Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
За утешеньем к людям никогда яНе шла сама – они ж, коль что не так,Идут ко мне. К примеру, вся в слезахЯвилась женщина немолодая,Колечко потерявшая свое —Три грамма драгоценного металла…Я сына потеряла, но ееЗаботливо и долго утешала.
Фазу Алиева
«Терпение – это искусство, лучшая религия».
И.Гете
Уже сгущались сумерки, когда я с дальнего родника возвращалась домой. Каждый день я ходила со своим маленьким кувшином на дальний горный родник, чтобы набрать воды для питья. Этот родник считался святым; сам небольшой, он давал всему аулу для питья воду – чистую, как козьи глаза, и холодную, как лед. Пьешь, набрав в пригоршни, и чувствуешь, как она проникает в каждую клеточку; и человек становится легким, крылатым. А для других нужд в ауле была в избытке другая вода. Не знаю, почему аульчане ходили за водой или на рассвете, или в сумерках…
Поднимаясь на последнюю ступеньку, я услышала какой-то незнакомый птичий голос, похожий на плач, оглянувшись, увидела, птицу. Она была маленькая, лохматая, с большой головой и огромными глазами. Но что-то пугающее, настораживающее было в ней. Она продолжала печальную песню, не обращая на меня внимания.
– Бабушка! Бабушка! Там какая-то птица плачет, – вошла я в комнату, снимая со спины кувшин.
– Наверное, крыло сломала! – выбежала бабушка и, увидев птицу, воскликнула:
– Вабабай, это же сова! Аллах, зачем ты ее опять к нам привел?
Подняв руки, бабушка, начала читать молитвы. А я сняла платок и, размахивая им, хотела выгнать сову.
– Нельзя, оставь ее, Фазу, потом она сама улетит.
Бабушка поспешно села на молитвенник. Я вошла в коридор и слышу, что бабушка плачет, приговаривая: «Аллах, сжалься над нами, за семь дней до гибели отца этих сирот она тоже прилетала и долго пела свою скорбную песню; на этот раз она принесет нам счастье. Аллах, отдали от нас горе, защити молодые жизни…»
Когда я вошла, бабушка продолжала читать молитвы, но я бросилась к ней, обняла и зарыдала.
– Бабушка, сова! Это же вестница смерти?
– Тьфу тебе на язык, это ночная птица; днем она не видит, поэтому она летает в ночи. Успокойся, моя ласточка, Аллах милостив. Иди, посмотри, не улетела ли сова.
Я шла, и ноги мои дрожали, все внутри собралось в один тревожный комок. Вытирая кончиком платка слезы, я вышла – совы уже не было. Но боль съедала меня, я боялась, что мама умрет.
– Она улетела, бабушка! Скажи, моя мама умрет?
– Она с эти горем и улетела, иншаалла!
Бабушка подняла голову от молитвенника и тихо сказала:
– Ты маме не говори, что сова навестила нас, поняла?
– Поняла, бабушка!
У меня несколько дней болел левый бок; когда мама была дома, я от нее не отходила ни на шаг, все время смотрела на нее, а когда не могла сдержать слез, уходила в другую комнату.
Прошло дней десять-двенадцать, ночью я проснулась от разговоров и увидела такую картину: мама плачет, бабушка сидит у печки, а мой младший брат Магомеджавгар мечется на своей постели. Когда я подошла поближе, мне показалось, что я у горящего очага – такой от него шел жар.
– Быстро иди, Фазу, разбуди Гайдара. Пусть он срочно едет в больницу за врачом, Магомеджавгар тяжело заболел.
Я пулей полетела к дяде Мансуру и разбудила их. Моя мама санитаркой работала в больнице, где главным врачом была Сенкевич Раиса Петровна. Доктор очень любила мою маму и всегда помогала нам.
Она приехала и без долгих разговоров распорядилась:
– Быстро в больницу!
– Что с ним? Что с ним? – повторяла мама.
Мы все, кроме двух маленьких сестер, поехали вместе с мамой в больницу. Два дня он не приходил в себя, а на третий день на рассвете умер.
– Это сова! Это сова! – кричала я.
– Здесь, что, сова была? – схватила мама меня за руку.
– Была, мама, была, но бабушка запретила тебе говорить.
– Ах, проклятая вестница смерти, перед гибелью Али она тоже прилетала! – начала кричать мама.
Мне иногда думается, что я рождена переживать и страдать. Когда я вспоминаю о пережитом, уже не проливаю таких обильных слез; видимо, под тяжестью могил они ушли слишком глубоко. Не дай Аллах никому нести в себе могилу любимого сына. Одно сознание, что я больше никогда не увижу его сияющее лицо, не услышу его звонкого смеха, точит меня изнутри.
Странная эта вещь – смерть, понять ее невозможно. Были бабушка, папа, мама, братья, муж, сын Али. Их уже нет. Я осталась как без крыльев, томимая тоской. Ищу одиночество, чтобы наедине с собой тихо читать стихи.
Забудьте ту, какою я слыла,Забудьте ту, какою я была, —На белом свете нет ее в помине,Как нет и дня вчерашнего отныне,Как нет травы на скошенных лугах,Как нет воды в иссохших родникахИ дерева в безжизненной пустыне.Осыпавшийся цвет невозвратим,Ушел мой сын, и я ушла за ним,Была огнем я, а не тусклым дымом,Жар-птицею, гордящейся своейКрылатой долей, Медом для друзей,Для недругов мечом неотразимым.Мне память эта нынче не мила —Забудьте ту, какою я была,Нет крыльев у меня, исчезла сила,Поникла я, пройдя через грозу,И прежнюю веселую ФазуВ себе без всякой жалости убила.
Как-то утром на опушке тихой,Заслонившей дальний окоем,Встретилась я с робкой оленихой,И насторожились мы вдвоем.Но порой бывает, как в тумане, —Что со взгляда первого в кровиВозникает искра пониманья,А не только смутный зов любви.И о страхе сразу я забыла, —Скорбное изящество храня,Олениха молча и унылоСквозь листву смотрела на меня.Столько в этом взгляде было боли!То ли олененок пал в лесу,То ль ушел олень по доброй волеИ унес могучую красу.
Фазу Алиева
«Нет в мире лучшего взаимопонимания, чем между двумя подобными скорбями».
О. де Бальзак
Как метко заметили мудрецы, скорбь безгранична, радость же имеет пределы. А есть особая, колючая, вечно горящая внутри скорбь у человека – скорбь по потерянному ребенку. Первые несколько дней мать, потерявшая ребенка, бывает как в горящем очаге. Она еще не осознала, что случилось, она еще не до конца поняла, что произошло. Она слышит, что говорят люди, но дальше кожи их слова не идут, не входят в сердце. Слова соболезнования, исходящие от окружающих, ее раздражают так, что просто хочется кричать, безумствовать, куда-то убежать, бежать и бежать, чтоб только не слышать эти горькие слова…
Когда погиб мой сын, тяжелее всего мне было слышать утешительные слова людей. Понятно: они хотели умным, мудрым словом хоть немного облегчить мое горе. Но это горе скорби не изо льда – это скала на скале. Как бы солнце ни спускалось ниже, она не растает, не осядет, а, наоборот, все глубже проникает в сердце, будет давить на душу, соберет воспоминания…
Однажды, когда я была в трауре, в поисках одиночества я пошла по лесной тропе… Вдруг повстречалась олениха. Она не испугалась, не вздрогнула, так и продолжала стоять с опущенной головой.
– Скажи, скажи на своем лесном языке, какая кручина тебя гнетет, я пойму, красавица-олениха? Ты ищешь маленького олененка, может, и найдешь? Я же зову: «Али! Али!» – и знаю, он никогда не ответит. Я его уже никогда не встречу. Ты меня понимаешь, олениха, только не подходи ближе – ты можешь вспыхнуть тем скорбным огнем, что у меня внутри.
Олениха чуть подняла свою опущенную голову и посмотрела на меня внимательно и грустно. Я до этого никогда так близко оленя не видела. Какая красота! Какая осанка! А глаза – два прозрачных озера. В их глубине я увидела черные скалы и поняла, что они никогда не растают. Вижу, что олениха потеряла олененка. Она, наверное, тоже видит в моих глазах такие же навечно застывшие черные скалы скорби и горя.
Я первая не выдержала и крикнула: «Али! Али!» – и слезы ручьями потекли по моим щекам. Олениха вздрогнула, напряглась, потом опять опустила голову, а когда вскоре она ее подняла, мне показалось, что в ее прекрасных, печальных глазах стоят слезы.
Не знаю, сколько мы стояли, безмолвно выражая друг другу сочувствие… Когда я уходила, олениха, сохраняя небольшую дистанцию, шла за мной до самой дороги. И потом много дней, убежав от людей, я ходила туда, где встретилась с оленихой. Она будто меня ждала, и мы без слов смотрели друг на друга. А потом я начала читать ей свои стихи, посвященные памяти сына. Мне казалось, что она понимает каждое слово.
Однажды, когда я прочитала стихотворение «Хищница», олениха вытянула шею, подняла голову, и мне показалось, что она застонала.
Оглядчиво жизнь моя движется,Тревожно мое бытие.Неужто судьба моя – хищница,А я – лишь добыча ее?Но хищница эта особая:Не плоть ей нужна, а душаИ улицей, а не чащобоюКрадется, неслышно дыша.То радость надежды оттяпает,То сладкие слезы любви,То вырвет незримою лапою,Благие сомненья мои.Мне ль знать ее планы жестокие,Ведь только пред фактом бедыЯ вижу ее неглубокие,Но полные крови следы.
Возможно, мне показалось, что олениха понимает мои стихи, полные боли и скорби… Что только не бывает с человеком, убитым горем!
