Информация о книге
Внутри книги:
Для кого эта книга?
Это очень большая редкость, когда хороший взрослый поэт пишет по-настоящему отличные детские стихи. И Александр Кушнер именно тот самый случай.
А.Кушнер выдающийся взрослый поэт, но и его стихи для детей получаются правдивыми, веселыми, по-детски хулиганскими, а над некоторыми вообще обхохотаться можно.
Большая новость
Ничего себе, дела!Говорят, Земля кругла.Мне сказал об этом КоляИз квартиры двадцать шесть.Я подумал: врёт он, что ли?Но узнал, что так и есть.
Если вы об этом знали,Что ж мне раньше не сказали?
Я пять лет на свете прожилИ ещё четыре дня.Что Земля на шар похожа —Это новость для меня!
Мама мне в ответ сказала:— В самом деле, стыд и срам.Почему-то я считала —Ты об этом знаешь сам!
Не шумите!
Не шумите! А разве шумелиМы? Андрюша стучал еле-елеМолотком по железной трубе.Я тихонько играл на губе,Пальцем книзу её отгибая.Таня хлопала дверью сарая.Саша камнем водил по стеклу.Коля бил по кастрюле в углуКирпичом, но негромко и редко.— Не шумите! — сказал соседка.А никто и не думал шуметь,Вася пел, ведь нельзя же не петь!А что голос у Васи скрипучий,Так зато мы и сгрудились кучей,Кто стучал, кто гремел, кто скрипел,Чтобы он не смущался и пел!
А еще Александр Кушнер умеет перевоплощаться в своего лирического героя, которому ну уж точно не больше десяти лет, и на взрослых умеет глядеть его глазами, и на мир смотрит без предвзятости, без всяких там «я-старше-лучше-знаю» или «вырастешь-поймешь».
Когда я буду взрослым
Когда я буду взрослым,Я буду очень грозным,И скажут мои детки:«Нельзя ли погулять?»«А час какой? Девятый?Пожалуй, поздновато.А ну, — скажу, — ребята,Сейчас же марш в кровать!»
Когда я буду взрослым,Я буду очень грозным,И скажут мои детки:«Нельзя ли поиграть?!Скажу: «Весь день играли?Коробку поломали?Катушку потеряли?Сейчас же марш в кровать!»
Александр Кушнер – петербуржец и город свой очень любит, поэтому «Веселая прогулка» не просто так прогулка, а прогулка по Санкт-Петербургу. В книге есть и Нева, и Мойка, и Фонтанка – «Петербургские реки», и «Петровские пушки», и «Белая ночь»…
Корабли
У моста Тучковасредь яркого льдатолпятся, как звери,речные суда.Прижавшись друг к другу,всю зиму стоят.Сверкают их трубыи люки блестят.
И я представляю,что я капитан,веду пароходпо реке сквозь туман,блеститкапитанская рубка моя,дымиткапитанская трубка моя.
Всю долгую зимуходил я смотретьна белые мачтыи яркую медь.Васильевский остров!Весёлый маршрут!Стоят пароходыи солнышка ждут.
Как только наступятвесенние дни,в оживших каютахзажгутся огни.Войдёт капитани не знает того,что в рубке просторнойя был до него!
Издание оформлено иллюстрациями талантливой художницы Елены Станиковой. Иллюстрации, честно сказать, на любителя, коим я и оказалась. Они очень яркие, но не кричащие и не «вырвиглазные», немного наивные, чуточку примитивные, иногда через чур «тяжеловесные», и поэтому иногда из-за цветовых пятен на странице теряются заголовки стихов.
Но в любом случае выбирать не приходится, «Веселая прогулка» от «Азбуки» единственное современное издание стихов Александра Кушнера.
Бедный папа
Мы читаем книги вместеС папой каждый выходной.У меня – картинок двести,А у папы – ни одной.
У меня – слоны, жирафы,Звери все до одного —И бизоны, и удавы,А у папы – никого!
У меня — в пустыне дикойНарисован львиный след.Папу жаль. Ну что за книга,Если в ней картинок нет!
Я очень-очень рекомендую читать и перечитывать Кушнера как взрослым, так и детям – это замечательный поэт, это действительно хорошая поэзия.
Кстати, если вы думаете, что до этого момента не были знакомы с творчеством Кушнера, с его детскими стихами, я вас удивлю, вот эти строки вы точно уже слышали, а может даже пели:
Если видишь: на картинеНарисована река,Или ель и белый иней,Или сад и облака,Или снежная равнина,Или поле и шалаш,То подобная картинаНазывается: пейзаж…
Книгу можно купить:
mamaza.ru
Альпинист
Когда альпинист
в специальных ботинках
И шлеме, и куртке идёт с ледорубом
На приступ,-
что ищет в таких поединках
Он, к диким камням припадая и грубым?
Что нужно ему от ущелий, и трещин,
И смерти, стоящей за каждым неловким
Движеньем? Того же,
что надо от женщин:
Её восхищенья,- висит на верёвке,-
И страха её за него, и смущенья
Он, видимо, жаждет, и, может быть,
мщенья.
Когда альпинист, ненавижу безумца,
По выступу шарит рукою в перчатке,
Решая в сомненье,
как лучше приткнуться,
А ноги скользят по сыпучей площадке,
Терпеть не могу гордеца, роковое
Движенье способного сделать, распятый
На камне, он, видишь, предать всё живое
Готов ради славы минутной, проклятой!
А скалы так жёстки, а небо так чисто
И пусто. Терпеть не могу эгоиста!
Когда альпинист далеко под собою,
Как детскую видит бумажную птичку -
Парящего ястреба с тенью скупою,
Скользящей по склону,-
и жаждет табличку
Прибить на вершине как знак покоренья
Её или яркий оставить на пике
Флажок - это всё?
Нет, не всё, ещё мненье
Своё утвердить о себе: что там книги?
Что формулы? физика? он из физтеха.
Вот счастье -
под ветром дрожащая веха!
Когда альпинист, свою куртку от пыли
И глины, и птичьего чистит помёта...
Но в этом году мы его посрамили.
Нам было предложено большее что-то,
Мы, сидя на кухне, мы, стоя в передней,
Мы в тусклой конторе,
мы в комнате тесной
Хребет покорили двухтысячелетний,
С волшебной его панорамой чудесной,
И видим внизу Абеляра-поэта
И, может быть, Генриха Плантагенета.
Я знаю, мрачнее быть надо и суше,
Как мрачен, на фоне победных реляций
У пушки расчёт, затыкающий уши.
Но «Осень» написана,
что ж повторяться?
