Если не ошибаюсь, это первая детская книжка Александра Семеновича Кушнера, вышедшая за последние два с лишним десятилетия. По составу нынешняя «Веселая прогулка» повторяет одноименную книжку избранных стихов поэта, опубликованную в ленинградской «Детской литературе» еще в 1984 году. И скажем большое спасибо «Азбуке» за это долгожданное переиздание!
Александр Кушнер давно и прочно вошел в наше сознание как замечательный лирический поэт, умный читатель и тонкий исследователь русского стиха. В семидесятые годы раскрылась еще одна грань его таланта – он заявил о себе как своеобразный детский поэт. В ту эпоху у Кушнера одна за другой выходили книги для детей: «Заветное желание», «Велосипед», «Большая новость», «Как живете?», «Веселая прогулка»…
Вообще семидесятые-восьмидесятые годы были временем расцвета русской детской поэзии. В ней по-прежнему «позволялось» делать немного больше, чем во взрослой. К ней по-прежнему было приковано внимание власти, понимающей, что надо пестовать «своих» писателей, но «пестовалось» совсем другое: и в детской литературе наряду с бездарным официозом существовала, развивалась и доставляла огромное удовольствие маленьким и взрослым читателям настоящая поэзия, веселая, лукавая, подначивающая, разрушающая идеологические рамки и запреты. Литчиновники старались вычеркнуть из читательского сознания Олега Григорьева или Генриха Сапгира, но непечатание приводило, как известно, к обратному эффекту. Стихи переписывались, передавались из рук в руки, им на помощь приходила авторская, бардовская песня, мгновенно распространявшая тексты, вытесненные из печати.
Славе детских стихов Александра Кушнера тоже помогла песня – положенные на музыку Григорием Гладковым, они звучали на детских праздниках, записывались на пластинках, передавались по радио. Но и сами по себе, «на уровне текста», они были оценены самой широкой читательской аудиторией. Потому что Кушнеру было органично присуще то, что далеко не всегда удается взрослым поэтам, сочиняющим стихи для детей: он умел превращаться в своего героя, все его детские книжки наполнены полноценной мальчишеской жизнью, веселой, доброй, подчас трудной, всегда интересной:
Не шумите! А разве шумелиМы? Андрюша стучал еле-елеМолотком по железной трубе.Я тихонько играл на губе,Пальцем книзу ее отгибая.Таня хлопала дверью сарая.Саша камнем водил по стеклу.Коля бил по кастрюле в углуКирпичом, но негромко и редко.– Не шумите! – сказал соседка.А никто и не думал шуметь,Вася пел, ведь нельзя же не петь!А что голос у Васи скрипучий,Так зато мы и сгрудились кучей,Кто стучал, кто гремел, кто скрипел, Чтобы он не смущался и пел!
Читая и перечитывая детские книжки Кушнера, я ни разу не поймал себя на ощущении, что это написано взрослым человеком про ребенка – наоборот, по мере чтения крепнет уверенность в том, что ты, читатель, просто и естественно входишь в мир детства, в который тебя завлекает непосредственно ребенок. Хочу подчеркнуть и такую особенность детских стихов Александра Кушнера: его герой тактичен, деликатен, по-хорошему любопытен, он любит свой город, он вполне естественно тянется к взрослой жизни, сравнивает ее и свою, ищет в окружающем любые проявления добра и справедливости. Более того, сам готов этим добром и справедливостью делиться:
Как там птицы спят в гнезде,В темноте и тесноте?Их раскачивает ветерНа огромной высоте!
...Дверь открыть бы на балкон.Жалко галок и ворон.Эй, слетайтесь к нам под крышуОт дождя со всех сторон!
Есть в характере этого героя и еще одна черта: он искренне любит – а значит, жалеет – своих близких и друзей и вовсе не стесняется свою любовь показать. Ему жалко папу – за то, что в его книге совсем нет картинок. Ему жалко постоянного «взрослого героя» дядю Колю – за то, например, что дядя Коля заболел после «кулинарной» прогулки со своим юным другом. Ему жалко котенка, оставленного в одиночестве дома. От любви и жалости уже совсем близко до понимания красоты и доброты:
Какая красивая чашка!На ней нарисован цветок. Он нежно-лиловый, пятилепестковый, И сбоку еще завиток.
Какое красивое блюдце!На нем нарисован цветок.Он темно-вишневый, чуть-чуть бестолковый,Не прямо растет он, а вбок!