Моя грустная мама, как грустный рожок,Моя легкая мама, как легкий снежок,Моя нежная мама, как утром роса,И веселая мама, как птиц голоса.Тает мама моя, как под солнцем снега,Леденеет она, как под снегом река.Верящая моя, любящая моя,Что ты не сделала, сделаю я.Дети твои не боятся тревог,Битвы, труда, бесконечных дорог.
Фазу Алиева
«Раскаяние – это слишком поздно приходящее сознание».
Э. Фейхтерслебен
Верить в это трудно, но это было именно так. Тот день для меня был очень насыщенным: приняла много посетителей с заявлениями, и еще на встречу со мной приехала с кутана группа школьников с учителями. Они читали мои стихи, и я читала, вопросы, ответы, и я вернулась домой очень уставшая. Когда начала ужинать, меня осенила мысль: может, мама тоже хочет кашу из кураги? Часом раньше я ей звонила, она сказала, что чувствует себя хорошо. Не знаю, как это объяснить, как будто кто-то управлял моими руками, я положила кашу в пиалу, обильно полила урбечом, завернула и пошла к матери. Все это я делала так спешно, будто с моего пальца упало колечко и оно катится с горы вниз. Острая боль охватила мое сердце: я испытывала потребность сказать матери: «Прости меня, я была своенравная дочь…» Моя мама была жесткой женщиной; не помню, чтобы она когда-нибудь прижала меня к груди, обняла, приласкала. Всегда находила, к чему придраться, за что поругать. Хотя в течение каждого дня я маме звонила по нескольку раз, спрашивала, не нужно ли чего, что она ела, кончились ли ее лекарства, я через день прямо с работы ехала к ней. Первое, что я делала, я целовала каждый пальчик ее руки. Мама улыбалась и говорила: «Вот так она меня целует, а я говорю: «Мои руки похожи на высохшие, упавшие с дерева ветки, неужели тебе не неприятно?» Когда я слышала эти слова, я плакала: «Что ты говоришь, мама!»
В тот вечер мне не хотелось уходить от мамы. Приехали мои сестры, живущие в Хасавюртовском районе, они купали маму, убирали в доме, каждый раз привозили ей свежие продукты. Не знаю – почему, но в тот вечер я решилась на разговор, который давно держала в себе.
– Мама, я давно хотела попросить у тебя прощения, я тебе доставила много хлопот, все делала, как я хотела.
– Во всех твоих упрямствах виновата, доченька, я. Прожила я трудную жизнь, сама сиротой росла и самой пришлось растить четверо сирот. Не знаю, как перед Аллахом ответить за твое замужество; каждый день прошу у него прощения. Перед моими глазами та картина, как ты еще совсем ребенок – не было тебе и 15 лет, убежала на кладбище и, держась за могильный камень отца, кричала: «Я замуж не хочу, я хочу учиться! Защити меня, папа!» Но я тебя уговорила, выдала за человека, который на 15 лет был старше тебя. Ты меня прости, доченька.
Мама плакала, обнимая меня, и я плакала вместе с ней. Мама никогда не жаловалась ни на что, а из своей нелегкой жизни часто вспоминала смешные случаи… Я ушла домой, а на другой день, разговаривая, сидя на диване, мама умерла. Ей было 92 года… Удивительно: кто же подсказал моему сердцу днем раньше помчаться к ней, чтобы сказать: «Прости, мама!»
Хаписат Магомедовна, мой друг, когда пришла на соболезнование, стала утешать меня, хотя я держалась, уговаривала себя: дай, Аллах, каждому дожить до 92 лет, но боль в сердце не утихала.
– Фазу, у матерей не бывает возраста; говорят, что только в тот день, когда мать закроет глаза навсегда, у детей из сердца падают цветы души в ее могилу. Мне очень жаль тех, кто уже похоронил своих родителей, еще больше жалею тех, кому это еще предстоит пережить.
– Да, Хаписат Магомедовна, я чувствую, что цветок моей души с корнем вырван болью и скорбью по матери, и я уже не дочка ее и уже совсем осиротела, – ответила я.
В безумствующем мире этом,Где град свинца уже давноРасправился с медвяным цветом,Тебя оплакивать грешно.Ты в ранней роздыми весенней,Душой спокойна и светла,Легко, без страха и мучений,В своей постели умерла.Не я ль глаза тебе закрыла,Прочла Коран – лицом к лицу —И, как невесту, обрядилаТебя к небесному венцу? Давайте тех солдат оплачем,Оставшихся без похорон,Кто смерть нашел в бою горячемИ не был с миром погребен.О, сколько в мире матерейПлатков не сбрасывают черных,И вдовье горе все страшней…Мать успокоилась в могиле,И ты, Аллах, судящий нас,Прости нам слезы, что пролилиМы над усопшей в горький час. Она одна на всю округуНам заменяла до концаИ бескорыстную подругу,И милосердного отца.Кого печаль поныне гложет,Кто опустил в могилу мать,Тот нас понять, наверно, сможетИ наши слезы оправдать.А тем, кто, мать свою лелея,Со страхом ждет разлуки с ней,Скажу, их загодя жалея:Не может часа быть черней.
Очень часто Аллах мне подсказывает, что надо спешить и тут, и там, сделать то и другое дело. Алхамдулилла, я успела сказать матери: «Прости!»
Мне главный принцип четко ведом,Всегда он в силе и везде:Коль чьим-то радуешься бедам,То сам окажешься в беде.Коль ты другого оклевещешь,Сам оклеветан будешь ты.
Фазу Алиева
«Существуют лишь два смертных греха: злость и эгоизм».
Р. Хаммерлинг
Все ее называли хромая Хатун. Она была маленькая, толстая и хромала, качаясь налево и направо. Лицо у нее было как у мадонны, жемчужным блеском сверкал лоб, глаза горели, будто в каждом из них навсегда поселилось солнце и никогда тучи к этим солнышкам не приближались. Увидев издалека идущего навстречу человека, она улыбалась, сверкая ровными белыми зубами; с каждым здоровалась первой. Казалось, что она никогда не думала о своем физическом недостатке. В ауле ее все любили и рассказывали о том, как мачеха безжалостно поступила с ней.
Мать ее умерла, когда ей был всего один год. Отец Хатун, Сай-пудин, был видный, красивый, трудолюбивый мужчина, потому этот вдовец стал желанным женихом многих девушек и женщин. Больше всех старалась соседка Калимат, у которой было три дочери на выданье. Они часто брали к себе маленькую Хатун. Стирали ее одежду, купали, кормили, и Хатун сильно привязалась к ним. Отец Хатун ровно год выполнял все мусульманские адаты, поставил жене надгробие из хорошего камня и решил жениться. Наблюдая, как дочка привязалась к семье Калимат, он решил жениться на ее старшей дочери – Сухайнат, которой было почти под тридцать.
Пока новоявленная жена не родила первого сына, она относилась к Хатун терпимо, при муже называла ее доченькой. А когда появился сын, детство Хатун кончилось: мачеха не выпускала ее из дома. Девочка стирала пеленки, качала колыбель, ухаживала за братишкой. Росла Хатун красивой, длинноногой девочкой, у нее было красивое лицо, черные блестящие волосы. Но мачеха не давала им подрасти – все время подрезала. Хатун была умная, тонкой души девочка: она все понимала и очень страдала; она реже стала смеяться, и все время перед ней сиял придуманный образ матери. Между тем Сухайнат родила и дочку – Джавгарат.
Хатун любили все, она не умела просто ходить – все бегала, порхала с кувшином у родника, с граблями или серпом в поле. Казалось, что она несла с собой радугу и раздавала всем ее цвета. А дочь Сухайнат была маленького роста и почему-то все время зевала; с людьми она говорила мало, а на лице всегда недовольное выражение, как будто все окружающие были ей чем-то обязаны, а она – никому и ничего.
Не знаю, я сама не видела, но весь аул говорил об этом. Однажды под вечер Сухайнат послала Хатун на мельницу принести оттуда мешок уже смолотого зерна. Сайпудин в это время был в горах с отарой. В большинстве горских домов сначала делают временные лестницы, пока подготовят камень, служат деревянные. У этих лестниц бывают толстые, широкие ступеньки, и никакой опасности по ним подниматься не возникает.
В тот вечер все были дома, кроме Хатун, которая должна была вернуться с мельницы. Вдруг раздался страшный крик, на крик выскочила Сухайнат и прибежали все соседи. Они увидели, что на лестнице сорвалась одна ступенька и Хатун лежит без сознания на острых камнях, что были под лестницей. В то время в ауле не было даже фельдшера, поэтому пригласили кузнеца Гаджидаду, который, считалось, все знал. Он покачал головой и сказал: «Здесь только Аллах может помочь». Кто-то на арбе отвез девочку в больницу крепости Арани. Сразу же послали гонца в горы сообщить о происшедшем отцу. Самое странное было то, что, когда Сайпудин захотел посмотреть сломанную ступеньку, потому что он знал – лестница была добротная, крепкая, устойчивая, ее не нашли.
Долго лежала Хатун в больнице. Сначала она еле-еле двигалась на костылях, потом с палкой. Она сразу стала какой-то маленькой, бедра раздобрели, как будто на каждом из них лежали полные мешки соли, ноги укоротились и стали тонкие. Первое время она ходила мрачная, мало говорила и старалась прятаться от людей. Но постепенно стала отходить, перестала чуждаться людей, хотя предпочитала общаться не со взрослыми, а с детьми. О своем увечье говорить не любила. Когда шел сенокос или жатва, она выходила в поле, и за ней гурьбой мы, дети. Она медленно, обстоятельно и аккуратно косила, что за ней оставались чистые, как бритые головы, полосы. Иногда она ложилась на скошенное сено и, приложив ухо к земле, прислушивалась к чему-то.