И сказано всё про тщету урожая,
Про жалкое, тщетное дело поэта,
Как, падая, плачет звезда, завывая,
А новорождённая смотрит на это.
Я лучше скажу про звезду по-другому,
Зарывшись в её золотую солому.
Мы городом, комнатой, кладбищем,
садом,
Просёлком брели, просыпались в вагоне,
Мне дороги те,
кто страдал с нами рядом,
Заботясь о смысле, и умер на склоне,
Каких я людей замечательных встретил
И добрых,
спасаясь в одной с ними связке;
О, беды, обиды, отчаянья эти,
И кое-что понял я сам, без подсказки,
И что-то во мраке мерцает и брезжит,
И тот альпинист - с нами рядом,
а где же?
1996
45parallel.net
Хочу показать книгу, в которую тыкнула носом Наталья (огромное тебе спасибо, продолжай в том же духе) и ради которой, я анулировала заказ в озоне, чтобы успеть добавить ее. Ждала с нетерпением и предвкушением радости. И не ошиблась в своих ожиданиях. Книга яркая, веселая, напоминающая детские рисунки на стенах, но в то же время, наполненная великолепными стихами, которые хочется перечитывать вновь и вновь. Стихи этого автора были для меня открытием. Понравилось все, от каждого слова, рифмы, звучания до запятой и точки. Стихи читаются легко, красиво и оставляют в памяти и душе частички доброты, нежности, юмора, которые спрятались в каждой строчке.
Немного разворотов:
А теперь те, которые полюбились больше всего, читаю уже второй день:
Как точно замечено, что карманы у детей волшебные, а я недавно разгребала детские сумочки, на десятой сумочке руки мои дрожали..... гора сокровищ увеличивалась и находилось, то что месяцами не могла найти
Девочки, ну вот это реальная история! Правда, правда! И мы так часто ошибались и наши знакомые, но мы то ладно, а они и правда купили огромный велосипед, который год стоял, а мальчишечка на него смотрел:)
www.babyblog.ru
В Италию я не поехал так же, Как за два года до того меня Во Францию, подумав, не пустили, Поскольку провокации возможны, И в Англию поехали другие Писатели. Италия, прощай! Ты снилась мне, Венеция, по Джеймсу, Завернутая в летнюю жару, С клочком земли, засаженным цветами, И полуразвалившимся жильем, Каналами изрезанная сплошь. Ты снилась мне, Венеция, по Манну, С мертвеющим на пляже Ашенбахом И смертью, образ мальчика принявшей. С каналами? С каналами, мой друг. Подмочены мои анкеты; где-то Не то сказал; мои знакомства что-то Не так чисты, чтоб не бросалось это В глаза кому-то; трудная работа У комитета. Башня в древней Пизе Без нас благополучно упадет. Достану с полки блоковские письма: Флоренция, Милан, девятый год. Италия ему внушила чувства, Которые не вытащишь на свет: Прогнило все. Он любит лишь искусство, Детей и смерть. России ж вовсе нет И не было. И вообще Россия - Лирическая лишь величина. Товарищ Блок, писать такие письма, В такое время, маме, накануне Таких событий... Вам и невдомек, В какой стране прекрасной вы живете! Каких еще нам надо объяснений Неотразимых, в случае отказа: Из-за таких, как вы, теперь на Запад Я не пускал бы сам таких, как мы. Италия, прощай! В воображенье Ты еще лучше: многое теряет Предмет любви в глазах от приближенья К нему; пусть он, как облако, пленяет На горизонте; близость ненадежна И разрушает образ, и убого Осуществленье. То, что невозможно, Внушает страсть. Италия, прости! Я не увижу знаменитой башни, Что, в сущности, такая же потеря, Как не увидеть знаменитой Федры. А в Магадан не хочешь? Не хочу. Я в Вырицу поеду, там в тенечке, Такой сквозняк, и перелески щедры На лютики, подснежники, листочки, Которыми я рану залечу. А те, кто был в Италии, кого Туда пустили, смотрят виновато, Стыдясь сказать с решительностью Фета: "Италия, ты сердцу солгала". Иль говорят застенчиво, какие На перекрестках топчутся красотки. Иль вспоминают стены Колизея И Перуджино... эти хуже всех. Есть и такие: охают полгода Или вздыхают - толку не добиться. Спрошу: "Ну что Италия?" - "Как сон". А снам чужим завидовать нельзя.
Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Пошли на убыль эти ночи, Еще похожие на дни. Еще кромешный полог, скорчась, Приподнимают нам они, Чтоб различали мы в испуге, Клонясь к подушке меловой, Лицо любви, как в смертной муке Лицо с закушенной губой.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Бледнеют закаты, пустеют сады от невской прохлады, от яркой воды. Как будто бы где-то оставили дверь открытой - и это сказалось теперь. И чувствуем сами: не только у ног, но и между нами прошел холодок. Как грустно! Как поздно! Ты машешь рукой. И город - как создан для дружбы такой. Он холод вдыхает на зимний манер и сам выбирает короткий размер. И слово "холодный", снежиночка, пух, звучит как "свободный" и радует слух.
Александр Кушнер. Избранное. Санкт-Петербург, "Художественная Литература", 1997.
Бог семейных удовольствий, Мирных сценок и торжеств, Ты, как сторож в садоводстве, Стар и добр среди божеств. Поручил ты мне младенца, Подарил ты мне жену, Стол, и стул, и полотенце, И ночную тишину. Но голландского покроя Мастерство и благодать Не дают тебе покоя И мешают рисовать. Так как знаем деньгам цену, Ты рисуешь нас в трудах, А в уме лелеешь сцену В развлеченьях и цветах. Ты бокал суешь мне в руку, Ты на стол швыряешь дичь И сажаешь нас по кругу, И не можешь нас постичь! Мы и впрямь к столу присядем, Лишь тебя не убедим, Тихо мальчика погладим, Друг на друга поглядим.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Быть нелюбимым! Боже мой! Какое счастье быть несчастным! Идти под дождиком домой С лицом потерянным и красным. Какая мука, благодать Сидеть с закушенной губою, Раз десять на день умирать И говорить с самим собою. Какая жизнь - сходить с ума! Как тень, по комнате шататься! Какое счастье - ждать письма По месяцам - и не дождаться. Кто нам сказал, что мир у ног Лежит в слезах, на все согласен? Он равнодушен и жесток. Зато воистину прекрасен. Что с горем делать мне моим? Спи. С головой в ночи укройся. Когда б я не был счастлив им, Я б разлюбил тебя. Не бойся!
