Сапгира, написанные до «Голосов». И я как ученик Николая Заболоцкого, на могиле которого мои друзья-скульпторы Сидур, Лемпорт и Силис в 1958 году поставили памятник, не сразу оценил новаторство этой книги. Сначала новые стихи Сапгира показались мне «переупрощёнными»:
Вон там убили человека.Вон там убили человека.Вон там убили человека.Внизу – убили человека.
Пойдём, посмотрим на него.Пойдём, посмотрим на него.Пойдём, посмотрим на него.Пойдём. Посмотрим на него.Раньше, в Серебряном веке, так не писали: ни футуристы, ни – даже – обэриуты. Но Сапгир принёс мне стихи Евгения Леонидовича Кропивницкого и Холина. В доказательство того, что так теперь пишут все. А когда в 1965 году Генрих Сапгир стал читать свои знаменитые «Псалмы», я понял, что поэты барачной школы «изобрели» новую просодию, новую стиховую систему. И она здорово работает. И, хотя нам, квалитистам, они не советчики, они – смелые антисоветчики:…снял пальтоиду по коридорамприслушиваясь к разговорам- ГЛАВКУКЛА- ГИПРОНИЩЕПРОМ- УПРЧЕРВЯКЛА- МРКРСОНЦВЕТМЕТБРЕД- ШУКШУМШМЫГВИГФИГХАТНи одного человечьего СловаДа живому делать нечегоВ министерстве Ничего
(из книги «Молчание», 1963)
или – из той же книги:
Тебя наверно презирают
Быть может завтра расстреляют
Читать по «всей Москве» такие стихи в 1965 году, когда арестовали Синявского и Даниэля, было рискованно. Но весной 1965 появился Леонид Губанов во главе поэтов-смогистов, и демонстрации поэтов против советской власти стали обычным делом и 5 декабря, и 10 декабря ежегодно. Поэты Горбаневская и Делоне в августе 1968 года вышли на Красную площадь протестовать против ввода советских танков в Чехословакию.
* * *
После «Псалмов» я понял и «Голоса», и «Молчание», и каждую новую книгу стихов Сапгира принимал как откровение. Тем более, что мне приходилось уже работать с ним как с автором. Ибо я превратился в составителя антологий Бронзового века (с Константином Кузьминским, с 1967 года) и в редактора-издателя альманахов КВАЛИТИЗМ (с 1969, самиздатского) и NEUE RUSSISCHE LITERATUR (с 1978, тамиздатского: в Австрии).
Каждую новую книгу Генрих Сапгир (а мы – в отличие от советских поэтов, каким мы осмысленно противостояли, - писали книгами, а не делали сборники) начинал с нового приёма. Точнее, новым приёмом начинал новую книгу. Я, конечно, знал об опоязовской идее «искусство как приём», но Сапгир в этом смысле творил чудеса изобретательности:
ГОЛОСА (1958–1962) – новый приём: прозаизмыПСАЛМЫ (1965–1966) – псевдобиблеизмыЭЛЕГИИ (1967–1970) – верлибризмы, но – какие:
Я вышел на балконСпокойноУже шагнул через перилаАхЗемля встречает лобШмяк…А вокруг – шмыг шмыг шмыгИз подвалов из помоекИз железных гаражей- Что случилось –чилось – чилось – чилось – чилось- Это кровь –овь – овь – овь – овь?- Он откуда-уда – уда – уда –уда?- Так и надо-ада – ада –ада –ада – ада!- Бедняга…
МОСКОВСКИЕ МИФЫ (1970–1974) – бытовые абсурдизмы:
Хорошо бы выпить солнце – на стене висят часыУ кого-то есть жена – ноги кверху вскидывалиА на площади туристы – плачет маленький трубачГоворил поэт Галчинский – и не знаю что сказать
И вдруг ЖИТИЯ (1970–1974) – почти настоящие вирши:
Княже Иван ХворостининКрай наш велик и пустыненПрими мои виршиХоть твои вирши старшеНо мои - горше
СОНЕТЫ НА РУБАШКАХ (1975–1989) – почти классицизмы:
НИКИТСКИЙ САД
Славе Лёну
Никитский сад – твой кам ерный театрЗдесь все деревья – духи и актёрыВсё гонишься за призраком который –В зелёный бархат… В дырочку следят…
Ты сам для них – и дух и экспонатСпускаясь к морю – ты уходишь в горыГде – гул аплодисменты разговорыГде – Горького и Невский и Монмартр
Здесь всё отрепетировано, даже –Твоя фигурка на вечернем пляжеИ горы декорацией висят
Что там мелькнуло – чайка ли?.. собака ль?Когда себя сыграем как спектакльПусть занавесом нам – Никитский сад
МОНОЛОГИ (1982) – белые сюрстихи:
ПРОЛОГ
На сцене появляется ПРОЛОГ, некоторое время стоит молча
Не говорить я вышел, а молчатьИ даже не мычать – молчать и точкаМолчать – о чём? О многом мы молчимНо можно т а к молчать, а можно э д а кИные так молчат красноречивоУж лучше б говорили что-нибудь…
Если к этому советскому молчанию добавить ещё знаменитые сапгировские стихи:
Мы не рабы –Скорее, рыбы мы,
то картина СССР будет полной.
И вдруг появляются – ТЕРЦИХИ ГЕНРИХА БУФАРЁВА (1984–1987) – недотыкизмы-1:
Моксовые дворы белеют крыСверкает небо как святая рыС утра ещё морозище ветри
ВСТРЕЧА (1987) – недотыкизмы-2:
СЕКТА
Вот оно – белодеяниеТолчеруковоздеваниеЧукчегласоговорениеВойдём в них –Посмеёмся над ними
- дортен штеен геен меен!- - факью фак хора пиндуси!- Чукареку мерикан!…
ДЕТИ В САДУ (1988) – сверхнедотыкизмы:
ЛИСТЬЯ
весн среди прочнабухших поч
нцем с ночи отогрена щебет птичпроклю язычи ушко на заре
ДЫХАНИЕ АНГЕЛА (1988) – вдохизмы:
КОНЕЦ СВЕТА
(вдох)
свет
(выдох)конец света
ЛУБОК (1990) – возврат к ретро – сюрохмыризмы:
2. ХМЫРЬ
лиловый хмырь – видели в тёмном переулке –баюкад мёртвое дитя
видали? – тёмный переулок баюкал мёртвое дитя и лилового хмыря
в тёмном переулке незрячие окошки при луневидали: мёртвое дитя несёт лилового хмыря
лиловый хмырь смотрел на мёртвое дитя – и виделтёмный переулок – незрячие окошки при луне
любило тёмное дитя наш тёмный бледный переулоки длинного лилового хмыря
лиловое дитя и бледный переулок – и в небесахвисит незрячий хмырь
нас мёртвое баюкает
и так далее – до последнего, предсмертного 1999 лета.
Даже этот краткий перечень новых стилистических приёмов Генриха Сапгира, какими он считал обязательным оснащать каждую новую книгу стихов, поражает. Нацеленность на постоянные поиски новизны превосходит всё мыслимое и немыслимое даже в авангардизме Серебряного века. Когда русские авангардисты заняли – к 1915 году – лидирующие позиции в мировом искусстве. А Москва – стала столицей мирового авангарда.
«Самовитое слово», умная и осмысленная «заумь», алогизация и деграмматизация стиха – всё это получило у Сапгира совершенно оригинальное развитие. Конечно, Сапгир – гений русского поставангарда, крупнейший постмодернист современности. Его полистилистика задала порождающие модели русского стиха на много лет вперёд. Корпус его текстов, впервые представленный итогово, ждёт систематического и комплексного исследования. И мои первые прикидки, скорее мемуарного, чем академического характера, – всего лишь заявка на будущую работу со стихами Сапгира.