– Девочки, послушайте биение сердца земли, столько мелодий в земле, наверное, корни каждой травинки, каждого цветка поют свои песни. Я люблю слушать эти мелодии, они раскрывают каждый клапан моего сердца. У меня не было бабушки, мать свою я не помню, и мне кажется, что земля поет мне колыбельную, и я ухожу в другой мир. Я люблю общаться с землею наедине. Бывают такие моменты, что мне кажется, что я травинка с корнем в земле, что я семечко в борозде, обязанное превратиться в колос. Но самое главное то, что эту мелодию я слышу, и когда ложусь спать, и когда просыпаюсь, будто меня она будит.
Она рассказывала такие вещи, что я стала тянуться к ней и тоже начала убегать в одиночество, чтобы слушать землю, приложив к ней ухо. Сперва я ничего не слышала, а потом научилась, и мне это очень нравилось. Однажды бабушка рано утром послала меня искать янтарные бусы, что забыла на меже нашей делянки. Травы и цветы были насыщены росою, и какой-то аромат, ранее мне незнакомый, обжигал мне ноздри; я была охвачена таким волшебным чувством, что забыла, зачем пришла сюда. И вдруг вижу: на нашей меже лежит Хатун и полузакрытыми глазами читает: «На заре молюсь на пестром коврике цветов и трав; щедро одаряй, Аллах, землю радостями. Пусть, как эти бутоны цветов, раскрываются навстречу заре ключами добрых вестей сердца людей; пусть радуется все живое; пусть ясный рассвет сметает зло и зависть с душ. Направь их делать друг другу добро, и чтобы дерево разрасталось гуще и гуще. Небо высоко и далеко, а земля близко. Земля дает нам хлеб и воду, без которых нельзя жить. Чем больше слушаешь песни земли, тем сильнее и мужественнее становится человек».
– Хатун, что ты здесь делаешь так рано? – подошла я.
– Каждый день, когда росою покрывается земля, я бегу в поле, а эти слова мне подсказывает земля, и, когда я произношу их, мне кажется, что нахожусь между небом и землей, и хочется петь так громко, чтобы услышал весь мир.
И она стала петь, а я слушала и словно воспарила над землей вместе с ней и ее чудесной песней.
Пусть всем день запомнитсяСделанным добром,И пусть улетучиваютсяБолезни и лень с сердец и душ людей,Руки пусть будут проворными,Ноги быстрыми, слова ласковыми,Пусть Аллах прощает наши грехи,Ограждая нас от злых дел и бед.
Голос у нее был звонкий, как у жаворонка, который старался выталкивать из себя песню с такой силой, что казалось, что эти звуки были больше, чем он сам. Я забыла, что бабушка меня послала найти янтарные четки, и тоже улеглась на мокрую траву.
– Давай молча послушаем песню земли! – сказала Хатун и закрыла глаза.
– Я ничего не слышу!
– Услышишь, только молчи и закрой глаза.
Я так полюбила Хатун, что постоянно искала с ней встречи. О своем недуге она никогда не говорила; когда шли куда-нибудь, хоть и сильно хромала, никогда от нас не отставала, смеялась громко, руки ее в работе легко порхали в траве, как птицы в небе.
Вместе с нами дружили еще две девочки – сестры Разият и Рабият. Они молча, разинув рты, слушали Хатун. Девочки были сироты; уже четыре года как умерла их мать, а их отец так и не женился. Кто бы с ним ни заговаривал о женитьбе, он отвечал: «Не хочу, чтобы мои девочки видели мачеху. Вот они подрастут, тогда посмотрим». Он часто во время сенокоса подходил к нам и смотрел, как его дочки учатся косить сено. Когда он подходил, Хатун молчала, будто в рот набрала воды. Однажды Магомед, улыбаясь, обратился к Хатун:
– Мои дочери дома все время говорят только о тебе: «Хатун слышит, как поют корни цветов и трав, она слышит мелодию земли». А почему, когда я подхожу к вам, ты молчишь?!
Вскоре в ауле пронеся слух, что Магомед женится на Хатун. Как бывает в маленьком ауле, одни говорили: «Зачем ему калека?», другие – что он делает это ради детей.
И однажды в прохладный весенний день люди увидели, как Магомед и Хатун, держа за руки девочек, шли к своей делянке. Были слухи, что мачеха Хатун – Сухайнат категорически была против, чтобы Хатун выходила замуж. Понятное дело, ведь она лишалась бесплатной, притом такой преданной прислуги – ведь Хатун умела делать все, и вся черная работа всегда лежала на ней.
Но Хатун все решила сама, она не оказалась, как говорится, орешком, который можно ломать между пальцами. Выбрав момент, она сказала своему отцу:
– Я выйду за Магомеда замуж, потому что хочу иметь свой дом, и, кроме того, у меня будут две дочери, то есть своя семья.
Отец не стал упрямиться и выдал ее замуж за Магомеда. Разият и Рабият просто расцвели: всегда чистенькие, ухоженные, с причесанными волосами, в выглаженных платьях, они бегали за Хатун: «Мама! Мама!» Магомед сразу будто помолодел, он рано вставал, занимался домом, скотиной, пахал, сеял, молотил, как положено семьянину. Если Хатун поднимала тяжести, он тут же бежал на помощь. Хатун как-то выпрямилась, стала передвигаться быстрее и часто говорила: «Ой, мне некогда, надо, пока Магомед придет, обед приготовить, он просил сегодня сделать чуду».
А однажды случилось удивительное. Состоялось сватовство дочки Сухайнат – Жавгарат, и ей в ночь ураза-байрам должны были от жениха принести подарки. Невестина родня готовилась встретить достойно женихову родню. И Хатун со своими дочками тоже готовилась к этому событию.
Вдруг раздался сильный крик – сельчане кинулись в дом Сай-пудина. Все увидели – около печки без сознания лежала невеста – вся левая сторона тела, начиная от головы, была залита кипящим маслом. Оказывается, Жавгарат нечаянно задела платком ручку кастрюли, в которой кипело масло для халвы. Кастрюля упала, и все масло вылилось на девушку. Несостоявшуюся невесту увезли на арбе в больницу, потом в Махачкалу. Целых два года ее лечили. Но она осталась калекой навсегда: половина лица обожженная – вся в рубцах, левая рука высохла. В ауле перешептывались: «И все же возмездие есть на земле, Сухайнат свою падчерицу сделала калекой, и Аллах наказал ее за это».
iknigi.net
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Есть притча горская:ПриехалК хозяину один кунак.И вдруг упал: хозяин этот умер.Принес кунак сочувствие вдове.«Пусть горя горше этого не будет!» —Вдова сказала, слезы вытирая.Кунак ушел. А через много днейОпять приехал в этот же аул.И вдруг узнал, что у вдовы той умерЕдинственный любимый ею сын.Опять принес сочувствие вдове.«Пусть горя горше этого не будет!» —Вдова сказала, слезы вытирая.Кунак ушел, подумав уходя:«Что ж горше может быть, чем это горе?»И вот, спустя пять лет, он вновь в ауле.У входа в саклю – встретила вдова.«Вот он – тот день, что горше не бывает, —Она сказала, слезы вытирая. —Мне нечем тебя встретить – угостить.Вот он – тот день, что горше не бывает!»Тогда, адаты лучшие храня,Кунак зарезал своего коня:«Все угощайтесь, все, кто есть в ауле,Голодные – родня и не родня!»Что я сказать хотел бы этим тостом?Нет ничего страшнее для меня —И вам, дай бог, не видеть того дня,Когда вам нечем будет встретить гостя.
У нас в горах с далеких лет известенПрекрасный способ возраст сохранить:Мы не относим к возрасту те дни,Которые прошли с гостями вместе. Поэтому, мой добрый гость, за вас,За вашу щедрость я сегодня пью.Побыв со мной, – на миг или на часВы так легко продлите жизнь мою.
За то, что ты пришел, гость дорогой,Давай бокалы сдвинем в первом тосте.Пусть не наступит в жизни день такой,Когда в мой дом не постучатся гости. Дом без гостей пусть будет у врага.Дом без гостей – он пуст, безмолвен. Нищий.Садись, как у родного очага,Веди себя, как в собственном жилище.
Я – гость аула.Поднимаю вверх,Туда, где небо нежно голубеет, —Стакан вина, чтобы у нас вовекВ домах не пустовали колыбели. Рука у сердца. И, не сняв руки,Прошу бокалы осушить до капли,Чтоб не было в ауле нашей сакли,В которой бы не жили старики. Пусть не стихает детский смех и топот,Ягнята пусть копытцами стучат,Пускай не замолкает страстный шепотВлюбленных ухажеров и девчат.
Я – гость аула.Речь о том веду,Чтоб счастье чаще приходило к людям.Пусть ни в каком году,Ни в чьем родуИ никакой враждыУ вас не будет.Пусть вашу жизнь не обеднит ничто.В благополучье вашем, в вашем ростеУбытком вашим будет пусть лишь то,Что за столом съедят сегодня гости.
Я – гость аула.Предлагаю тост,Растроганный гостеприимной встречей,За то, чтоб ваш аул был так же вечен,Как солнце и как свет далеких звезд. Не сыпьтесь, камни, в горла родников,Дожди, не угрожайте урожаям,Не высыхайте, песни ручейков,Пока ручьи до гор не добежали. Пускай вас чаще веселит зурна,И полнятся плоды янтарным соком,И яблоки не падают до срока,И колос вызревает до зерна.
Я – гость аула.Пью за жизнь.А еслиК вам,Долго не умеющим стареть,Придет ваш смертный час, —Не от болезни,От старости сумейте умереть.Не будет вашим именам забвенья,Когда младенцев ими назовут.И пусть могилы ваши будут тут,Где восходили ваши дни рожденья.Итак, мой тост за солнечное небо,За вашу жизнь во здравье и труде!Вовек не знайте голода по хлебуИ жажды по теплу и по воде.