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
В тире, с яркой подсветкой, С облаками, как дым, Мы с винтовочкой меткой Два часа простоим. Он устроен коробкой, Светел ночью и днем, С механической, робкой, Сладкой музычкой в нем. Вот я выстрелю в гуся, Что из тучки возник, Посмотри, моя дуся, Он головкой поник. Вот я лань обнаружу, Вот я в башню пальну, Все расстрою, разрушу И отправлю ко дну. Что там, шляпа с полями? Или пень?— Не видать. Тирщик в белой панаме Все настроит опять. Его птички бессмертны, Пароходы прочны И бессменны концерты, Вроде вечной весны. Ты любуешься парком? Я же здесь постою В размалеванном, ярком, Самодельном раю.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
В тот год я жил дурными новостями, Бедой своей, и болью, и виною. Сухими, воспаленными глазами Смотрел на мир, мерцавший предо мною. И мальчик не заслуживал вниманья, И дачный пес, позевывавший нервно. Трагическое миросозерцанье Тем плохо, что оно высокомерно.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
На античной вазе выступает Человечков дивный хоровод. Непонятно, кто кому внимает, Непонятно, кто за кем идет. Глубока старинная насечка. Каждый пляшет и чему-то рад. Среди них найду я человечка С головой, повернутой назад. Он высоко ноги поднимает И вперед стремительно летит, Но как будто что-то вспоминает И назад, как в прошлое, глядит. Что он видит? Горе неуместно. То ли машет милая рукой, То ли друг взывает - неизвестно! Оттого и грустный он такой. Старый мастер, резчик по металлу Жизнь мою в рисунок разверни, Я пойду кружиться до отвала И плясать не хуже, чем они. И в чужие вслушиваться речи, И под бубен прыгать невпопад, Как печальный этот человечек С головой, повернутой назад.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Возьмите вводные слова. От них кружится голова, Они мешают суть сберечь И замедляют нашу речь. И все ж удобны потому, Что выдают легко другим, Как мы относимся к тому, О чем, смущаясь, говорим. Мне скажут: "К счастью..." И потом Пусть что угодно говорят, Я слушаю с открытым ртом И радуюсь всему подряд. Меня, как всех, не раз, не два Спасали вводные слова, И чаще прочих среди них Слова "во-первых", "во-вторых". Они, начав издалека, Давали повод не спеша Собраться с мыслями, пока Не знаю где была душа.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Велосипедные прогулки! Шмели и пекло на проселке. И солнце, яркое на втулке, Подслеповатое - на елке. И свист, и скрип, и скрежетанье Из всех кустов, со всех травинок, Колес приятное мельканье И блеск от крылышек и спинок. Какой высокий зной палящий! Как этот полдень долго длится! И свет, и мгла, и тени в чаще, И даль, и не с кем поделиться. Есть наслаждение дорогой Еще в том смысле, самом узком, Что связан с пылью, и морокой, И каждым склоном, каждым спуском. Кто с сатаной по переулку Гулял в старинном переплете, Велосипедную прогулку Имел в виду иль что-то вроде. Где время? Съехав на запястье, На ремешке стоит постыдно. Жара. А если это счастье, То где конец ему? Не видно.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
В начале пригородной ветки Обрыв платформы под овраг, И там на проволочной сетке: "Воздухоплавательный парк". Названье плавно и крылато. Как ветрено и пусто тут! Поселок окнами к закату, И одуванчики растут. Вдали от музык и парадов, На петроградском рубеже, Паренье первых аппаратов! Ты не вернешься к нам уже. И, принеся одни убытки, Под торжество болотных жаб, Разползся до последней нитки Темно-зеленый дирижабль. И тех людей забыты лица, Снесен амбар тот и барак, Но пусть нам все-таки приснится Воздухоплавательный парк! Чтоб нам летать и удивляться: Деревьев нет и листьев нет, Горит вверху иллюминация Организованных планет, И самолеты-вертолеты Гнездятся в верхних облаках, И где-то первые пилоты Лежат - пропеллер в головах, И электричка рядом бродит, Огнями вытравляя мрак. И в белом платье тень приходит В Воздухоплавательный парк...
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Вот я в ночной тени стою Один в пустом саду. То скрипнет тихо дверь в раю, То хлопнет дверь в аду. А слева музыка звучит И голос в лад поет. А справа кто-то все кричит И эту жизнь клянет.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Времена не выбирают, В них живут и умирают. Большей пошлости на свете Нет, чем клянчить и пенять. Будто можно те на эти, Как на рынке, поменять. Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный, Блещет тучка; я в пять лет Должен был от скарлатины Умереть, живи в невинный Век, в котором горя нет. Ты себя в счастливцы прочишь, А при Грозном жить не хочешь? Не мечтаешь о чуме Флорентийской и проказе? Хочешь ехать в первом классе, А не в трюме, в полутьме? Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный, Блещет тучка; обниму Век мой, рок мой на прощанье. Время - это испытанье. Не завидуй никому. Крепко тесное объятье. Время - кожа, а не платье. Глубока его печать. Словно с пальцев отпечатки, С нас - его черты и складки, Приглядевшись, можно взять.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Одну минуточку, я что хотел спросить: Легко ли Гофману три имени носить? О, горевать и уставать за трех людей Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей. Эрнст — только винтик, канцелярии юрист, Он за листом в суде марает новый лист, Не рисовать, не сочинять ему, не петь — В бюрократической машине той скрипеть. Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор. Куда удачливее Эрнста Теодор. Придя домой, превозмогая боль в плече, Он пишет повести ночами при свече. Он пишет повести, а сердцу все грустней. Тогда приходит к Теодору Амадей, Гость удивительный и самый дорогой. Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой... На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест. «На Фридрихштрассе»,— говорит тихонько Эрнст. «Ах нет, направо!» — умоляет Теодор. «Идем налево,— оба слышат,— и во двор». Играет флейта еле-еле во дворе, Как будто школьник водит пальцем в букваре. «Но все равно она,— вздыхает Амадей,— Судебных записей милей и повестей».
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Вода в графине - чудо из чудес, Прозрачный шар, задержанный в паденье! Откуда он? Как очутился здесь, На столике, в огромном учрежденье? Какие предрассветные сады Забыли мы и помним до сих пор мы? И счастлив я способностью воды Покорно повторять чужие формы. А сам графин плывет из пустоты, Как призрак льдин, растаявших однажды, Как воплощенье горестной мечты Несчастных тех, что умерли от жажды. Что делать мне? Отпить один глоток, Подняв стакан? И чувствовать при этом, Как подступает к сердцу холодок Невыносимой жалости к предметам? Когда сотрудница заговорит со мной, Вздохну, но это не ее заслуга. Разделены невидимой стеной, Вода и воздух смотрят друг на друга...