Ровнее ставь чашку на блюдце,Недолго ведь и до беды!А если они разобьются,Погибнут и эти цветы!
Короче говоря, читая детские стихи Кушнера, мне кажется, невольно вспоминаешь о существовании такого, к сожалению, затасканного и опороченного понятия, как «положительный герой». Но вот ведь – есть, существует, живет, радует и учит читателя-сверстника!Излишне говорить о том, с каким блеском, с какой неповторимой кушнеровской интонацией написаны все эти стихи, как поэт обращает внимание на детали, образы, созвучия, – все это в равной степени относится и к взрослой, и к дошкольной лирике Александра Кушнера. Хочу процитировать еще одно его стихотворение с еще одной примечательной особенностью. Много лет назад, прочитав впервые и это стихотворение, и ему подобные, я вспомнил знаменитые «кошачьи» сказки Марселя Эме, в которых родители юных героинь произносят – всегда вдвоем, вместе, – свои реплики, и о которых всегда говорится во множественном числе. Тем самым создается милый и в то же время иронический образ некоего, если можно так сказать, «семейного трюизма». У Кушнера постоянно возникает подобное же множественное число, – оно одновременно подчеркивает и расхожесть ситуации, и индивидуальность происходящего:
– Вы печальны и сердиты.Может быть, мечты разбиты?Может быть, у вас большиеНеприятности, печаль?Вы глядите, как чужие,Мимо всех, куда-то вдаль.Может быть, страданья вашиМожно как-то облегчить?Не хотите ль простокваши,Лимонада, может быть?Если горе, то какое?– Ах, оставьте нас в покое.Ничего мы не хотим.Мы постриглись! – говорим.
В стихотворении «Большая новость» малыш впервые узнает, что земля – круглая. Признаться, я очень завидую этому малышу. Иногда и вправду хочется узнавать то, что для всех давным-давно ясно и понятно. И я очень надеюсь, что всегда будут появляться читатели, которые будут впервые читать детские стихи Александра Кушнера. Мы-то знаем, как они хороши, – узнавайте и вы!
Михаил Яснов
Фотопортрет Олеси Власовой
www.papmambook.ru
В книгу лирики известного русского поэта Александра Кушнера вошли стихи из двенадцати книг за четыре десятилетия.
Содержание:
Книга стихов для меня, лирического поэта, принципиально новый поэтический жанр, возникший в начале XIX века ("Сумерки" Баратынского) и закрепившийся в поэзии XX века ("Кипарисовый ларец", "Камень", "Форель разбивает лед"; Блок тоже обозначал свой путь книгами стихов).
Книга стихов дает возможность поэту, в обход эпического жанра, поэмы, повествовательного сюжета, - создать целостную картину мира из осколков ежедневных впечатлений. Книга стихов - это пылающий кусок жизни, отчет лирического поэта за несколько лет счастливого труда.
Получилось так, что я писал по три книги в каждое десятилетие - и за сорок лет выпустил двенадцать книг.
Для данного издания избранных стихотворений мне пришлось нарушить мой принцип, распустить пряжу, рискну сказать, - паутину (есть у меня стихотворение, в котором уединенный, самозабвенный, тихий поэтический труд сравнивается с работой паучка на балконе: "Паутинка дрожит, как оптический чудный прицел для какого-то тайного, явно нездешнего глаза"). Как быть, что придумать взамен поступательного движения от книги к книге с их обдуманным сюжетом, прочными связями, рефлексами, постепенным выяснением смысла? Тут-то мне и показалось возможным распределить стихи по четырем разделам-десятилетиям; возможно, и название должно быть у книги не "Стихотворения", а "Decima", или хотя бы такой подзаголовок.
Александр Кушнер
"Первое впечатление"
"Ночной дозор"
"Приметы"
Вода в графине - чудо из чудес,Прозрачный шар, задержанный в паденье!Откуда он? Как очутился здесь,На столике, в огромном учрежденье?Какие предрассветные садыЗабыли мы и помним до сих пор мы?И счастлив я способностью водыПокорно повторять чужие формы.А сам графин плывет из пустоты,Как призрак льдин, растаявших однажды,Как воплощенье горестной мечтыНесчастных тех, что умерли от жажды.Что делать мне?Отпить один глоток,Подняв стакан? И чувствовать при этом,Как подступает к сердцу холодокНевыносимой жалости к предметам?Когда сотрудница заговорит со мной,Вздохну, но это не ее заслуга.Разделены невидимой стеной,Вода и воздух смотрят друг на друга…
Поставь стакан на край столаИ рядом с ним постой.Он пуст. Он сделан из стекла.Он полон пустотой.Граненый столбик, простачок,Среди других посудОн тем хорошо, что одинок,Такой простой сосуд!Собрание лучей дневных!И вот, куда ни встань,Сверкает ярче остальныхНе та, так эта грань.А рядом пропасть, словно пастьРазверстая. И что ж?Он при возможности упастьОсобенно хорош.С ним не должно случиться зла,Покуда ты вблизи.Поставь стакан на край столаИ сам его спаси.