Я – гость аула.В этом турьем рогеЗа счастье поднимаю я вино.За то, чтоб к вам все шло и шло оно.А горе заблудилось по дороге. За то, чтоб путник или гость усталыйПриют здесь находили у огня,Кастрюлю с приготовленным хинкалом,Постель к ночлегу,Сено для коня.
Я – гость аула.Поднимаю чашуЗа вашу жизнь – без горя и невзгод,Чтоб барабаны свадебные вашиЛикующе гремели каждый год. За то, чтобы мужчины – аульчане,Как повелось еще с далеких дней, —Ружейными салютами встречалиРождение все новых сыновей. Чтоб имена прославившихся в битвахИль названных героями трудаВ ауле вашем не были забытыНикогда.
Я – гость аула.Свой бокал с виномТоржественно и празднично подъемлю,Чтоб солнце мудро грело вас теплом,Чтоб небо мудро вспаивало землю.Чтобы наградой нам был урожай, —Да минет его град или гроза, —Чтоб стебель длинным был, как Алирза,А колос полный, как мой друг Аткай.
Есть притча горская,Что, умирая,Отец меж старшим сыном и меж младшимПо равной доле землю разделил.Придя домой, подумал младший брат:«У брата моего жена и дети,Ему земли, конечно, больше надо».И ночью сдвинул камень на меже,Себе поменьше отделив участок.А старший брат, придя домой, подумал:«Неверно землю разделил отец.Ведь в помощь мне есть и жена и дети,Мы проживем. А брат мой – одинок». И ночью – сдвинул камень на меже,Себе поменьше отделив участок… Сердечны братские объятья,И нет надежней братских рук.Провозглашаю тост – за братьев!Брат брату – самый лучший друг!
Хороший друг – как ветер.При несчастьеОн унесет и горе и беду,Как листья, что осыпались в ненастьеВ осеннем, холодеющем саду. А в радости – он мощный вал,СтоящийНадежно на пути врагов твоих.Люблю друзей надежных, настоящих.Ценю. И предлагаю тост за них.
Есть притча горскаяО том, как дружно жилиТри куропатки. Так уж дружно жили, —Как говорят – водой не разольешь.Когда одна зерно клевала – рядомСтояли две другие, карауля:«Появится орел – предупредить!Поднять тревогу! И спастись всем вместе».Их изловить орлу не удавалось.И он пошел на хитрость. «Слушай, ты, —Сказал орел одной из них, – а знаешь,Там, на горе, зерно есть золотое,Одно – а съешь и будешь год сыта».Поверила несчастная орлуИ тайно от подруг порхнула в горы.Там съел ее орел. И ко второй пришел.Вторую так же обманул орел.И так же съел. А что сказать о третьей?Что тут уже труда не составлялоУговорить ее. И тоже съесть. И в жизни, сын мой, так бывает тоже.Возненавидь предательство и ложь.В фальшивой дружбе счастья быть не может,И смысла в этой дружбе ни на грош. Не забывая никогда об этом,Ты, прежде чем использовать совет,Узнай, кто автор этого совета?Прекрасно, если – друг, А если – нет?!
Что – дерево, когда оно одно?!ЕгоМинуют стаи птиц,Садовник не лелеет,Его не гнут плоды.Но тяжелее,Чем одиноким быть, —Нет ничего. А вот когда деревья вместеИ когдаЗовут их не деревьями, а садом,Тогда и птицы здесь ведут рулады,А садовод ручьи ведет сюда. А человек один – сам по себе —Соломинка, что ветерком влекома.Но не подвластны ветру никакомуСоломинки, что собраны в снопе.Да, плохо одиночке на земле.Он – камушек, для ветра невесомый.Но камушек – могуч, когда спрессован,Как и другие камушки, в скале.Так выпьем, если мы еще не пили,За дружбу – всем недружбам вопреки,Чтоб, как солминки в снопе,Близки мы были,И словно камушки и скале —Крепки.
Мой тост за самый главный клад.Я пьюЗа дружбу, что зовется дружбой прочной.Свяжите ниткой лапки воробью, —Он улетит, порвав ту нитку в клочья.А если нитки все соединитьВ единую – то можно поручиться:Ни лев, ни тигр, ни львица, ни тигрицаНе смогут разорвать такую нить.Вот в этом же и сила нашей дружбы.Бокал я за такую дружбу пью,В которой каждый, если это можно,Отдаст за друга даже жизнь свою.
Есть притча у горцев:В голодные годыДостался один колосок старику:«Ах, вкусно бы было зерно пожевать!»Но мудрый старик отослал этот колос.Товарищу – другу, что был помоложе.А друг этот вспомнил о друге другом,И передал колос. И тот человекОтдал своему кунаку этот колос.Так сорок домов обошел колосокИ все же вернулся опять к старику. Мой тост за дружбу!В трудный часОна и вправду много значит,Коль скрыта не в потоке фраз,А в принципах самоотдачи.
У горцев есть обычай с давних лет:Уж если ты купить собрался дом,То расспроси хозяина о том,Кто и каков твой будущий сосед. Плохой сосед – посплетничать не прочьИль словом опорочить твою дочь.Сосед хороший – добрые словаО дочери твоей несет молва. Сосед хорош – по свету по всемуХвала воздается сыну твоему.И трусом прослывет на целый светТвой сын-герой,Когда плохой сосед. Часть твоей жизни – вот кто твой сосед.Почти частица тела твоего.И у крыльца, когда встает рассвет,Ты первым встретишь именно его.А перед тем как погрузиться в сон,Кто твой последний собеседник? Он. В характере соседа быть должнаОсобая, соседская струна. Ты по делам задержишься порой —Он за твоей присмотрит детворой. Ты отлучишься на день или два —И на ключи ему отдай права. В спокойный вечер,В полдень голубойОн на крылечке греется с тобой.Зимой крыльцо сугробы заметут, —Он, чтоб помочь, с лопатой тут как тут! А если свадьба в домик твой пришла,Он не спешит усесться у стола —Он делит груз волненья твоего.Когда ж приходит чей-то смертный час,Твой траур и его коснется глаз.И тяжесть гроба —на плечах его.И тайны всей твоей семьиОн, как свои, хранит и бережет.И сам он все достоинства твоиВосторженно выносит на народ. С таким соседом будет и ценаЗа дом твой настоящая дана.Но вот с плохим соседом —и за грошНавряд ли покупателя найдешь. Когда перебралась я в этот дом,Я не спросила у людей о том,Каков сосед,Но, видно, повезло мне —Сосед мой оказался молодцом. Я говорю торгующему люду:Мне ваши предложенья не нужны,Я этот дом свой продавать не буду,Мне кажется, что нет ему цены.
Когда с земли ты смотришь в небо, ввысь,То кажется: в голубизне красивойТак тесно с небом облака слились,Что развести их не найдется силы. Любовь у нас – как небо голубое,Но, голубому чуду вопреки,Мы друг от друга далеки с тобою,Как облака от неба далеки.
Что проку дуракам в твоих советах?!И смысл искать в таком твоем труде —Как золото расшвыривать по светуИли писать узоры по воде. Учи – коль пред тобою умный малый.Тогда лишь можно этот труд сравнитьС резьбой по драгоценному металлуИль с жемчугом, нанизанным на нить.
Орлы – через века – несокрушимоНесут привычку гордую свою:Они свивают гнезда на вершинах,Низовья оставляя воронью. Вот так и ты, – возвысся гордой мерой —Над сплетнями завистников своих.Отдай их болтунам и лицемерам.Останься человеком. Выше их.
Вон две звезды – все смотрят друг на другаСквозь времени густую пелену.И ходят, обреченные, по кругу:Не могут слиться две звезды в одну. А был бы добрым тот кусочек неба,Которым их судьба разделена, —Они б сошлись. На радость вам и мне быВдруг родилась бы новая Луна.
Ах, до чего ж черна! – стояла туча,Как будто бы решая – как ей быть:Иль грохотом обрушиться, иль лучшеСлезой обиду из души излить. И набралась терпенья для решенья:Почти беззвучно слезы потекли —Доверчивые слезы утешенья —В подол зеленый матери Земли.
Я – горсточкой ладонь – из родникаИспробовала утреннюю воду.О, как она прохладна и сладка!«Спасибо», – говорю тебе, природа. Бурли, родник! Цени свою свободу!Я – горсточкой ладонь – из родникаИспробовала утреннюю водуИ стала вся крылата и легка!
О море, задыхаюсь я от счастья,От твоего безбрежья и красы.Не слышу я, как на моем запястье,Считая время, тикают часы. Не слышу я, как быстро стрелки скачут.Я ощущеньем вечности полна.Я – как твоя волна. А это значит,Что времени я не подчинена.
Ты стал похож на старенького деда,Который шепчет возле бережка:«Неплохо было б рыбки поотведать,Да вот река-то слишком глубока». Ты стал похож на старенького деда,Который у плодового стволаБубнит: «Неплохо б яблочка отведать,Когда б пониже яблонька была».
Бывают в жизни разные дела:Две женщины сидели рядом. Ткали.Причем она из них ткала руками.А вот другая языком ткала. Летело время. И кипело дело.Пришла пора итоги подводить.Одна из них ковер соткать успела.Другая – только ниточку скрутить.
За старыми дворами и домамиУвидела я дерево в саду,Избитое ветрами и дождями, —Все корни на виду. И памятью я потянулась к маме,К ее рукам, приученным к труду,Избитым и ветрами и дождями, —Все жилки на виду.
Передо мною каравай лежал.Я чувства озорного не скрывая,Одним движеньем острого ножаОтрезала кусок от каравая. Мол, этот хлеб потом и склеить можно.Я целый день крутилась у стола,Все примерялась к хлебу осторожно,Но склеить его так и не смогла.
Мне жалко тучу – ту, что проплылаНад безраздельной ширью наших нивИ растворилась в небе, умерла,Дождинку на поля не обронив. И очень жалок человек такой,Что, уходя из жизни навсегда,Не оставляет в памяти людскойНи имени, ни доброго следа.