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Два лепета, быть может бормотанья, Подслушал я, проснувшись, два дыханья. Тяжелый куст под окнами дрожал, И мальчик мой, раскрыв глаза, лежал. Шли капли мимо, плакали на марше. Был мальчик мал, куст был намного старше. Он опыт свой с неведеньем сличил И первым звукам мальчика учил. Он делал так: он вздрагивал ветвями, И гнал их вниз, и стлался по земле. А мальчик то же пробовал губами, И выходило вроде «ле-ле-ле» И «ля-ля-ля». Но им казалось: мало! И куст старался, холодом дыша, Поскольку между ними не вставала Та тень, та блажь по имени душа. Я тихо встал, испытывая трепет, Вспугнуть боясь и легкий детский лепет, И лепетанье листьев под окном — Их разговор на уровне одном.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
А. Битову Два мальчика, два тихих обормотика, ни свитера, ни плащика, ни зонтика, под дождичком на досточке качаются, а песенки у них уже кончаются. Что завтра? Понедельник или пятница? Им кажется, что долго детство тянется. Поднимется один, другой опустится. К плечу прибилась бабочка- капустница. Качаются весь день с утра и до ночи. Ни горя, ни любви, ни мелкой сволочи. Все в будущем, за морем одуванчиков. Мне кажется, что я - один из мальчиков.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Два наводненья, с разницей в сто лет, Не проливают ли какой-то свет На смысл всего? Не так ли ночью темной Стук в дверь не то, что стук двойной, условный. Вставали волны так же до небес, И ветер выл, и пена клокотала, С героя шляпа легкая слетала, И он бежал волне наперерез. Но в этот раз к безумью был готов, Не проклинал, не плакал. Повторений Боялись все. Как некий скорбный гений, Уже носился в небе граф Хвостов. Вольно же ветру волны гнать и дуть! Но волновал сюжет Серапионов, Им было не до волн — до патефонов, Игравших вальс в Коломне где-нибудь. Зато их внуков, мучая и длясь, Совсем другая музыка смущала. И с детства, помню, душу волновала Двух наводнений видимая связь. Похоже, дважды кто-то с фонаря Заслонку снял, а в темном интервале Бумаги жгли, на балах танцевали, В Сибирь плелись и свергнули царя. Вздымался вал, как схлынувший точь-в-точь Сто лет назад, не зная отклонений. Вот кто герой! Не Петр и не Евгений. Но ветр. Но мрак. Но ветреная ночь.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Декабрьским утром черно-синим Тепло домашнее покинем И выйдем молча на мороз. Киоск фанерный льдом зарос, Уходит в небо пар отвесный, Деревья бьет сырая дрожь, И ты не дремлешь, друг прелестный, А щеки варежкою трешь. Шел ночью снег. Скребут скребками. Бегут кто тише, кто быстрей. В слезах, под теплыми платками, Проносят сонных малышей. Как не похожи на прогулки Такие выходы к реке! Мы дрогнем в темном переулке На ленинградском сквозняке. И я с усилием привычным Вернуть стараюсь красоту Домам, и скверам безразличным, И пешеходу на мосту. И пропускаю свой автобус, И замерзаю, весь в снегу, Но жить, покуда этот фокус Мне не удался, не могу.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Чтоб двадцать семь свечей зажечь С одной горящей спички, Пришлось тому, кто начал речь, Обжечься с непривычки. Лихие спорщики и те Следили, взяв конфету, Как постепенно в темноте Свет прибавлялся к свету. Тянулся нож во мгле к лучу, И грань стекла светилась, И тьмы на каждую свечу Все меньше приходилось. И думал я, что жизнь и свет - Одно, что мы с годами Должны светлеть, а тьма на нет Должна сходить пред нами. Сидели мы плечо к плечу, Казалось, думал каждый О том, кто первую свечу В нас засветил однажды. Горело мало, что ли, свеч, Туман сильней клубился, Что он еще одну зажечь Решил - и ты родился. И что-то выхватил из мглы: Футляр от скрипки, скрипку, Бутыль, коробку пастилы, А может быть, улыбку.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Звезда над кронами дерев Сгорит, чуть-чуть не долетев. И ветер дует... Но не так, Чтоб ели рухнули в овраг. И ливень хлещет по лесам, Но, просветлев, стихает сам. Кто, кто так держит мир в узде, Что может птенчик спать в гнезде?
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Какое счастье, благодать Ложиться, укрываться, С тобою рядом засыпать, С тобою просыпаться! Пока мы спали, ты и я, В саду листва шумела И неба темные края Сверкали то и дело. Пока мы спали, у стола Чудак с дремотой спорил, Но спал я, спал, и ты спала, И сон всех ямбов стоил. Мы спали, спали, наравне С любовью и бессмертьем Давалось даром то во сне, Что днем — сплошным усердьем. Мы спали, спали, вопреки, Наперекор, вникали В узоры сна и завитки, В детали, просто спали. Всю ночь. Прильнув к щеке щекой. С доверчивостью птичьей. И в беззащитности такой Сходило к нам величье. Всю ночь в наш сон ломился гром, Всю ночь он ждал ответа: Какое счастье — сон вдвоем, Кто нам позволил это?
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Калмычка ты, татарка ты, монголка! О, как блестит твоя прямая челка! Что может быть прекрасней и нелепей? Горячая и красная, как степи. Кого обманет легкая накидка, И зонт, и туфли? Где твоя кибитка Из войлока? Где кожаная куртка? Башкирка ты, бурятка ты, удмуртка. Красавица! Зимой какие вьюги В Баймаке, Белебее, Бузулуке! Красавица! Весной какие маки В Сарапуле, Уфе, Стерлитамаке! Ты пудришься? К лицу ли эта бледность? Красавица! Далась тебе оседлость! Где лошади? Мохнатая где шапка? Зачем ты не гарцуешь, как прабабка?
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Когда тот польский педагог, В последний час не бросив сирот, Шел в ад с детьми и новый Ирод Торжествовать злодейство мог, Где был любимый вами бог? Или, как думает Бердяев, Он самых слабых негодяев Слабей, заоблачный дымок? Так, тень среди других теней, Чудак, великий неудачник. Немецкий рыжий автоматчик Его надежней и сильней, А избиением детей Полны библейские преданья, Никто особого вниманья Не обращал на них, ей-ей. Но философии урок Тоски моей не заглушает, И отвращенье мне внушает Нездешний этот холодок. Один возможен был бы бог, Идущий в газовые печи С детьми, под зло подставив плечи, Как старый польский педагог.