* * *
Бронзовый век русской поэзии имел «три культуры»: (1) соцреализма, (3) андеграундную, аполлонову (по имени шемякинского альманаха «АПОЛЛОН-77») и (2) некую буферную, которую следует называть метропольной (по имени альманаха МЕТРОПОЛЬ, 1979). Стихи Генриха Сапгира принадлежат аполлоновой культуре Бронзового века. Только аполлонова культура имеет всероссийское и мировое значение. Что блестяще доказали своими Нобелевскими премиями Солженицын и Бродский. Классики Бронзового века. И первым среди поэтов аполлоновой культуры, первым среди равных – Генрих Сапгир.
ПАМЯТИ ГЕНРИХА САПГИРА
(1928—1999)
Забудь и спи! Генрих САПГИР, «Сонеты на рубашках»
«Забудь и спи!» –
божественная Музапро бренность – лепетала – лет у краяквадратного могилы окаёмапрощального Совецкого Союза Писателей, забористо играя сберкнижкой запрещённого приёмав действительные члены профсоюзаподпольных пионеров самиздатапосаженной в Бутырки кукурузо-рачительным Генсеком по – солдата-бойца идьелогического фронта –доносу самой творческой бригады,носящей имя Робинзона Крузона комсомольской стройке целиныСвободы – Братства – Равенства, а гадыдостигли янки уровня Луны,в какую не попал совецкий спутникс обратной стороны медали длядоносчика, откуда слово битниквошло в газеты руганью Кремля.
Сапгир ушёл.В себя.Пешком.Нелепо.Ушёл за Елисейские поля.В былое Лианозово.Поленолетит с Небес, ломая тополяна цифре ТРИ Плющихи реализмасоцьялистического. и сарайползёт бараком.раком.к Богу в рай.
Сапгир когда-торядом –просто жительтеперь глядит на всехкак небожитель,глядит с улыбкой мудрости на наси в Небо запускает ананас.
20 ноября 2008 года
Кира Сапгир • 20 ноября 2008 года
Константин Кедров • 20 ноября 2008 года
booknik.ru
Для дошкольного возраста. Стихи.
Цветные иллюстрации Виктора Дмитриевича Пивоварова.
СЕГОДНЯ, ЗАВТРА И ВЧЕРА
Пробудился я сегодня — На дворе сияет солнце. Я подумал: «Как вчера. Если завтра будет то же, Если завтра будет солнце, Замечательно! Ура!»
А вчера что я подумал? Я подумал про сегодня: «Если завтра будет солнце, Замечательно! Ура!» Значит, я вчера подумал, Что сегодня — это завтра. Но когда пройдёт сегодня, Назовут его «вчера».
Значит, так: проснусь я завтра И подумаю: «Сегодня На дворе сияет солнце — И сегодня, как вчера». А потом настанет завтра, Будет новое сегодня. Как чудесно жить на свете! Замечательно! Ура!
УГОЛОК
Осторожней, не порвите Эти шёлковые нити. Дело в том, что я знаком С этим быстрым пауком.
Свой сачок оставьте дома; Мотылёк — он мой знакомый. А сердитый этот жук — Мой надёжный старый друг.
В речке тоже не удите. Вон плывёт она, глядите, С острым красным плавником. Я прекрасно с ней знаком.
Барабанит гулко дятел. Этот дятел — Мой приятель. И щебечет часто-часто Мне синица: «Здравствуй, здравствуй!»
И берёза мне знакома, И трава, И облака. И другого Никакого Мне не надо уголка.
ПОДАРОК
Пляшут на сковороде Ладушки-оладушки. А какой сегодня день? День рожденья бабушки. На дворе воробышки Распищались: «Что же, что же бабушке Ты подаришь?»
Я хотел сначала Смастерить кораблик, Но что может лучше быть Деревянной сабли? Мы бы в день рождения Затеяли сражение!.. Нет, боюсь, что бабушка За разоружение.