Деревья листву отряхают,И солнышко сходит на нет.Всю осень грустят и вздыхаютПолонский, и Майков, и Фет.Всю осень, в какую беседкуНи сунься - мелькают впотьмахИх брюки в широкую клетку,Тяжелые трости в руках.А тут, что ни день, перемены,Слетает листок за листком.И снова они современныС безумным своим шепотком.Как штопор, вонзится листочекВ прохладный и рыхлый песок –Как будто не вытянул летчик,Неправильно взял, на глазок.Охота к делам пропадает,И в воздухе пахнет зимой."Мой сад с каждым днем увядает".И мой увядает! И мой!
О здание Главного штаба!Ты желтой бумаги рулон,Размотанный слева направоИ вогнутый, как небосклон.
О море чертежного глянца!О неба холодная высь!О, вырвись из рук итальянцаИ в трубочку снова свернись.
Под плащ его серый, под мышку.Чтоб рвался и терся о шов,Чтоб шел итальянец вприпрыжкуВ тени петербургских садов.
Под ветром, на холоде диком,Едва поглядев ему вслед,Смекну: между веком и мигомОсобенной разницы нет.
И больше, чем стройные зданья,В чертах полюблю городскихВеселое это сознаньеТаинственной зыбкости их.
Эти сны роковые - вранье!А рассказчикам нету прощенья,Потому что простое житьеБезутешней любого смещенья.
Ты увидел, когда ты уснул,Весла в лодке и камень на шее,А к постели придвинутый стулБыл печальней в сто раз и страшнее.
По тому, как он косо стоял, –Ты б заплакал, когда б ты увидел, –Ты бы вспомнил, как смертно скучалИ как друг тебя горько обидел.
И зачем - непонятно - кричатьВ этих снах, под машины ложиться,Если можно проснуться опять -И опять это все повторится.
Бог семейных удовольствий,Мирных сценок и торжеств,Ты, как сторож в садоводстве,Стар и добр среди божеств.
Поручил ты мне младенца,Подарил ты мне жену,Стол, и стул, и полотенце,И ночную тишину.
Но голландского покрояМастерство и благодатьНе дают тебе покояИ мешают рисовать.
Так как знаем деньгам цену,Ты рисуешь нас в трудах,А в уме лелеешь сценуВ развлеченьях и цветах.
Ты бокал суешь мне в руку,Ты на стол швыряешь дичьИ сажаешь нас по кругу,И не можешь нас постичь!
Мы и впрямь к столу присядем,Лишь тебя не убедим,Тихо мальчика погладим,Друг на друга поглядим.
Велосипедные прогулки!Шмели и пекло на проселке.И солнце, яркое на втулке,Подслеповатое - на елке.
И свист, и скрип, и скрежетаньеИз всех кустов, со всех травинок,Колес приятное мельканьеИ блеск от крылышек и спинок.
Какой высокий зной палящий!Как этот полдень долго длится!И свет, и мгла, и тени в чаще,И даль, и не с кем поделиться.
Есть наслаждение дорогойЕще в том смысле, самом узком,Что связан с пылью, и морокой,И каждым склоном, каждым спуском.
Кто с сатаной по переулкуГулял в старинном переплете,Велосипедную прогулкуИмел в виду иль что-то вроде.
Где время? Съехав на запястье,На ремешке стоит постыдно.Жара. А если это счастье,То где конец ему? Не видно.
Уехав, ты выбрал пространство,Но время не хуже его.Действительны оба лекарства:Не вспомнить теперь ничего.Наверное, мог бы остаться –И был бы один результат.Какие-то степи дымятся,Какие-то тени летят.Потом ты опомнишься: где ты?Неважно. Допустим, Джанкой.Вот видишь: две разные Леты,А пить все равно из какой.