Notes: Имеется в виду польский писатель Януш Корчак, автор известнейших детских книг «Король Матиуш» и др. В августе 1942 он, не оставив детей из своего «Дома Сирот», вошел с ними в газовую камеру в концлагере Треблинка.
Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.
Когда я мрачен или весел, Я ничего не напишу. Своим душевным равновесьем, Признаться стыдно, дорожу. Пускай, кто думает иначе, К столу бежит, а не идет, И там безумствует, и плачет, И на себе рубашку рвет. А я домой с вечерних улиц Не тороплюсь, не тороплюсь. Уравновешенный безумец, Того мгновения дождусь, Когда большие гири горя, Тоски и тяжести земной, С моей душой уже не споря, Замрут на линии одной.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Когда я очень затоскую, Достану книжку записную. И вот ни крикнуть, ни вздохнуть,- Я позвоню кому-нибудь. О голоса моих знакомых! Спасибо вам, спасибо вам За то, что в трудном переплете Любви и горя своего Вы забывали, как живете, Вы говорили: "Ничего". И за обычными словами Была такая доброта, Как будто бог стоял за вами И вам подсказывал тогда.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
К двери припаду одним плечом, В комнату войду, гремя ключом. Я и через сотни тысяч лет В темноте найду рукою свет. Комната. Скрипящая доска. Четырехугольная тоска. Круг моих скитаний в полумгле. Огненное солнце на столе. Раз в году бросаясь на вокзал, Я из тех, кто редко уезжал. Как уеду я? Куда уйду? Отпуска бывают раз в году. Десять метров мирного житья, Дел моих, любви моей, тревог,- Форма городского бытия, Вставшая дорогам поперек.
Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Суконное с витрины покрывало Откинули — и кружево предстало Узорное, в воздушных пузырьках. Подобье то ли пены, то ли снега. И к воздуху семнадцатого века Припали мы на согнутых руках. Притягивало кружево подругу. Не то чтобы я предпочел дерюгу, Но эта роскошь тоже не про нас. Про Ришелье, сгубившего Сен-Мара. Воротничок на плахе вроде пара. Сними его — казнят тебя сейчас. А все-таки как дышится! На свете Нет ничего прохладней этих петель, Сквожений этих, что ни назови. Узорчатая иглотерапия. Но и в стихах воздушная стихия Всего важней, и в грозах, и в любви. Стих держится на выдохе и вдохе, Любовь — на них, и каждый сдвиг в эпохе. Припомните, как дышит ночью сад! Проколы эти, пропуски, зиянья, Наполненные плачем содроганья. Что жизни наши делают? Сквозят. Опомнимся. Ты, кажется, устала? Суконное накинем покрывало На кружево — и кружево точь-в-точь Песнь оборвет, как песенку синица, Когда на клетку брошена тряпица: День за окном, а для певуньи — ночь.
Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.
Кто-то плачет всю ночь. Кто-то плачет у нас за стеною. Я и рад бы помочь — Не пошлет тот, кто плачет, за мною. Вот затих. Вот опять. — Спи,— ты мне говоришь,— показалось. Надо спать, надо спать. Если б сердце во тьме не сжималось! Разве плачут в наш век? Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал? Суше не было век. Под бесслезным мы выросли флагом. Только дети — и те, Услыхав: «Как не стыдно?» — смолкают. Так лежим в темноте. Лишь часы на столе подтекают. Кто-то плачет вблизи. — Спи,— ты мне говоришь,— я не слышу. У кого ни спроси — Это дождь задевает за крышу. Вот затих. Вот опять. Словно глубже беду свою прячет. А начну засыпать, — Подожди,— говоришь,— кто-то плачет!
Советская поэзия. В 2-х томах. Библиотека всемирной литературы. Серия третья. Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм. Москва: Художественная литература, 1977.
Мне боль придает одержимость и силу. Открою окно. Не знать бы названия этому пылу По Фрейду, зачем мне оно? О, шелест листвы, сквозняка дуновенье, Ладонь у виска! Не знать бы, что муза и есть замещенье, Сухая возгонка, тоска. На что не хватило души и отваги В томленьях дневных — То скорый и горький реванш на бумаге Берет в бормотаньях моих. И жизнь, что с утра под рукой западает, Как клавиш в гнезде, Бесстрашие ночью и строй обретает На рыхлом мучнистом листе. О, жесткий нажим этих черт, этих линий! Мерцает за ним И блеск ее глаз, лихорадочно-синий, И тополь под ветром сквозным. Отточенным слухом к созревшему звуку Прижавшись, как серп, Не знать бы, что так убирают разлуку, Снимают урон и ущерб. Что слово, на этой взращенное ниве, Отдарит с лихвой. Не знать бы, что привкус беды конструктивен В саднящей строке стиховой.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Монтень вокруг сиянье льет, Сверкает череп бритый, И, значит, вместе с ним живет Тот брадобрей забытый. Монтеня душат кружева На сто второй странице — И кружевница та жива, И пальчик жив на спице. И жив тот малый разбитной, А с ним его занятье, Тот недоучка, тот портной, Расшивший шелком платье. Едва Монтень раскроет рот, Чтоб рассказать о чести, Как вся компания пойдет Болтать с Монтенем вместе. Они судачат вкривь и вкось, Они резвы, как дети. О лжи. О снах. О дружбе врозь. И обо всем на свете.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Побудь средь одноклеточных, Простейших водяных. Не спрашивай: "А мне-то что?" Сам знаешь - всё от них. Ну как тебе простейшие? Имеют ли успех Милейшие, светлейшие, Глупейшие из всех? Вот маленькая туфелька Ресничками гребет. Не знает, что за публика Ей вслед кричит: "Вперед!" В ней колбочек скопление, Ядро и вакуоль, И первое томление, И, уж конечно,- боль. Мы как на детском празднике И щурим левый глаз. Мы, как десятиклассники, Глядим на первый класс.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Не занимать нам новостей! Их столько каждый день Из городов и областей, Из дальних деревень. Они вмещаются едва В газетные столбцы, И собирает их Москва, Где сходятся концы. Есть прелесть в маленькой стране, Где варят лучший сыр И видит мельницу в окне Недолгий пассажир. За ней - кусты на полчаса И город как бы вскользь, Толпу и сразу - паруса, И всю страну - насквозь. Как будто смотришь диафильм, Включив большой фонарь, А новость - дождик, и бутыль, И лодка, и почтарь. Но нам среди больших пространств, Где рядом день и мрак, Волшебных этих постоянств Не вынести б никак. Когда по рельсам и полям Несется снежный вихрь, Под стать он нашим новостям. И дышит вроде них.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Нет, не одно, а два лица, Два смысла, два крыла у мира. И не один, а два отца Взывают к мести у Шекспира. В Лаэрте Гамлет видит боль, Как в перевернутом бинокле. А если этот мальчик — моль, Зачем глаза его намокли? И те же складочки у рта, И так же вещи дома жгутся. Вокруг такая теснота, Что невозможно повернуться. Ты так касаешься плеча, Что поворот вполоборота, Как поворот в замке ключа, Приводит в действие кого-то. Отходит кто-то второпях, Поспешно кто-то руку прячет, И, оглянувшись, весь в слезах, Ты видишь: рядом кто-то плачет.