Я – солнцем в твое сердце-каменьПрорвусь, пробьюсь, влечу, войду,Лучи раскину… Как руками,Туман от сердца отведу. Прольюсь дождем. Весь мусор жалкийСмету и влагу дам цветам.Зеленой выстелюсь лужайкойИ навсегда останусь там.
Цветы, скажите мне, цветы,Где вы, собой являя чудо,Берете столько красоты?И аромат такой откуда? Пролившиеся здесь когда-тоЗа хлеб, за счастье, за мечту, —Пот пахаря и кровь солдатаТакую дали красоту.
Нет, балка на подпорках лжиДержаться долгий срок не может.И если все честны, – то кто жеЕе поставит вновь, скажи? И кровля, – коль под ней опоройФальшивый домысел и ложь, —Вот-вот обрушится. Не скороТы кровельщика вновь найдешь.
Не удивляйся, друг, что до сих порЖила я неприметная такая,Жила я, никого не привлекая,Как камушек среди высоких гор. Ты должен знать, что в драгоценном камнеБез солнца ни игры, ни блеска нет.Ты стал мне солнцем,солнцем – на века мне! —Вот я искрюсь и излучаю свет.
Я не могу тобою не гордиться:Ты шла за плугом – скорбная вдова,Все повторяя мужнины слова,Что пахарь никогда не разорится. Кормя нас хлебом, вызревшим за лето,Даря нам труд, и ласку, и слова,Ты отдала нам и присловье это,В котором мудрость пахарей жива.
Я, помню, проходила здесь весной.Как много было тропок и дорог.Сейчас – под снегом – малый бугорокИ то стеной встает передо мной. О, бездорожье среди гор и зим!Но я шагаю, голову клоня, —Все глубже предкам кланяюсь своим,Тропинки проложившим для меня.
Я не боюсь весеннего тумана.Он зыбок, как июньский свет ночей.Он все равно рассеется, растянутНа острых спицах солнечных лучей. Боюсь туманов осени. ОниПрилипчивы, коварны и капризны,Обманчиво спрессовывая дни,Они меня подводят к кромке жизни.
Как ты чужое счастье понимала,Хотя сама счастливой не была.Чужое горе разделить могла,Хоть своего пережила немало. Ты всем дарила теплые лучиИ отводила грозовые тучи.Меня быть щедрой, мама, научи,Чтобы жилось и мне и людям лучше.
Я – искорка. ЛетаюЕдва, едва видна.Но даже я – одна —Стать пламенем мечтаю. Дождинка я – лечу,Готовая разбиться,Но слиться – так хочу! —С рекой иль с морем слиться.
Здесь топор поработал уверенно:По корням, по корням, по корням!..И в отчаянье падало дерево —Прямо листьями по камням. Мне послышался крик: «Не рубите!»Словно мать обреченной семьиУмоляла: «Детей не губите!Пощадите листочки мои!»
Есть поговорка у горских народов,И говорится в ней,Что замутить глубокую водуНельзя даже градом камней. Ты говорил, что любовь твоя – море,В котором безмерно дно.Какое же море, – от камушка вскореВсе замутилось оно.
У нас говорят: если в горы идтиСобрался – запомни, что лучшеПростой деревянный посох в пути,Чем вероломный попутчик. Окажешься вдруг на скользкой тропе,Почувствуешь страх или робость —Посох опорой будет тебе,Попутчик столкнет тебя в пропасть.
На «Станции Ожиданий» я жду твоего участия,Я поезд твой ожидаю с волнением в крови.Чтобы на этом поезде доехатьдо «Города Счастья»И возводить в этом городе с тобою«Дворцы Любви». Но не идет твой поезд, и строю я в одиночествеТолько «Дворцы Мечтаний» —одна, не с тобой вдвоем.«Станция Ожидания», мне, молодой, не хочется,Чтоб ты оказалась конечнойв коротком пути моем.
Не опираясь на чужие плечи,Ты сам взойди к истокам горных рекСемью цветами радуги навстречуТебе сверкнет высокогорный снег. Богатства твоих предков мне не надо.Канат любви – путь к сердцу моему.Пройди ко мне по этому канату —И я опорой сделаюсь ему.
Ты открыл на зубах все двенадцать замков.Выдал сплетникам плеть. А от злых языковЭта плеть уже стала не плетью – бревном.И дубасят тебя им и ночью и днем. Мало ль тех, кто, прельстившисьчужим молоком,Облизал себе губы и скрылся тайком.И глядишь, не его, виноватого, бьют,А кого при пустом кувшине застают.
Ты сердце закрыл на замок для чего?Я – ключ. Все равно я открою его.Ты знаешь, в какие угодно векаБыл ключ посильнее любого замка. Опустишься в море на самое дно —Тебя я и там отыщу все равно.Я рыбой стремительной стану тогда.А рыба быстрей и сильней, чем вода,
Расхвастался камень, на свалку заброшен,Что вот, мол, когда не на свалке он был,Однажды, – ах, много историй хороших! —Он лично хрустальную вазу разбил. Но камень был камнем. Не стал он красивей.Хрусталь хрусталем, кто б его ни разбил.Понять эту истину камень не в силах.Когда б понимал – он бы камнем не был.
О тишина! Я слышу в тишине,Как бьется мысль. И слышу я в ночи,Как солнечные движутся лучиВ сосудах листьев, веток и корней. От старого заката до восходаВершат в тиши свой животворный труд,И за ночь повзрослевшую природуРассвету молодому отдают.
Со всех участков улицы видна,Дом украшала прочная стена.Шли годы. Проплывали времена.И вот однажды рухнула она. И пыль, ногами втоптанная в грязь,Однажды над домами поднялась.И на несчастье рухнувшей стеныДостигла высоты и вышины.
Стою меж двух дверей.Одна – дверь в счастье.Открыта редко. А закрыта часто.Другая дверь – в несчастья ветхий дом.Открыта. Закрывается с трудом. «Шагай наверняка! Семь раз отмерь!Ведь выбрать дверь —в твоей конкретно власти»,И все ж я чаще попадаю в дверь —В ту самую, в открытую. В несчастье.
Ты в мое сердце заронил зерно.Оно, как в почве, проросло давно.И урожай уже созрел вполне.Что ж ты, мой жнец, все не идешь ко мне. Ведь если зрелый колос пересох,То станет он сыпучим, как песок.И ветры разнесут его тогдаПо всей земле – без пользы, без следа.
Даже если смерть тебе в упорСкажет: «Я пришла!» И ей не верь ты.Верь, что ты действительно бессмертен,Как ты верил в это до сих пор. И трудись для жизни. Будь уверен,Что перенесешь столетий груз,Что неповторим ты и безмерен,Словно океан или Эльбрус.
Раскололся камень,Что в сердце бросил ты.Слезы мои – камушки,Падают в цветы. Слезы мои– камушки,Падают в цветы.Вы не мните, камушки,Нежной красоты.
Ах, осень, осень, – завершенье года,С деревьев листья падают в лесу.Но вот придет весна, и вся природаБылую возвратит себе красу. Ты, осень, мне виски посеребрила,И я наивно жду – живую ту,Волшебную весну, чтоб повторила,Вернула мне былую красоту.
Я вся наполнена любовью и трудом.Душа моя – звонка, рука моя – упруга.Труд и любовь! Их бесконечность в том,Что силу и огонь они дают друг другу. Когда бы вдруг любить я перестала, —И труд мой остудился бы – остыл, —Я и сама б опустошенной сталаИ стал бы мир вокруг меня – пустым.
Какая тишина! Как после боя.Иль в миг, когда окончилась война.О тишина! Что делать мне с тобою?Мне уши разрывает тишина. Я слышу гул событий, говор стройки —Наречий, диалектов, языков.Она опять во мне рождает строкиИ ритмы беспокойные стихов.
Когда я из ущелья вверх глядела,Раздумывая о своем пути,Моих желаний дерзостным пределомБыла мечта – хоть на гору взойти. Потом, когда я на гору взошла,Я размечталась: «А неплохо мне быК дерзанию добавить два крылаИ улететь туда – в безбрежье неба».
Я плакала. И вижу – горы плачут.Стекал по скалам ливень проливной.Скажите, горы, что все это значит?Всегда ль вы, горы, плачете со мной? Смеялась я. И слышу – горным эхомРазносят горы смех мой озорной.Всегда ль вы, горы, вторите мне смехом?Всегда ль вам, горы, весело со мной?
О море, цвета неба! Море синее,За валом подымающее вал.Ты сине-голубое, ты красивое.Кто Черным морем вдруг тебя назвал? О Каспий мой! Ты черными фонтанамиВздымаешь нефть… Верните смысл словам!Два моря названы словами странными.Не поменяться ль именами нам?!
Казалось мне, когда была в больнице,О, плохо будет миру без меня:Цветы поникли, не щебечут птицы,И яблоки не падают, звеня. А вышла – не сдержу счастливых вздохов:Какое солнце! Птицы и цветы!Не миру без меня – мне было плохоБез этой вот звенящей красоты.
Раз, в мутном озере не разглядевши дна,Расхваливать решили эту воду:Какой масштаб! Какая глубина!Для настоящих крупных пароходов. Лодчонка тем поверила словам.Поплаваю, мол, по озерной сини.До середины – с горем пополам —Доковыляла и увязла. В тине.
Мой дед был закален и смел.Мой дед был с мудрыми руками.Равно – из горя иль из камни —Он счастье выдавить умел. А я – не в деда. Я – богаче,Со счастьем чаще я дружу.Но в нем, как воду в мокрой вате,Все ж огорченья нахожу.
Затененный под горой,Пруд покрыт зеленой тиной.Тянет запахом противнымОт его воды сырой. И под илом – под корягой —Не всплеснет нигде вода.Меж людей вот так же скрягаЗагнивает иногда.