Одну минуточку, я что хотел спросить:Легко ли Гофману три имени носить?О, горевать и уставать за трех людейТому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.Эрнст - только винтик, канцелярии юрист,Он за листом в суде марает новый лист,Не рисовать, не сочинять ему, не петь –В бюрократической машине той скрипеть.
Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор.Куда удачливее Эрнста Теодор.Придя домой, превозмогая боль в плече,Он пишет повести ночами при свече.Он пишет повести, а сердцу все грустней.Тогда приходит к Теодору Амадей,Гость удивительный и самый дорогой.Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой…
На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест."На Фридрихштрассе", - говорит тихонько Эрнст."Ах нет, направо!" - умоляет Теодор."Идем налево, - оба слышат, - и во двор".Играет флейта еле-еле во дворе,Как будто школьник водит пальцем в букваре."Но все равно она, - вздыхает Амадей, –Судебных записей милей и повестей".
Эти бешеные страстиИ взволнованные жесты –Что-то вроде белой пасты,Выжимаемой из жести.
Эта видимость замашекИ отсутствие расчета –Что-то, в общем, вроде шашекДымовых у самолета.
И за словом, на два тонаВзятом выше, - смрад обмана,Как за поступью дракона,Напустившего тумана.
То есть нет того, чтоб рукиОпустить легко вдоль тела,Нет, заламывают в муке,Поднимают то и дело.
То есть так, удобства ради,Прибегая к сильной страсти,В этом дыме, в этом смрадеЛовят нас и рвут на части.
Два наводненья, с разницей в сто лет,Не проливают ли какой-то светНа смысл всего?Не так ли ночью темнойСтук в дверь не то, что стук двойной, условный.
Вставали волны так же до небес,И ветер выл, и пена клокотала,С героя шляпа легкая слетала,И он бежал волне наперерез.
profilib.org
Александр Кушнер.Стихи.* * *Времена не выбирают,В них живут и умирают.Большей пошлости на светеНет, чем клянчить и пенять.Будто можно те на эти,Как на рынке, поменять.Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; я в пять летДолжен был от скарлатиныУмереть, живи в невинныйВек, в котором горя нет.Ты себя в счастливцы прочишь,А при Грозном жить не хочешь?Не мечтаешь о чумеФлорентийской и проказе?Хочешь ехать в первом классе,А не в трюме, в полутьме?Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; обнимуВек мой, рок мой на прощанье.Время — это испытанье.Не завидуй никому.Крепко тесное объятье.Время — кожа, а не платье.Глубока его печать.Словно с пальцев отпечатки,С нас — его черты и складки,Приглядевшись, можно взять.1 9 7 6 * * *Как клен и рябина растут у порога,Росли у порога Растрелли и Росси,И мы отличали ампир от барокко,Как вы в этом возрасте ели от сосен.Ну что же, что в ложноклассическом стилеЕсть нечто смешное, что в тоге, в туманеСгустившемся, глядя на автомобили,Стоит в простыне полководец, как в бане?А мы принимаем условность как данность.Во-первых, привычка. И нам объяснилиВ младенчестве эту веселую странность,Когда нас за ручку сюда приводили.И эти могучие медные складки,Прилипшие к телу, простите, к мундиру,В таком безупречном ложатся порядке,Что в детстве внушают доверие к миру,Стремление к славе. С каких бы мы точекНи стали смотреть — всё равно загляденье.Особенно если кружится листочекИ осень, как знамя, стоит в отдаленье.1 9 7 6 К У С ТЕвангелие от куста жасминового,Дыша дождем и в сумраке белея,Среди аллей и звона комариногоНе меньше говорит, чем от Матфея.Так бел и мокр, так эти грозди светятся,Так лепестки летят с дичка задетого.Ты слеп и глух, когда тебе свидетельстваЧудес нужны еще, помимо этого.Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,И сам готов кого-нибудь обидеть.Но куст тебя заденет, бесноватого,И ты начнешь и говорить, и видеть.1 9 7 5 * * *Конверт какой-то странный, странный,Как будто даже самодельный,И штемпель смазанный, туманный,С пометкой давности недельной,И марка странная, пустая,Размытый образ захолустья:Ни президента Уругвая,Ни Темзы, — так, какой-то кустик.