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
На рассвете тих и странен Городской ночной дозор. Хорошо! Никто не ранен. И служебный близок двор. Голубые тени башен. Тяжесть ружей на плече. Город виден и нестрашен. Не такой, как при свече. Мимо вывески сапожной, Мимо старой каланчи, Мимо шторки ненадежной, Пропускающей лучи. «Кто он, знахарь иль картежник, Что не гасит ночью свет?» — «Капитан мой! То художник. И, клянусь, чуднее нет. Никогда не знаешь сразу, Что он выберет сейчас: То ли окорок и вазу, То ли дерево и нас. Не поймешь, по правде, даже, Рассмотрев со всех сторон, То ли мы — ночная стража В этих стенах, то ли он».
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Я смотр назначаю вещам и понятьям, Друзьям и подругам, их лицам и платьям, Ладонь прижимая к глазам, Плащу, и перчаткам, и шляпе в передней, Прохладной и бодрой бессоннице летней, Чужим голосам. Я смотр назначаю гостям перелетным, Пернатым и перистым, в небе холодном, И всем кораблям на Неве. Буксир, как Орфей, и блестят на нем блики, Две баржи за ним, словно две Эвридики. Зачем ему две? Приятелей давних спешит вереница: Кто к полке подходит, кто в кресло садится, И умерший дверь отворил, Его ненадолго сюда отпустили, Неправда, не мы его вовсе забыли, А он нас — забыл! Проходят сады, как войска на параде, Веселые, в летнем зеленом наряде, И тополь, и дуб-молодец, Кленовый листок, задевающий темя, Любимый роман, возвращающий время, Елагин дворец. И музыка, музыка, та, за которой Не стыдно заплакать, как в детстве за шторой, Берется меня утешать. Проходит ремонтный завод с корпусами, Проходит строка у меня пред глазами — Лишь сесть записать. Купавок в стакане букетик цыплячий, Жена моя с сыном на вырицкой даче, Оставленный ею браслет, Последняя часть неотложной работы, Ночной ветерок, ощущенье свободы, Не много ли? Нет. Кому объяснить, для чего на примете Держу и вино, и сучок на паркете, И зыбкую невскую прыть, Какую тоску, шелестящую рядом, Я призрачным этим полночным парадом Хочу заслонить?
Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Ну прощай, прощай до завтра, Послезавтра, до зимы. Ну прощай, прощай до марта. Зиму порознь встретим мы. Порознь встретим и проводим. Ну прощай до лучших дней. До весны. Глаза отводим. До весны. Еще поздней. Ну прощай, прощай до лета. Что ж перчатку теребить? Ну прощай до как-то, где-то, До когда-то, может быть. Что ж тянуть, стоять в передней, Да и можно ль быть точней? До черты про
rupoem.ru
Звезда над кронами дерев...
Александр Кушнер
Звезда над кронами дерев Сгорит, чуть-чуть не долетев.И ветер дует... Но не так,Чтоб ели рухнули в овраг.
И ливень хлещет по лесам,Но, просветлев, стихает сам.
Кто, кто так держит мир в узде,Что может птенчик спать в гнезде?
1966
Белые ночи
Александр Кушнер
Пошли на убыль эти ночи,Еще похожие на дни.Еще кромешный полог, скорчась,Приподнимают нам они,Чтоб различали мы в испуге,Клонясь к подушке меловой,Лицо любви, как в смертной мукеЛицо с закушенной губой.
Вот я в ночной тени стою...
Александр Кушнер
Вот я в ночной тени стою Один в пустом саду. То скрипнет тихо дверь в раю, То хлопнет дверь в аду.А слева музыка звучитИ голос в лад поет.А справа кто-то все кричитИ эту жизнь клянет.
Когда я очень затоскую...
Александр Кушнер
Когда я очень затоскую,Достану книжку записную.И вот ни крикнуть, ни вздохнуть,-Я позвоню кому-нибудь.О голоса моих знакомых!Спасибо вам, спасибо вамЗа то, что в трудном переплетеЛюбви и горя своегоВы забывали, как живете,Вы говорили: "Ничего".И за обычными словамиБыла такая доброта,Как будто бог стоял за вамиИ вам подсказывал тогда.
В тот год я жил дурными новостями...
Александр Кушнер
В тот год я жил дурными новостями, Бедой своей, и болью, и виною. Сухими, воспаленными глазами Смотрел на мир, мерцавший предо мною.И мальчик не заслуживал вниманья,И дачный пес, позевывавший нервно.Трагическое миросозерцаньеТем плохо, что оно высокомерно.
Четко вижу двенадцатый век...
Александр Кушнер
Четко вижу двенадцатый век. Два-три моря да несколько рек. Крикнешь здесь — там услышат твой голос. Так что ласточки в клюве могли Занести, обогнав корабли, В Корнуэльс из Ирландии волос.А сейчас что за век, что за тьма!Где письмо? Не дождаться письма.Даром волны шумят, набегая.Иль и впрямь европейский романОтменен, похоронен Тристан?Или ласточек нет, дорогая?
Быть нелюбимым! Боже мой!..
Александр Кушнер
Быть нелюбимым! Боже мой!Какое счастье быть несчастным!Идти под дождиком домойС лицом потерянным и красным.Какая мука, благодатьСидеть с закушенной губою,Раз десять на день умиратьИ говорить с самим собою.Какая жизнь - сходить с ума!Как тень, по комнате шататься!Какое счастье - ждать письмаПо месяцам - и не дождаться.Кто нам сказал, что мир у ногЛежит в слезах, на все согласен?Он равнодушен и жесток.Зато воистину прекрасен.Что с горем делать мне моим?Спи. С головой в ночи укройся.Когда б я не был счастлив им,Я б разлюбил тебя. Не бойся!