У меня игрушек Накопилось много, И самая любимая — Железная дорога. Все рельсы и вагоны Отдам я хоть сейчас!.. А вдруг уедет бабушка На поезде от нас?
Нет, я лучше бабушке Рисунок подарю. Нарисую дерево, Жёлтую зарю, Почтальона и письмо, Комнату большую, И себя и бабушку Тоже нарисую.
Я сижу задумчиво И смотрю вокруг. Засмеялась бабушка И сказала вдруг: — Внук такой послушный, Просто удивление. Вот какой подарок Мне на день рождения!
ХРУСТАЛЬНЫЙ ПЕТУШОК
Хрустальное яйцо Лежало на столе, И солнечные зайчики Играли в хрустале.
К яйцу подкралась кошка, Столкнула со стола. Яйцо упало, брызнуло Осколками стекла.
И выскочил оттуда Хрустальный Петушок — Искрится хвост, и крылья, И клюв, и гребешок.
Встряхнулся — и на люстру Взлетел он к потолку И так хрустально-чисто Запел: «Ку-ка-реку!»
И прозвенела люстра Подвесками в ответ, И музыкой посуды Откликнулся буфет.
В квартире нашей радуга Летает и поёт И разноцветный бисер На блюдечке клюёт.
КРОЛИКИ И РОЛИКИ
Серые Кролики Встали на ролики И покатили, И покатили, Перегоняя Автомобили. Они обогнали Летящую птичку. Они перегнали В пути электричку. Мы только что видели В городе уши — И вот уже в поле Мелькают хвосты. Когда эти кролики Встали на ролики, Какой же достигли Они быстроты!
КАРМАННЫЙ КОМАРИК
— Есть у меня Карманный фонарик. — Карманный фонарик? — Карманный фонарик. — Тогда у меня — Карманный комарик. — Карманный комарик? — Карманный комарик. Гнёздышко свил он В кармане моём. Вылетит вечером — Песни поём: Он тенором, Я, разумеется, басом. Я бас этот прячу, Храню под матрасом. В пустыне его Я нашёл как-то раз; Наверное, лев Потерял этот бас.
Есть у меня И другая находка. — Другая находка? — Другая находка — В круглой коробке Живая Щекотка. — Живая Щекотка? — Живая Щекотка. Однажды Щекотке Удрать удалось. Что было!.. Братишка Смеялся до слёз; От хохота кот По кушетке катался, А я со Щекоткою Сладить пытался. Хихикал комарик В кармане моём… Теперь я Щекотку Держу под замком.
— Щекотка, подумаешь, Вот у меня… — Что у тебя? — Что у меня? В большом чемодане Сидит Болтовня! — Сидит Болтовня? Сидит Болтовня. Смешная, Похожая на обезьяну. Но я выпускать её Лучше не стану. Иначе с тобою Случится беда И ты не умолкнешь, Боюсь, никогда.
ЛЕСНОЙ РАЗГОВОР
— Синица-певица, Что видела в нашем лесу? — Летала, видала Весну на грачином носу.
— Синица-певица, Откуда так пахнет весной? — Лиловый подснежник Проклюнулся в чаще лесной.
— Синица-певица, А день-то сегодня каков? — Высокое небо И пёрышки в нём облаков.
— Синица-певица, Так что же мы в почках сидим? — Ещё не пора вам, Листочкам, порхать, молодым.
— Синица-певица, Когда же, когда же, когда? — Спросите у Солнца. — У этого тёплого? Да?
ЛЯГУШОНОК И МЫШОНОК
В траве Лягушонок Увидел Мышонка. — Какой вы чудесный! Заквакал он звонко.—
Ну как вы таким Удивительным стали? Немало, наверное, Вы испытали?
Мышонок сказал: — Я родился весной И маленький был, Как орешек лесной.
За лето подрос, Нагулял себе шёрстку И на зиму зёрен Собрал себе горстку.