И буква к букве так теснятся,Что почерк явно засекречен.Внизу, как можно догадаться,Обратный адрес не помечен.Тихонько рву конверт по краюИ на листе бумаги плотномС трудом по-русски разбираюСлова в смятенье безотчетном.«Мы здесь собрались кругом теснымТебя заверить в знак вниманьяВ размытом нашем, повсеместном,Ослабленном существованье.Когда ночами (бред какой-то!)Воюет ветер с темным садом,О всех не скажем, но с тобой-то,Молчи, не вздрагивай, мы рядом.Не спи же, вглядывайся зорче,Нас различай поодиночке».И дальше почерк неразборчив,Я пропускаю две-три строчки.«Прощай! Чернила наши блеклы,А почта наша ненадежна,И так в саду листва намокла,Что шага сделать невозможно».1 9 6 9 * * *Человек привыкаетКо всему, ко всему.Что ни год получаетПо письму, по письму.Это в белом конвертеЕму пишет зима.Обещанье бессмертья —Содержанье письма.Как красив ее почерк!Не сказать никому.Он читает листочекИ не верит ему.Зимним холодом дышитУ реки, у пруда.И в ответ ей не пишетНикогда, никогда.1 9 7 0 * * *Придешь домой, шурша плащом,Стирая дождь со щек:Таинственна ли жизнь еще?Таинственна еще.Не надо призраков, теней:Темна и без того.Ах, проза в ней еще странней,Таинственней всего.Мне дорог жизни крупный план,Неровности, ознобИ в ней увиденный изъян,Как в сильный микроскоп.Биолог скажет, винт кружа,Что взгляда не отвесть.— Не знаю, есть ли в нас душа,Но в клетке, — скажет, — есть.И он тем более смущен,Что в тайну посвящен.Ну, значит можно жить еще.Таинственна еще.Придешь домой, рука в мелу,Как будто подпиралИ эту ночь, и эту мглу,И каменный портал.Нас учат мрамор и гранитНе поминать обид,Но помнить, как листва летитК ногам кариатид.Как мир качается — держись!Уж не листву ль со щекСмахнуть решили, сделав жизньТаинственней еще?1 9 7 6 * * *Какое чудо, если естьТот, кто затеплил в нашу честьНочное множество созвездий!А если всё само собойУстроилось, тогда, друг мой,Еще чудесней!Мы разве в проигрыше? Нет.Тогда всё тайна, всё секрет.А жизнь совсем невероятна!Огонь, несущийся во тьму!Еще прекрасней потому,Что невозвратно.1 9 7 4 * * *Сентябрь выметает широкой метлойЖучков, паучков с паутиной сквозной,Истерзанных бабочек, ссохшихся ос,На сломанных крыльях разбитых стрекоз,Их круглые линзы, бинокли, очки,Чешуйки, распорки, густую пыльцу,Их усики, лапки, зацепки, крючки,Оборки, которые были к лицу.Сентябрь выметает широкой метлойХитиновый мусор, наряд кружевной,Как если б директор балетных теплицОчнулся — и сдунул своих танцовщиц.Сентябрь выметает метлой со двораЗа поле, за речку и дальше, во тьму,Манжеты, застежки, плащи, веера,Надежды на счастье, батист, бахрому.Прощай, моя радость! До кладбища ос,До свалки жуков, до погоста слепней,До царства Плутона, до высохших слез,До блеклых, в цветах, элизийских полей!1 9 7 5 * * *На выбор смерть ему предложена была.Он Цезаря благодарил за милость.Могла кинжалом быть, петлею быть могла,Пока он выбирал, топталась и томилась,Ходила вслед за ним, бубнила невпопад:Вскрой вены, утопись, с высокой кинься кручи.Он шкафчик отворил: быть может, выпить яд?Не худший способ, но, возможно, и не лучший.У греков — жизнь любить, у римлян — умирать,У римлян — умирать с достоинством учиться,У греков — мир ценить, у римлян — воевать,У греков — звук тянуть на флейте, на цевнице,У греков — жизнь любить, у греков — торс лепить,Объемно-теневой, как туча в небе зимнем,Он отдал плащ рабу и свет велел гасить.У греков — воск топить и умирать — у римлян.1 9 8 0 * * *Вот счастье — с тобой говорить, говорить, говорить.Вот радость — весь вечер, и вкрадчивой ночью, и ночью.О, как она тянется, звездная тонкая нить,Прошив эту тьму, эту яму волшебную, волчью!До ближней звезды и за год не доедешь! ВдвоемВ медвежьем углу глуховатой Вселенной очнутьсяВ заставленной комнате с креслом и круглым столом.О жизни. О смерти. О том, что могли разминуться.