Бог семейных удовольствий...
Александр Кушнер
Бог семейных удовольствий, Мирных сценок и торжеств, Ты, как сторож в садоводстве, Стар и добр среди божеств.Поручил ты мне младенца,Подарил ты мне жену,Стол, и стул, и полотенце,И ночную тишину.
Но голландского покрояМастерство и благодатьНе дают тебе покояИ мешают рисовать.
Так как знаем деньгам цену,Ты рисуешь нас в трудах,А в уме лелеешь сценуВ развлеченьях и цветах.
Ты бокал суешь мне в руку,Ты на стол швыряешь дичьИ сажаешь нас по кругу,И не можешь нас постичь!
Мы и впрямь к столу присядем,Лишь тебя не убедим,Тихо мальчика погладим,Друг на друга поглядим.
1966
Времена не выбирают...
Александр Кушнер
Времена не выбирают,В них живут и умирают.Большей пошлости на светеНет, чем клянчить и пенять.Будто можно те на эти,Как на рынке, поменять.Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; я в пять летДолжен был от скарлатиныУмереть, живи в невинныйВек, в котором горя нет.Ты себя в счастливцы прочишь,А при Грозном жить не хочешь?Не мечтаешь о чумеФлорентийской и проказе?Хочешь ехать в первом классе,А не в трюме, в полутьме?Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; обнимуВек мой, рок мой на прощанье.Время — это испытанье.Не завидуй никому.Крепко тесное объятье.Время — кожа, а не платье.Глубока его печать.Словно с пальцев отпечатки,С нас — его черты и складки,Приглядевшись, можно взять.
1976
Фотография
Александр Кушнер
Под сквозными небесами, Над пустой Невой-рекой Я иду с двумя носами И расплывчатой щекой.Городской обычный житель.То, фотограф, твой успеx.Ты заснял меня, любитель,Безусловно, лучше всеx.
Непредвиденно и дико,Смазав четкие края,Растянулась на два мигаЖизнь мгновенная моя.
Неподвижностю не связан,С уxом где-то на губе,Я во времени размазанМежду пунктом "А" и "Б".
Прижимаясь к парапету,Я куда-то так бегу,Что меня почти что нетуНа пустынном берегу.
Дома скажут: "Очень мило!Почему-то три руки..."Я отвечу: "Так и было!Это, право, пустяки".
1966
Кто-то плачет всю ночь.
Александр Кушнер
Кто-то плачет всю ночь.Кто-то плачет у нас за стеною.Я и рад бы помочь —Не пошлет тот, кто плачет, за мною.Вот затих. Вот опять.— Спи,— ты мне говоришь,— показалось.Надо спать, надо спать.Если б сердце во тьме не сжималось!Разве плачут в наш век?Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал?Суше не было век.Под бесслезным мы выросли флагом.Только дети — и те,Услыхав: «Как не стыдно?» — смолкают.Так лежим в темноте.Лишь часы на столе подтекают.Кто-то плачет вблизи.— Спи,— ты мне говоришь,— я не слышу.У кого ни спроси —Это дождь задевает за крышу.Вот затих. Вот опять.Словно глубже беду свою прячет.А начну засыпать,— Подожди,— говоришь,— кто-то плачет!
Ваза
Александр Кушнер
На античной вазе выступает Человечков дивный хоровод. Непонятно, кто кому внимает, Непонятно, кто за кем идет.Глубока старинная насечка.Каждый пляшет и чему-то рад.Среди них найду я человечкаС головой, повернутой назад.
Он высоко ноги поднимаетИ вперед стремительно летит,Но как будто что-то вспоминаетИ назад, как в прошлое, глядит.
Что он видит? Горе неуместно.То ли машет милая рукой,То ли друг взывает - неизвестно!Оттого и грустный он такой.
Старый мастер, резчик по металлуЖизнь мою в рисунок разверни,Я пойду кружиться до отвалаИ плясать не хуже, чем они.
И в чужие вслушиваться речи,И под бубен прыгать невпопад,Как печальный этот человечекС головой, повернутой назад.
1962
Декабрьским утром черно-синим...
Александр Кушнер
Декабрьским утром черно-синим Тепло домашнее покинем И выйдем молча на мороз. Киоск фанерный льдом зарос, Уходит в небо пар отвесный, Деревья бьет сырая дрожь, И ты не дремлешь, друг прелестный, А щеки варежкою трешь.Шел ночью снег. Скребут скребками.Бегут кто тише, кто быстрей.В слезах, под теплыми платками,Проносят сонных малышей.Как не похожи на прогулкиТакие выходы к реке!Мы дрогнем в темном переулкеНа ленинградском сквозняке.
И я с усилием привычнымВернуть стараюсь красотуДомам, и скверам безразличным,И пешеходу на мосту.И пропускаю свой автобус,И замерзаю, весь в снегу,Но жить, покуда этот фокусМне не удался, не могу.
1966
Еще чего, гитара!..
Александр Кушнер
Еще чего, гитара! Засученный рукав. Любезная отрава. Засунь ее за шкаф.Пускай на ней играетГригорьев1 по ночам,Как это подобаетРазгульным москвичам.
А мы стиху сухомуПривержены с тобой.И с честью по-другомуСправляемся с бедой.
Дымок от папиросыДа ветреный канал,Чтоб злые наши слезыНикто не увидал.
Эти сны роковые - вранье!..
Александр Кушнер
Эти сны роковые - вранье! А рассказчикам нету прощенья, Потому что простое житье Безутешней любого смещенья.Ты увидел, когда ты уснул,Весла в лодке и камень на шее,А к постели придвинутый стулБыл печальней в сто раз и страшнее.
По тому, как он косо стоял,-Ты б заплакал, когда б ты увидел,-Ты бы вспомнил, как смертно скучалИ как друг тебя горько обидел.
И зачем - непонятно - кричатьВ этих снах, под машины ложиться,Если можно проснуться опять -И опять это все повторится.
1966
У природы, заступницы всех...
Александр Кушнер
У природы, заступницы всех, Камни есть и есть облака, Как детей, любя и этих и тех, Тяжела — как те, как эти — легка.Заморозить ей осенний поток —Как лицом уткнувшись в стенку лежать.Посадить ей мотылька на цветок —Как рукой махнуть, плечами пожать.
Ей саму себя иначе не снесть!Упадет под страшной ношей, мой друг.Но на каждый камень облако есть —Я подумал, озираясь вокруг.