Вздохнул Лягушонок: — А в жизни моей Всё было иначе — Гораздо сложней.
Сначала икринкою Плавал я в ряске. Но вдруг у меня Обозначились глазки.
Я стал головастиком. Долго потом В воде я резвился, Виляя хвостом.
Но лапки затем У меня появились, Я громко заквакал И на берег вылез.
Поймал червяка Средь высокой травы. И тут на полянке Мне встретились вы!
ГУСЕНИЦА
Долго я следил за ней. А она с утра до ночи — То сама себя длинней, То сама себя короче.
УЛИТКА
Золотая, завитая, Музыкальная труба, Ты в широком шуме ливня Совершенно не слышна. Но мне кажется, я слышу, Слышу тихую тебя Здесь, где мокрая капуста И кирпичная стена.
СКАЗКА ПРО СЛОНА
(из индийского фольклора)
Есть в Индии Мудрая притча одна, Как трое слепых Повстречали слона.
Ощупав слоновью ножищу, Уверенно Первый сказал: — Да ведь слон — это дерево!
Второй возразил ему, Хобот обняв: — Нет, это гибкий Пожарный рукав.
А третий слепец, Любопытный такой, Случайно за хвост Ухватился рукой
Да как рассмеётся: — Не спорьте без толка! Ясно, что слон — Это просто метёлка.
КРЕСЛО НА ВЕРБЛЮДЕ
Один мой приятель Залез на верблюда И вмиг, точно с горки, Скатился оттуда.
Он снова залез И скатился опять. И в чём тут причина, Не мог он понять.
Верблюд как верблюд — И спокойный, и добрый… Вдруг понял чудак: Ведь верблюд — одногорбый!
А как на верблюде таком Усидеть? Быть может, на горб ему Кресло надеть?
КАК ОДНА ДЕВОЧКА УЧИЛАСЬ ПЕЧАТАТЬ
У пишущей машинки Все буквы в беспорядке. Выходят с непривычки Одни лишь опечатки.
Печатать я училась, По клавишам стучала. И вот что получилось, Прочту-ка всё сначала:
«Плывёт по небу РУЧКА. Лежит в портфеле ТУЧКА.
У пса больная ПАПА. Пришёл с работы ЛАПА.
Кипит в кастрюле МАША. Бежит по саду КАША.
Сидят, мурлычут МОШКИ. Слетелись к лампе КОШКИ.
Траву жуёт КОРОНА. Король надел КОРОВУ.
Закаркала ДОРОГА. Я вышла на ВОРОНУ».
Смеялась долго мама, Потом сказала строго: — Пожалуйста, постарайся больше не трогать мою пишущую машинку.
СНЕГОВИК
— Зачем вам, ребята, два уголька? — Два уголька? И совсем непохоже. Два уголька? Придумали тоже! Это же глазки Снеговика, Чёрные глазки Снеговика.
— Зачем ты морковку из кухни унёс? — Какая морковка? Совсем непохоже. При чём тут морковка? Придумали тоже! Это озябший оранжевый нос, Снеговика замечательный нос.
— Зачем ты ведро приволок с чердака? — Какое ведро? И совсем непохоже. Зачем нам ведро? Придумали тоже! Это же шляпа Снеговика, Красивая шляпа Снеговика.
— Зачем вам, скажите, две длинных доски? — Две длинных доски? И совсем непохоже. Да где же тут доски? Придумали тоже! На лыжах катаются Снеговики, Отличные лыжники Снеговики.
— Куда же отправится ваш Снеговик? — На это ответим мы вам напрямик. Дорогою зимней, Дорогою долгой Поедет он в лес За пушистою ёлкой. Вы спросите, ёлка ребятам зачем? Ну это известно, мы думаем, всем.
ПРО КРАСНУЮ МЫШЬ И ЗЕЛЁНУЮ ЛОШАДЬ
Я шёл и расспрашивал Разных прохожих Про красную мышь И зелёную лошадь. И мне отвечали Десятки прохожих: — Таких мы не видели — Даже похожих.— Кругом улыбались: — Всё это — фантазия! — Какой-то старик проворчал: — Безобразие!