Могли зазеваться. Подумаешь, век или два!Могли б заглядеться на что-нибудь, попросту сбитьсяС заветного счета. О, радость, ты здесь, ты жива.О, нацеловаться! А главное, наговориться!За тысячи лет золотого молчанья, за весьДожизненный опыт, пока нас держали во мраке.Цветочки на скатерти — вот что мне нравится здесь.О тютчевской неге. О дивной полуденной влаге.О вилле, ты помнишь, как двое порог перешлиВ стихах его римских, спугнув вековую истому?О стуже. О корке заснеженной бедной земли,Которую любим, ревнуя к небесному дому.1 9 8 4 В О С П О М И Н А Н И ЯН. В. была смешливою моейподругой гимназической (в двадцатомона, эс-эр, погибла), вместе с неймы, помню, шли весенним Петроградомв семнадцатом и встретили К. М.,бегущего на частные уроки,он нравился нам взрослостью и тем,что беден был (повешен в Таганроге),а Надя Ц. ждала нас у воротна Ковенском, откуда было близкодо цирка Чинизелли, где в тот годшли митинги (погибла как троцкистка),тогда она дружила с Колей У.,который не политику, а пеньелюбил (он в горло ранен был в Крыму,попал в Париж, погиб в Сопротивленье),нас Коля вместо митинга зазвалк себе домой, высокое на дивоокно смотрело прямо на канал,сестра его (умершая от тифа)Ахматову читала наизусть,а Боря К. смешил нас до упаду,в глазах своих такую пряча грусть,как будто он предвидел смерть в блокаду,и до сих пор я помню тот закат,жемчужный блеск уснувшего квартала,потом за мной зашел мой старший брат(расстрелянный в тридцать седьмом), светало...1 9 7 9 * * *...тише воды, ниже травы...А. БлокКогда б я родился в Германии в том же году,Когда я родился, в любой европейской стране:Во Франции, в Австрии, в Польше, — давно бы в адуЯ газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне,Но мне повезло — я родился в России, такой,Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня,Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой,Кромешной — и выжить был все-таки шанс у меня. И я арифметики этой стесняюсь чуть-чуть,Как выгоды всякой на фоне бесчисленных бед.Плачь, сердце! Счастливый такой почему б не вернутьС гербом и печатью районного загса билетНа вход в этот ужас? Но сказано: ниже травыИ тише воды. Средь безумного вихря планет!И смотрит бесслёзно, ответа не зная, увы,Не самый любимый, но самый бесстрашный поэт.1 9 9 5 * * *Я список кораблей прочел до середины...О. МандельштамМы останавливали с тобойКаретоподобный кэбИ мчались по Лондону, хвост трубой,Здравствуй, здравствуй, чужой вертеп!И сорили такими словами, какОксфорд-стрит и Трафальгар-сквер,Нашей юности, канувшей в снег и мрак,Подавая плохой пример.Твой английский слаб, мой французский плох.За кого принимал шоферНас? Как если бы вырицкий чертополохНа домашний ступил ковер.Или розовый сиверский иван-чайВброд лесной перешел ручей.Но сверх счетчика фунт я давал на чай —И шофер говорил: «О’кей!»Потому что, наверное, сорок летНам внушали средь наших бед,Что бессмертия нет, утешенья нет,А уж Англии точно нет.Но сверкнули мне волны чужих морей,И другой разговор пошел...Не за то ли, что список я кораблей,Мальчик, вслух до конца прочел?1 9 9 1 * * *Верю я в Бога или не верю в бога,Знает об этом вырицкая дорога,Знает об этом ночная волна в Крыму,Был я открыт или был я закрыт ему. А с прописной я пишу или строчной буквыИмя его, если бы спохватились вдруг вы,Вам это важно, Ему это все равно.Знает звезда, залетающая в окно. Книга раскрытая знает, журнальный столик.Не огорчайся, дружок, не грусти, соколик.Кое-что произошло за пять тысяч лет.Поизносился вопрос, и поблёк ответ. И вообще это частное дело, точно.И не стоячей воде, а воде проточнойДушу бы я уподобил: бежит вода,Нет, — говорит в тени, а на солнце — да!1 9 9 8 * * *Долго руку держала в рукеИ, как в давние дни, не хотелаОтпускать на ночном сквознякеЕго легкую душу и тело. И шепнул он ей, глядя в глаза:Если жизнь существует иная,Я подам тебе знак — стрекозаПостучится в окно золотая. Умер он через несколько дней.