Вдруг свет погас. И тьма раскрыла пасть.Чтобы на меня и на весь мир напасть.Но кто-то спичку тонкую зажегИ высветил вокруг себя кружок.И малый огонек в секунду туВсесильную осилил темноту.Есть даже в спичке очень яркий свет,Когда вокруг большого света нет.
Возросшая у леса на краю,Хвалясь, береза всем другим кричала,Что от нее весь лес берет начало,И верила в ту похвальбу свою.Наверное, она еще не знает:Не будет лесу никогда конца.Сруби ее совсем – он просто станетС другого начинаться деревца.
Желая мне, конечно, доли лучшей,В дни детства моего твердила мать:«Ты старших слушай. Чаще старших слушай,Коль хочешь умной стать».Я думаю с тех дальних детских пор:Есть что-нибудь на свете старше гор?Хочу их слушать. Но они суровоБезмолвствуют, во мне рождая слово.
Кукушку я услышала в лесу:«О чем ты плачешь на лесной опушке?»Мне, помолчав, ответила кукушка,Взмахнув крылом, как бы смахнув слезу:«Не расскажу, о чем тоскую я.Уж промолчу, печаль свою храня.Ведь у тебя есть родина свояИ есть свой дом. Ты не поймешь меня».
Руки, управляющие миром,Руки, раздвигающие горы,Руки, возводящие квартиры,Руки, создающие моторы,Любо вы работаете, любо.Молча вы работаете, да!Почему же так крикливы губы,Не трудившиеся никогда.
Взрослела я. В мои семнадцать летМне бабушка погладила лицоИ по наследству отдала кольцо,Которое ей подарил мой дед.На золоте узоры были ярки.Уж не сегодня ль мастер сделал их?О, если бы наследственным подаркомПришел к потомкам хоть один мой стих!
Сказал сосед с достоинством во взоре,Что он поймал, принес в свое жильеИ приручил морскую чайку. ВскореОн пригласил нас посмотреть ее.Я глянула – и сердцу стало жарко.Меж крякающих уток у прудаБыла она… Такой картины жалкойЯ больше не видала никогда.
Иголкой рыть колодец – мало толку,Она тонка, она скользит в руке.Но разве можно запретить иголкеЗавидовать лопате иль кирке?Ослу быть скакуном, конечно, трудно.Но разве можно наложить запрет,Чтобы осел не посылал свой трубный,Итошный рев свой скакуну вослед?
Все золото, что осень накопила,Все то, что собрала и сберегла,Зима в теченье ночи превратилаВ сверкающую россыпь серебра.Холмы и горы, руки и домаВ серебряное поверху одеты.Не пожелала ни одной приметыОставить нам от осени зима.
С наивной, первобытной веройСпускался на виду у всехНа землю это белый, белый,На землю этот мягкий снег.Летел, не чувствуя угрозы,Что люди иль автомобильСперва его растопчут в слезы,А слезы в слякоть, слякоть – в пыль…
Вдруг тучи, и тучи, и тучи вокруг…Неласковым небо становится вдруг.Но гром отгремит, отозлится гроза.И дождь… И веселое небо в глаза.Не так ли и мы – разругаемся вдруг, —И тучи, и тучи, и тучи вокруг.Но гром отгремит, дождь прольется – вновь,Как небо, очищена наша любовь.
Когда перед глазами рыбакаУходит рыба вглубь речушки мирной,Рыбак считает рыбой самой жирнойТу рыбину, что сорвалась с крючка.Так и у нас. Сомненьями измучив,Ты оборвал связующую нить…Ты кажешься мне все же самым лучшим,И некем тебя в сердце заменить.
iknigi.net
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Держу в руке кусочек хлеба,Он мягче пуха, ярче дня,Сошлись в нем и земля, и небо,Он слов понятней для меня.У памяти любые средства:Кусочек хлеба – дом родной!И голодающее детствоМое встает передо мной.
Фазу Алиева
«Все, что земля дает человеку, – это лекарство. Но требуется большое желание и неустанный труд познать их назначение».
Моя бабушка
Хузайпат была третьей женой Камиля, от первых двух не было детей. Весь аул радовался, когда стало известно, что Хузайпат беременна. Она родила сына, и назвали его Амином. Он родился крепенький, с хорошим ростом и весом, как положено целый год кормился материнским молоком. Но к трем годам малыш изменился, стал вялым, ничего не хотел есть и так похудел, что стал просто прозрачным, можно было пересчитать все ребра и кости.
Однажды мы с бабушкой возвращались с поля и встретили Хузайпат с сыном. Она выпустила руку ребенка и отвела бабушку чуть в сторону.
– Ой, Патимат, ты же все знаешь, что Амин у нас единственный, и такое горе: он тает на глазах, ничего не ест, воды, и то в день пьет всего несколько глотков. Врачи ничего не могут сделать, талисманы и молитвы тоже не помогают.
– Не расстраивайся, Хузайпат, все в руках Аллаха, дети то худеют, то поправляются; увидишь, он тебя удивит – станет сильным!
Бабушка опустила голову, а потом подняла до отказа вверх, посмотрела на небо:
– Знаешь, Хузайпат, мне Аллах напомнил одно чудо, что произошло с девочкой. Сейчас все как раз собирают чеснок. Возьми большой таз и иди, не стесняйся, в каждый дом, пусть, кто сколько головок не пожалеет, бросит в него чеснок правой рукой со словами: «Субханаллахи ва ни’мал вакил». Завтра пятница, приходи после этого с чесноком и с мальчиком ко мне.
– А Амину что кушать? – удивилась Хузайпат.
– Дальше Аллах подскажет, иншаалла…
Хузайпат пришла с огромным тазом, доверху наполненным свежим чесноком. Бабушка нас заранее предупредила, чтобы мы не снимали с чеснока первый слой, а только делали вид, что чистим его.
– Пусть Амин снимет, ведь его надо лечить, – сказала она нам.
Так и сделали. Амин очень быстро устал, но не бросил начатое дело. Вдруг он подошел к матери и шепнул ей что-то на ухо.
– Я пойду, покормлю его и приду, – встала Хузайпат.
– Нет, сегодня пятница, я приготовила хинкал, все вместе и покушаем! – сказала бабушка. – Фазу, принеси сюда зеленую кастрюлю.
Я сперва постелила войлочный коврик, сверху сделанную из лоскутков скатерть. Первый хинкал взял Амин.
– Первый раз вижу, чтобы мой сын захотел кушать! Мы все смотрели, как радуется Хузайпат, и ели хинкал, макая галушки в чесночную подливу, разведенную на кислом молоке. И Амин стал макать хинкал в чеснок и аппетитно их уплетать. Хузайпат приходила к нам ровно неделю. Она рассказывала, что сын и дома все время требует хинкал с чесноком. Через год Амина трудно было узнать: щеки его надулись, он заметно подрос, уже бегал с мальчишками по улицам, и Хузайпат опять забеременела.
Что это было, я не знаю, но я видела собственными глазами, как чистка чеснока вылечила мальчика. Много раз спрашивала об этом у бабушки, а она, подняв глаза к небу, говорила:
– Я не знаю, Аллах подсказал. Я вспомнила, как однажды бабушка моя заставляла мою заболевшую сестру Айзанат чистить целое ведро чеснока, и она выздоровела. Алхамдулилла, Аллах, что и я почти ничего не забыла из того, что делала моя бабушка, а ее притчи, пословицы, которые проповедовали нравственность и человеколюбие, как резьба на камне, остались в моем сердце.
Везде – под сводами отеческого кроваИль там, где так шумны чужие мнекрая,– Мне слышится твое напутственноеслово,О Родина моя!И если вдруг иду печальною тропою,И взору видится иная колея,То знай, что я винюсь перед тобою,О Родина моя!В меня ты столько сил и мужествавдохнула,Что тропка сделалась дорогой бытия,И по тому пути, смелея, я шагнула,О Родина моя!
Фазу Алиева
«Нет на свете места приятнее домашнего очага».
М. Цицерон
В жизни бывают такие события, которые, на первый взгляд, не очень важные, но порою они становятся знаковыми, знаменательными в судьбе. Так у меня навечно осталось в сердце фигурное катание Ирины Родниной. Она ежегодно выходила победительницей на всех международных соревнованиях, и вся страна тогда переживала и болела за нее.
Несмотря на то, что в каждом доме уже были телевизоры, женщины собирались вечерами то у одной, то у другой, чтобы вместе любоваться нашими великолепными фигуристами. Так как у нас в доме не было мужчины, чаще всего все собирались у нас. Каждая приносила с собой подушку, табуретку, чтобы устроиться поудобнее. Когда собирались по другим поводам, женщины приносили с собой то шерсть чесать, то нитки носки вязать, то веретено крутить. Но когда приходили болеть за Роднину, брали только четки – читать молитвы, просить у Аллаха, чтобы она непременно победила. Сидели молча, напряженно, время от времени подбадривали Ирину, называя «горная лань», «ласточка», «звездочка».
А я боялась даже дышать, смотрела так, что ни одного движения не пропускала. Мое воображение уносило меня на лед, мне казалось, будто это я под восхищенные взгляды зрителей танцую, а мои длинные косы летают вместе со мной в такт музыке.
Так шли дни чемпионатов, и, наконец, наступает финал, когда подводится итог и Роднина поднимается на высшую ступень пьедестала почета. Она казалась изваянием Рафаэля, будто статуя из слоновой кости. Ее бездонные большие глаза были обращены вдаль, губы едва заметно шевелились, первые же звуки гимна Советского Союза как будто радугой осветили ее. И крупный план долго держит эти прекрасные глаза.
– Да она плачет! – привстала Савдат, и за ней встали все.