Я шёл через город Нелеп и взъерошен. Я спрашивал всюду, Меня не смутишь: — Ну кто-нибудь видел Зелёную лошадь, Зелёную лошадь И красную мышь?
Вдруг кто-то окликнул Меня из окна. И я увидал Голубого слона, Который сказал: — Поищи их на пристани. Недавно туда Прошагали туристами Зелёная лошадь И красная мышь. Ну, топай скорее, Чего ты стоишь?
В волнении я прибежал На причал, Где белый кораблик Кормою качал. Кораблик уже уходил От причала. Зелёная лошадь У борта стояла, А красная мышь Мне махала с кормы… С тех пор, к сожаленью, Не виделись мы.
Ты скажешь: всё это Неправда одна. Не веришь? Спроси голубого слона.
rulibs.com
"ЧЁ"Чиж и Ёж - журнал для детейвыпуск первый 2000
Мы были знакомы с Генрихом Сапгиром столько же времени, сколько на свете прожил Пушкин - ровно 37 лет, и о чём только за эти годы ни говорили с Генрихом - о стихах и при-ключениях, о войнах и путешествиях, о гаданиях и книгах. А вот последний наш разговор был о "Чиже и Еже". Я привёз в Москву два первых номера нашего журнала специально для того, чтобы показать их Генриху Вениаминовичу. Очень хотелось, чтобы в "ЧЁ" появились его новые стихи, да и вообще - чтобы он присоединился к нам. Вот уж три поколе-ния детей выросли на стихах Сапгира, их будут читать наши дети и внуки. Читать и смеяться, и грустить, и играть словами "по-сапгировски". "Чиж и Ёж" Сапгиру очень понравился. Он сказал: "Пусть это будет и мой журнал". И обещал прислать нам первые же стихи для детей, которые напишет. Стихи он на-писал, но сам не успел прислать их, потому что ушёл из жиз-ни через неделю после нашего разговора. Он ехал в троллейбусе на вечер поэзии, где должен был выступать. Вдруг ему стало плохо - не выдержало сердце. Когда-то Генрих говорил о том, что главное богатство поэта - это сердце. И что никакая смерть не сможет отнять этого богатства. Так и выш-ло - его уже нет с нами, но стихи его живут, вот они.
Виктор Кривулин
ГЕНРИХ САПГИР
Из новой книги "Кискины записки"
***
Ятрехцветная кошкаНастурция.Моя родина — не Персия,не Турция.Сижу в уголочке,Пишу эти строчки.Читайте кискиМои записки.
***
Мяу! Наконец тепло. Весна. В апреле кошкам не до сна. Не понимаю, как в апреле Ребята могут спать в постели.Гуляли бы себе по крышам Под месяцем большим и рыжим.
***
Прыжок без парашюта С восьмого этажа! Живая почему-то. Вернулась, вся дрожа.Нет, не верю случаю.Может я — летучая
***
Из книги “Дети в саду”
1.в дет садудети в крова кто уплывакто улета все на видуа воспита гладит котавдруг воспита крикнул: встава
2.
в дет садудети вскочичижики-чиробышки-вокто кого!кавые глазтателю сказ- А Петя спион – матросон описвесь матрас
3.
в дет садусняли штанивсе как однион опоздаи замарав дет садупо коридосидя в рядувсе дружно дуголову всуможно егоя нарису?
так хорошо?вот голова сверху горшо Петя не плаэто коров красный горо
4.
в дет саду140 дуПетя бунтуна третьем годувсе гулягде им веляделают токазано что время поспавремя посраПетя бы ра Петя не мо Петя! ура сделай им моморе им сделай!
Публикация подготовлена при участии Людмилы Родовской
sapgir.narod.ru
|
|
|
|
|
|