В хладном августе реют стрекозыТам, где в пух превратился кипрей, —И на них она смотрит сквозь слезы. И до позднего часа окноОставляет нарочно открытым.Стрекоза не влетает. Темно.Не стучится с загробным визитом. Значит, нет ничего. И смотретьНет на звезды горячего смысла.Хорошо бы и ей умереть.Только сны и абстрактные числа. Но звонок разбудил в два часа —И в мобильную легкую трубкуЧей-то голос сказал: «Стрекоза»,Как сквозь тряпку сказал или губку. …………………………………… Я-то думаю: он попросилПеред смертью надежного друга,Тот набрался отваги и сил:Не такая большая услуга.2 0 0 4 * * *Мир становится лучше, — так нам говорит Далай-Лама.Постепенно и медленно, еле заметно, упрямо,Несмотря на все ужасы, как он ни мрачен, ни мглист,Мир становится лучше, и я в этом смысле — буддист. И за это меня кое-кто осуждает; не знаю,Почему я так думаю, — это особенно к маюУбежденье во мне укрепляется, с первой листвой:Мир становится лучше, прижми его к сердцу, присвой! А еще говорит Далай-Лама (когда собеседникСпрашивает его, кто преемник его и наследник),Что какой-нибудь мальчик, родившись в буддийской семье,Может стать Далай-Ламой, — всё дело в любви и в уме. Сам-то он появился на свет в 35-м, в Тибете,И цветы собирал, и капризничал он, как все дети,Только в 37-м (цвел жасмин и гудела пчела)Поисковая группа его в деревушке нашла. Скоро, скоро ему предстоит путешествие в скрытойФорме, смертью устроенной, шелковой тканью подбитой,Года два проведет он в посмертных блужданьях, покаНе поселится в мальчике прочно и наверняка. Обязательно в мальчике? — Нет, почему же? ПрограммаОтработана так, что и девочкой стать Далай-ЛамаМожет в новом своем воплощенье… Вьюнок, горицвет,Голубой гиацинт… Захотелось увидеть Тибет. Захотелось, чтоб мирно китайцы ушли из Тибета,Чтобы смог Далай-Лама увидеть тибетское лето,Умереть во дворце своем в легкий предутренний час.Мир меняется к лучшему, но незаметно для нас. Незаметно для нас. Незаметно для нас? Почему же?Далай-Лама глядит — и становится ясно, что хужеБыло раньше, чем нынче, — еще бы, ему ли не знать!А иначе зачем бы рождаться опять и опять…2 0 0 4 * * *Посчастливилось плыть по Оке, ОкеНа речном пароходе сквозь ночь, сквозь ночь,И, представь себе, пели по всей рекеСоловьи, как в любимых стихах точь-в-точь.Я не знал, что такое возможно, — мнеПредставлялся фантазией до тех пор,Поэтическим вымыслом, не вполнеАдекватным реальности, птичий хор.До тех пор, но, наверное, с той поры,Испытав потрясенье, поверил я,Что иные, нездешние, есть миры,Что иные, загробные, есть края.И, сказать ли, еще из густых кустовИвняка, окаймлявших речной песок,Долетали до слуха обрывки слов,Женский смех, приглушенный мужской басок.То есть голос мужской был, как мрак, басист,И таинственней был женский смех, чем днем,И, по здешнему счастью специалист,Лучше ангелов я разбирался в нем.А какой это был, я не помню, год,И кого я в разлуке хотел забыть?Назывался ли как-нибудь пароход,«Композитором Скрябиным», может быть?И на палубе, верно, была скамья,И попутчики были, — не помню их,Только путь этот странный от соловьяК соловью, и сверканье зарниц ночных!2 0 0 1 Н А Ш И П О Э Т ЫКонечно, Баратынский схематичен.Бесстильность Фета всякому видна.Блок по-немецки втайне педантичен.У Анненского в трауре весна.Цветаевская фанатична муза.Ахматовой высокопарен слог.Кузмин манерен. Пастернаку вкусаНедостает: болтливость — вот порок.Есть вычурность в строке у Мандельштама.И Заболоцкий в сердце скуповат.Какое счастье — даже панорамаИх недостатков, выстроенных в ряд! |
ogeogr.ru
Вот уже на протяжении более полувека одной из наиболее значимых величин в русской поэзии по праву считается Александр Кушнер. Что удерживает читательское внимание к этому автору на протяжении столь длительного периода времени? Попробуем разобраться в этом.