Слезы застывали на щеках Ирины, две крупные прозрачные капли радости за себя и гордости за Родину, благодаря которой она поднялась на этот пьедестал. Эти крупные чистые слезы, идущие из глубины сердца Родниной, попали и в мое сердце, и я ношу их столько лет в себе. Они не растеклись, не растворились. Они – эти хрустальные капли – сохранились во мне и в сердцах других, потому что они символизировали любовь и преданность Родине. Вместе с Ириной плакали и мы. Это были слезы радости и гордости за великую страну.
В этих слезинках был весь мир, в них и блаженство маленькой фиалки с ее неповторимым ароматом; задумчивость ромашки полевой, что солнцу навстречу широко раскрывает свои желтые глаза и может смотреть прямо в солнечное око, лениво покачивая головой. В них мощь сосен, что переплелись корнями, таинственность белоствольных берез, которые тоже умеют плакать; в них маленькие села, утренний крик петуха, мычание коров, клекот орлов, задушевные песни соловьев; в них все – от морей и полей, гор и ущелий. Слезы Родниной горят в моем сердце как вечный огонь…
Что наполняет доверху меня,Что из души светло и беспричинноИсходит, словно через край кувшинаСтруится влага, призрачно звеня?А это – солнце, пышущее жаром,И свежесть рек, и снега чистота, —Та чистота, что не дается даромИ вся сквозным сияньем налита.
Самой не верится!А я ведьБыла действительно другой.Но не могу себя представитьТой – не убитою тоской.Той – не желавшей лучшей доли.
Фазу Алиева
«Досада – это сожаление об упущенной возможности».
Э. Севрус
В высокогорном ауле моем не росли деревья, хотя земля была черноземная, после вспашки казалось, что она живая. Возьмешь горсточку в ладонь, она греет все тело. Что-то загадочное было в ее крупинках, похожих на мелкие шарики. А если долго молча смотреть на нее, в сердце становится светлее…
И люди ценили эту землю, холили ее. На ней росли пшеница и ячмень, в ней под скромными кустиками созревала картошка. На ней колыхался лен. Что только ни давала эта земля тем, кто ее любил, кто верил в ее щедрость и доброту. Ни один человек не осмеливался пройти короткой дорогой через вспаханное поле в аул. Между делянками, как ленточки, проходили тропинки. Каждый аульчанин знал, какая тропинка ведет к его делянке. Завяжи ему глаза, он не заблудится, прямо попадет к своей делянке.
И у меня с детства была своя тропинка, светлая, звонкая; и каждый день на делянку нашу, и в школу, и обратно я своей подпрыгивающей походкой спешила по этой узкой тропинке. И по дороге весь мир кружился вместе с моими мечтами. Кругом горные вершины, покрытые вечными снегами, приветливый ветерок доносил до меня шелест трав альпийских лугов. Меня сопровождали, почти касаясь плеч, белогрудые ласточки, надо мною жаворонки пели свои восторженные песни.
О эти аульские тропинки, что резьбою остались в моем сердце; никакие годы, так быстро и незаметно летящие, не смогли стереть из памяти эти путеводные ниточки. Где бы я ни была, какие только дороги ни преодолевала, мне мерещилось, что я иду по тем тропинкам. И в далекой Австралии, и в экзотической Бразилии я как бы шла по родным тропинкам, полная негасимым чувством любви к ним. Пила я радость солнца, обжигаясь и свой восторг умножая, пила и горечь яда, ошибаясь. Но все тогда казалось радостью, ведь звонко пела тропинка под ногами. До вершин гор рукой подать, а там встань на цыпочки – звезды с неба можно достать. Я уже другая, в меня в десять струй льется печаль.
Но в памяти хранилась нерушимойТропинка, что ведет в аул родимый.Не год, не два в моем скитанье долгомМеня томил он неоплатным долгом.Но вот судьба мне даровала милость —Сюда хоть погостить я воротилась.Не я вернулась, а ко мне вернулисьИзгибы узеньких аульских улиц.Над пропастью – уступы плоских кровель,И брызги слез, и звон счастливой крови.
О эти тропинки, ведущие в родной аул! Они все лучезарнее светятся под моей печалью и тоской, и горькая мысль, что я вряд ли еще смогу пройти по ним в аул, печалит мое сердце. Эта печаль моя светла, и благодарно я поднимаю к небу руки: «Алхамдулилла, Аллах, я еще жива Вашей милостью, я еще вижу с этих узких тропинок весь мир. Знаю, что я их унесу с собой в небытие».
Блаженный сон забыл ко мне дорогу,Обманчивый покой меня оставил.С безмолвною переплетясь печалью,Как две змеи, мы с нею неразлучныДо самого рассвета.А рассветыТеперь всегда туманны и безлики.
Фазу Алиева
«Одиночество нельзя заполнить воспоминаниями, они только усугубляют его».
Г. Флобер
Сколько я помню себя, с самого детства моей душе чего-то не хватало; где-то там, внутри, всегда жила какая-то смута. Что я искала, к чему стремилась? И с годами эта боль углублялась… Я уходила в одиночество и потому еще больше сближалась с природой, она стала частью меня, и только в ее гармонии я находила опору и утешение. В ней все меня удивляло. Даже самая мелочь, замеченная мной, рождала восторг и вдохновение, окрыляла мои мечты и звала куда-то…
Вся жизнь моя, как черной буркой, окутана одиночеством. Помню, застигнутая сильным ливнем, я спряталась в маленькой пещере Акаро-горы. Гром гремел так, что казалось, дрожат горы. Но я не боялась, что останусь под каменным обвалом, напротив, гром разбивал ту тоску, которая томила мою душу; в раскатах грома я слышала зов, но куда он звал – еще не знала. Вспыхивали молнии, огненными стрелами целясь прямо в мое сердце, и чувствовала я, что они зажигают меня, наполняют силой и мужеством.
Зима. Вокруг белым-бело, снег падает крупными хлопьями; я вхожу в сугробы почти по пояс, но мне не холодно, а жарко. И во мне метель, очищающая, окутывающая все мои тревоги в белые одежды, я как в невесомости. Я между небом и землей. И чудятся мне за каждой снежинкой травы и цветы, покрывающие своим многоцветьем поля.
Я чувствую нежное дыханье весеннего ветра, который ласкает меня. Аромат вспаханной земли обжигает мне ноздри. Оказывается, все это: стремительный ливень, раскатистый гром, огненные стрелы молнии, белый пушистый снег – оставили во мне частички своего очарования…
И сегодня я стою на поляне, полная восторга и удивления. И сегодня я вижу все это, и гармония вновь воцаряется в моем сердце. И я знаю точно: одиночество души – не наказание, а дар божий.
Одинокое дерево выситсяНа высокой горе, и орломВсякий раз из ущелья мне видитсяЭто дерево с темным крылом.Так растет, словно было замыслено,Как одно из редчайших чудес,Или вправду живет независимоОт всего – от земли и небес?И, на дерево глядя с волнением,Ясно чувствуется, что оноИ смиреньем, и долготерпением —Высшей гордостью наделено.
Фазу Алиева
«Не смерть страшна, – страшно, что всегда она приходит раньше времени».
С. Бородин
О Переделкино! Моя радость и моя боль. Ежегодно мы приезжали сюда с Мусой. Я имела возможность быть здесь только двадцать четыре дня, т. е. во время отпуска, потому что работала, а Муса оставался еще на два месяца. Мы жили в отдельном коттедже, окруженном высокими соснами и белоствольными березами. Это был рай. Тогда я это не понимала, а теперь ежедневно с ностальгией вспоминаю. Каждый день полчаса до обеда мы, держась за руки, шли к нашей березе; к ее стволу была привязана банка, и до нашего прихода она оказывалась полной березовым соком. Стакан у нас был один, мы привезли его из дома, хрустальный, ручной работы, и из него пили; один глоток я делала, второй – Муса. Так каждый день, пока береза не переставала плакать. И каждый раз, когда я пила сок, мне становилось грустно. «Это же слезы березы», – думала я. Так красиво под лучами солнца, переливаясь, играл разными цветами густой сок. Он становился то золотым, то светло-голубым. Как мы были молоды и дороги друг другу! Казалось, что это счастье дано нам на вечность…
И теперь эта боль воспоминания, словно колючка, впивается в сердце. С тех пор, как Муса покинул меня, я ни разу не ездила в Переделкино. Зачем тревожить незарубцевавшиеся раны? Зачем заставлять их опять кровоточить? Ведь там повсюду следы нашей молодости, свет нашей любви. А стакан тот стоит в серванте, и в его гранях застыл образ высокой белоствольной березы, из раны которой капает густой сок… И не утихает моя боль по ушедшей жизни.
Я уже, Муса, другая; и смеяться я разучилась, а ведь ты так любил, когда я громко хохотала. Но ничего не забыла. Ты меня так любил; тогда это казалось обычным, а теперь все по-другому. И повторяю я стихи Тхоржевского. Боюсь смерти, того момента боюсь, когда душа отделится от тела…
Ранним утром дворник улицу метет,Напевая песенку простую.Отметает дворник мусор от ворот,заодно и тьму ночную.Дворнику известен каждый дом и двор —Всякого немало накопилось.О, когда бы только сумрак или сорвыметать нам приходилось!Смотрит снова осень с грустью молодой:Листья шевелятся под метлою.Веет снова осень свежей теплотой,пахнет сладкою золою.
Фазу Алиева
«Играет на лице еще багровый цвет.Она жива еще сегодня, завтра – нет».
А. Пушкин
Странная я, слишком странная, и никому не узнать, – какая. Ни мать, ни муж, ни дети не могли понять, что у меня там внутри, потому что Аллах меня наградил сдержанностью и терпением. Ни разу, хотя причин было немало, не нагрубила я мужу, скандалов дома не устраивала; ни разу ни одного сына я не ударила, всегда обращалась: «Солнышко мое, так нельзя!», «Радость моя, у меня кроме вас, никого нет, вы должны радовать меня!»