Александр Семёнович Кушнер родился в 1936 году в Северной столице. Если принять за аксиому утверждение о том, что место рождения и малая Родина имеют существенное значение в судьбе человека, то для поэта это утверждение ещё более очевидно. Детство прошло в интеллигентной ленинградской семье, что во многом предопределило дальнейший выбор пути.
Филологическое образование в Педагогическом институте имени Герцена и дальнейшая работа преподавателем по специальности непосредственным образом предшествовали приходу в большую литературу. При этом следует иметь в виду, что Александр Кушнер, как поэт, начался задолго до этого. Стихи молодой человек писал ещё в начальной школе. Это было для него способом выражения своих чувств и мыслей.
С первых же шагов в литературе Александр Кушнер заявил себя как крепкий профессионал со своим узнаваемым и ни на кого не похожим голосом. Его поэзия была изначально далека от обыденности и повседневных реалий советского быта. Никакого "социалистического реализма" в ней обнаружить невозможно. Поэт всегда обращал свои строки куда-то поверх повседневности, размышляя и исследуя вневременные явления, образы и смыслы. Именно поэтому ему удалось сказать свое слово в русской литературе.
Некоторые его строки стали хрестоматийной классикой. Трудно сегодня найти того, кому бы не было известно, что "Времена не выбирают, в них живут и умирают". Помимо прочего, многие его стихи стали бардовскими песнями и очень хорошо звучат под гитару. Это при том, что Александр Кушнер, фото которого традиционно украшают сборники бардовской поэзии, специальных текстов для вокального исполнения никогда не сочинял. Как, впрочем, никогда и не возражал против исполнения своих стихов в музыкальном сопровождении. Так или иначе, авторская песня стала ещё одной неожиданной гранью его творчества.
В русской поэзии ещё с золотого девятнадцатого века отчётливо прослеживаются два магистральные направления. Весьма условно их обозначают как "петербургская и московская школы". Для одной из них характерны широта, безоглядность и яркая образность, а для другой - строгость стиля и верность классическим принципам гармонии и композиции. Александр Кушнер - поэт петербургской традиции. Более того, он один из самых яркий её представителей советского и постсоветского исторического периода.
Несмотря на то что конкретные реалии Северной столицы не так уж и часто мелькают в его стихах, Александр Кушнер без Петербурга непредставим. Город буквально растворён в его образах и постоянно перекликается со стихами великих предшественников - Блока, Анненского, Гумилёва, Ахматовой и Мандельштама. С Санкт-Петербургом поэзию Александра Кушнера объединяет единая архитектоника русского классицизма. Она существует и развивается в едином с этим городом духовном пространстве.
Два выдающихся современника появились на свет и состоялись как поэты на берегах Невы примерно в одно время. На протяжении длительного времени их объединяла и личная дружба и творческая конкуренция. При этом отношения двух поэтов отнюдь не всегда были гладкими и бесконфликтными. Безусловно, каждый чувствовал в другом сопоставимую по величине личность. Дружба поэтов продолжалась и после вынужденной эмиграции Бродского. Диалог их никогда не прерывался, лишь перешёл в эпистолярную форму.
Будущий нобелевский лауреат посвятил своему другу два стихотворения, а Кушнер - целый стихотворный цикл. Внезапная смерть Иосифа Бродского в январе 1996 года стала тяжёлым потрясением для Александра Кушнера. Всего лишь за год до этого Бродский вёл поэтический вечер своего друга в Нью-Йорке. Эта встреча с читателями прошла блестяще и оставила яркие воспоминания у всех на ней присутствовавших.
Немалое внимание в своём творчестве Александр Кушнер уделяет стихам для самых маленьких. Его детские стихи не только широко издаются и читаются, но и присутствуют в виде песен в спектаклях и мультфильмах. Поэт отнюдь не считает детскую аудиторию второстепенной. Более того, он уверен, что человек не может сформироваться в полноценную личность без постоянного общения с образцами высокой литературы. Ведь именно в детские годы человек особо восприимчив ко всему, что видит и слышит. Всё это оказывает определяющее значение для формирования и личности, и судьбы. И такая позиция находит отклик у юной аудитории. Люди, появившиеся на свет уже в третьем тысячелетии, встречают в стихах поэта из прошлого века нечто близкое для себя. Александр Кушнер для них не чужой.
загрузка...
worldfb.ru
|
|
|
|
|
|