Каждый раз, когда мама начинала меня ругать, я целовала ей руки. Мой муж очень любил кричать, уже с порога он начинал делать мне замечания. Я же приветливо улыбалась:
– Солнышко, иди кушать, я приготовила вкусные курзе.
– Мясные?
– Да, ты же любишь мясные.
Он вздыхал и успокаивался. А я молчала, пока он сам не начинал разговор… Никто в доме не знал, что я люблю, что меня доводит до слез. Никто в доме не знал, что я не люблю ни весну, ни лето.
Они только удивлялись, почему я не пишу в эти месяцы, а только читаю. Весною почему-то меня переполняет грусть, как будто я что-то потеряла – ищу, не нахожу. Боль не покидает сердце, вспоминаю всех умерших, хочется плакать. И так было всегда, даже среди первых стихов я нашла написанные о весне строчки:
Кто стучится в окно природы,Распахнувшееся настежь,Кто берет такие ноты,Задевает струны счастья?Что за голос слышу, слышу?
Я слышала голоса ушедших – брата, отца, прабабушки, наших соседок, тех, кого мы провожали на войну. Когда проходила мимо кладбища, до меня как будто доносились их голоса: Омардады, Халун, Издаг, Патимат, – и мне становилось невыносимо больно.
Не люблю и лето; не знаю почему, может, из-за жары. Мое раздолье, моя радость – осень. Я становлюсь совсем другой: все, что застыло, окаменело во мне весной и летом, пробуждается, возрождается к жизни; отовсюду звучит призыв: «Пиши! Пиши!» И я начинаю писать, только успевай донести мысли от головы до белого листа. Что-то пьянящее, чарующее дарит мне каждый опадающий лист дерева. Цвета багровые, желтые, где-то еще зеленые складываются в необыкновенные картины. А небо осенью такое высокое, гораздо выше, чем весной и летом, и чистое до хрустальной голубизны. Вот лист упал на мою голову, он такой прозрачно-желтый, хрупкий. Я смотрю на дерево, не плачет ли оно по своим листочкам, мысли складываются в стихи:
О дерево, поведай мне: и тыОбречено страдать во время родов?Так почему же не трясет природуТвой крик, когда рожаешь ты цветы?О дерево, а плачешь ли и ты,Как скорбно плачут матери о детях?Что ж я не слышу плач и стоны эти,Когда на землю падают плоды?
Я бегу домой, пока мысли тянут меня. Ах, осень! Ты мое вдохновение, ты огонь моего трудолюбия.
Вот и первый снег, моя слабость и мой полет. Снег идет большими хлопьями, густо, и одна снежинка, словно крылом, касается другой. Я стою очарованная, будто между небом и землей. И каждая снежинка несет мне с высоты эти мудрые мысли. Я наполняюсь ими, как пчелиный улей пчелами, которые потом летят, чтобы собрать нектар. Я бегу, сама не знаю куда. Все белым-бело, и мысли мои, как снег, белые, но горячие, обжигающие.
Мои бабушка и мама любили все времена года, а от кого у меня такая любовь к осени и зиме и равнодушие к весне и лету? Помню горячий хлеб с сыром, что аульчане раздавали, когда завершалась уборка на полях. Этот волшебный вкус я чувствую и сегодня. А в первую зимнюю ночь зажигали костры: молодежь – на скалах, а пожилые на крышах домов. Мы, дети, радовались, перепрыгивали через костры, а бабушки читали молитвы.
Пусть никогда никто под этим небомНе будет обделен насущным хлебом,Но будет, как всегда, как в пору голода,Хлеб слаще меда и ценнее золота.
Мне искренность моя грозит бедойИ в то же время от беды уводит.Она – цветок, в нем кто-то яд находит,А кто-то сок, медвяный и густой.Двойное у цветка предназначенье,И не похожа на пчелу змея.Так будь же век со мной, мое мученье,Мое спасенье – искренность моя.
Фазу Алиева
«Смерти можно бояться или не бояться – придет она неизбежно».
И. Гете
Как-то все мои дети одновременно пришли ко мне.
– Как хорошо, что никто никуда не уехал и все собрались вместе. Я хотела серьезно с вами поговорить.
– Ты уже сто раз поговорила с нами серьезно, думай о своем здоровье; ты еще тридцать лет будешь жить и командовать нами, иншаалла! – улыбнулся Расул.
– Вчера я ходила к Халун и очень расстроилась. У нее, наверное, сто подушек, пушистых, словно внутри тесто на дрожжах; все одинакового размера, но из разных тканей: бархата, парчи, сатина, ситца. Она их шьет, чтобы пришедшие после ее смерти на соболезнование могли на них сидеть, дом блестит, как зеркало невесты; чтобы садака раздавать, она купила одинаковые кулечки; тарелки, вилки, ложки завернуты в белоснежные полотенчики. А в чемодане все – от мыла до савана, чтобы нарядной уходить в иной мир. Вы ни о чем не думаете, а я сижу, пишу, читаю. Опозоритесь вы, когда меня будете хоронить. Кто вам подскажет, что и как необходимо делать?
– Ты же нам уже сто раз сказала! Зачем подушки? У соседей возьмем стулья, если нужны будут, и столы. Не беспокойся, мамулечка, ты нам нужна живая, ты еще долго будешь жить! Давайте больше об этом не будем говорить! – успокаивал меня, а заодно и себя Махач.
– Знаете, – очень серьезно, даже как-то торжественно, сказал молчавший до сих пор Джамбулат. – Я думаю, чтобы мама была спокойна, надо провести генеральную репетицию.
И все дружно расхохотались и перешли на другую тему.
У мамы на виду не устаюЯ женщину счастливую играть,Какой всегда, наверно, дочь своюМечтает видеть любящая мать.Но вздох ее горяч и поделом,Как пар над закипающим котлом.И полон скорби взгляд пытливых глаз,Как черным углем, наш зеленый таз.
Фазу Алиева
«Мы любим сестру, и жену, и отца,Но в муках мы мать вспоминаем».
Н. Некрасов
Можно сказать, без сомненья, что у моей мамы была одна вещь, для нее бесценная и ревностно ею хранимая. Где она ее хранила днем, никто не знал, но долгими вечерами она надевала ее на средний палец и начинала штопать наши лохмотья. А во время войны мама пришивала пуговицы и делала петельки к ватным безрукавкам и фуфайкам, которые шили бабушки и ее подруги. Потом выяснилось, что таинственная вещь имеет название – наперсток.
Каждый раз, когда мама надевала этот наперсток, она так горячо вздыхала, как будто выпускала из себя кипящий пар, и говорила: «Когда я вышла замуж за Али, он привез меня в Махачкалу, тогда военные жили в казарме. Как-то повел Али меня в гости в одну семью. Хозяйку звали Патимат. Все называли ее Цурмилова Патимат. Женщина была как царица. Каждое ее движение, осанка, голос входили в сердце, как красивая песня. Тогда я не могла отвести от нее глаз, а потом она стала мне близкой и родной. Я, приехавшая из аула, не знала, как себя вести; больше молчала, боялась, что скажу какую-нибудь глупость. Когда мы собрались уходить домой, она подарила мне этот наперсток и сказала, чтобы я берегла его на счастье».
Наперсток серебряный; не знаю, какой терпеливый и искусный мастер его сделал. Все, кто видел этот шедевр ювелирного искусства, долго рассматривали его и восхищались. Наперсток был покрыт мелкими шариками, будто бисером, а чуть ниже середины, словно пояс из цветов на черненой эмали, его завершала тонкая, красива канва. У нас не было особых ценностей: революция отняла у моих предков все. Мы жили в чужом доме, и нам, детям, казалось, что если есть в доме дорогая вещь, то это мамин наперсток.
Когда исполнилось мне шестьдесят лет, мама позвала меня и достала заветный наперсток. Я удивилась: как же она его сохранила? Мама торжественно вытащила из-под подушки, на которой спала, стертый кожаный маленький кошелек – оттуда уже посеревший комок ваты.
– Я хочу подарить его тебе, – сказала она, нежно поглаживая наперсток своими узловатыми пальцами.
– Не надо, мама, ты ведь так его любишь, – запротестовала я.
– Глаза уже давно не видят, любоваться им я уже не могу, а шить – тем более, – улыбнулась она.
Мама снова рассказала мне историю наперстка.
– Подари его Нуцалай или Шахсанат (это мои сестры), – никак не успокаивалась я.
– Нет, Фазу! Они такие вещи не ценят. Это ты умеешь беречь и хранить. Пусть теперь он станет твоим талисманом счастья и радости. Я хочу, чтобы он был у тебя.
Я взяла наперсток и заплакала.
Когда умирала моя прабабушка, мне было тогда два года, говорят, что она свой талисман, на котором арабской вязью была расписана молитва, передала моей матери и сказала: «Это – для Фазу, ей в жизни будет очень трудно; а до того, как она поймет смысл талисмана, носи сама». Мне его дали, когда я пошла в седьмой класс и с тех пор ношу его с маминым наперстком и никогда с ним не расстаюсь…
Не раз в моей жизни случалось так, что я стою на краю пропасти, одной ногой как будто уже проваливаюсь в нее. Но в этот же момент, когда уже казалось «все!», меня словно кто-то невидимыми руками перемещает на лужайку. И мне кажется, что Аллах спасает меня, потому что я никогда не сомневалась в его могуществе и справедливости.
Я глажу свой талисман и вспоминаю прабабушку, которую знала только по рассказам и которая с детства вошла в мое сознание как очень мудрая, проницательная женщина. Вспоминаю маму, Цурмилову Патимат и, подняв руки, благодарю Всевышнего: «Аллах, алхамдулилла, ты опять спас меня от черной зависти и ненависти».
Сейчас я думаю: кому завещать свои талисманы, кто из моих внучек сможет оценить важность и значимость моего дара; кто будет искренне любить и верить в их силу?
iknigi.net
|
|
|
|
|
|