И еще подумал: как легка сутьОдуванчиков, ласточек, трав!Лучше в горькую дудочку дуть,Чем доказывать всем, что ты прав.
Лучше веточку зажать в губах,Чем подыскивать точный ответ.В нашей жизни, печалях, словахЭтой легкости — вот чего нет!
stihi-klassikov.ru
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Назад к карточке книгиАлександр Кушнер
– Белые ночи – Бледнеют закаты... – Быть нелюбимым! Боже мой!.. – В тот год я жил дурными новостями... – Ваза – Воздухоплавательный парк – Вот я в ночной тени стою... – Два мальчика – Декабрьским утром черно-синим... – Когда я очень затоскую... – Ну прощай, прощай до завтра... – Рисунок – Сложив крылья – Среди знакомых ни одна... – Фотография – Чего действительно хотелось... – Человек привыкает...
ФОТОГРАФИЯ Под сквозными небесами, Над пустой Невой-рекой Я иду с двумя носами И расплывчатой щекой.
Городской обычный житель. То, фотограф, твой успеx. Ты заснял меня, любитель, Безусловно, лучше всеx.
Непредвиденно и дико, Смазав четкие края, Растянулась на два мига Жизнь мгновенная моя.
Неподвижностю не связан, С уxом где-то на губе, Я во времени размазан Между пунктом "А" и "Б".
Прижимаясь к парапету, Я куда-то так бегу, Что меня почти что нету На пустынном берегу.
Дома скажут: "Очень мило! Почему-то три руки..." Я отвечу: "Так и было! Это, право, пустяки". 1966 Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
ДВА МАЛЬЧИКА
А. Битову
Два мальчика, два тихих обормотика, ни свитера, ни плащика, ни зонтика, под дождичком
на досточке
качаются, а песенки у них уже кончаются. Что завтра? Понедельник или пятница? Им кажется, что долго детство тянется. Поднимется один,
другой опу 1000 стится. К плечу прибилась бабочкакапустница. Качаются весь день с утра и до ночи. Ни горя, ни любви, ни мелкой сволочи. Все в будущем,
за морем одуванчиков. Мне кажется, что я – один из мальчиков. 1962 Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
* * * Бледнеют закаты, пустеют сады от невской прохлады, от яркой воды.
Как будто бы где-то оставили дверь открытой – и это сказалось теперь.
И чувствуем сами: не только у ног, но и между нами прошел холодок.
Как грустно! Как поздно! Ты машешь рукой. И город – как создан для дружбы такой.
Он холод вдыхает на зимний манер и сам выбирает короткий размер.
И слово "холодный", снежиночка, пух, звучит как "свободный" и радует слух. Александр Кушнер. Избранное. Санкт-Петербург, "Художественная Литература", 1997.
РИСУНОК Ни царств, ушедших в сумрак, Ни одного царя,Ассирия!– рисунок Один запомнил я.
Там злые ассирийцы При копьях и щитах Плывут вдоль всей страницы На бычьих пузырях.
Так чудно плыть без лодки! И брызги не видны, И плоские бородки Касаются волны.
Так весело со всеми Качаться на волне. "Эй, воин в остром шлеме, Не страшно на войне?
Эй, воин в остром шлеме, Останешься на дне!" Но воин в остром шлеме Не отвечает мне.
Совсем о них забуду, Бог весть в каком году Я в хламе рыться буду Учебник тот найду
В картонном переплете. И плеск услышу в нем. "Вы всё еще плывете?""Мы всё еще плывем!" 1962 Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
* * * В тот год я жил дурными новостями, Бедой своей, и болью, и виною. Сухими, воспаленными глазами Смотрел на мир, мерцавший предо мною.
И мальчик не заслуживал вниманья, И дачный пес, позевывавший нервно. Трагическое миросозерцанье Тем плохо, что оно высокомерно. Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
* * * Чего действительно хотелось, Так это города во мгле, Чтоб в небе облако вертелось И тень кружилась по земле.
Чтоб смутно в воздухе неясном Сад за решеткой зеленел И лишь на здании прекрасном Шпиль невысокий пламенел.
Чего действительно хотелось, Так это зелени густой, Чего действительно хотелось, Так это площади пустой.
Горел огонь в окне высоком, И было грустно оттого, Что этот город был под боком И лишь не верилось в него.
Ни в это призрачное небо, Ни в эти тени на домах, Ни в самого себя, нелепо Домой идущего впотьмах.
И в силу многих обстоятельств Любви, схватившейся с тоской, Хотелось больших доказательств, Чем те, что были под рукой. Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
* * * Быть нелюбимым! Боже мой! Какое счастье быть несчастным! Идти под дождиком домой С лицом потерянным и красным.
Какая мука, благодать Сидеть с закушенной губою, Раз десять на день умирать И говорить с самим собою.
Какая жизнь – сходить с ума! Как тень, по комнате шататься! Какое счастье – ждать письма По месяцам – и не дождаться.
Кто нам сказал, что мир у ног Лежит в слезах, на все согласен? Он равнодушен и жесток. Зато воистину прекрасен.
Что с горем делать мне моим? Спи. С головой в ночи укройся. Когда б я не был счастлив им, Я б разлюбил тебя. Не бойся! Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
* * * Ну прощай, прощай до завтра, Послезавтра, до зимы. Ну прощай, прощай до марта. Зиму порознь встретим мы.
Порознь встретим и проводим. Ну п 1000 рощай до лучших дней. До весны. Глаза отводим. До весны. Еще поздней.
Ну прощай, прощай до лета. Что ж перчатку теребить? Ну прощай до как-то, где-то, До когда-то, может быть.
Что ж тянуть, стоять в передней, Да и можно ль быть точней? До черты прощай последней, До смертельной. И за ней. Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
БЕЛЫЕ НОЧИ Пошли на убыль эти ночи, Еще похожие на дни. Еще кромешный полог, скорчась, Приподнимают нам они, Чтоб различали мы в испуге, Клонясь к подушке меловой, Лицо любви, как в смертной муке Лицо с закушенной губой. Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
* * * Человек привыкает Ко всему, ко всему. Что ни год получает По письму, по письму
Это в белом конверте Ему пишет зима. Обещанье бессмертья Содержанье письма.
Как красив ее почерк!Не сказать никому. Он читает листочек И не верит ему.
Зимним холодом дышит У реки, у пруда. И в ответ ей не пишет Никогда, никогда. Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
СЛОЖИВ КРЫЛЬЯ
Крылья бабочка сложит, И с древесной корой совпадет ее цвет.
Кто найти ее сможет?
Бабочки нет.
Ах, ах, ах, горе нам, горе! Совпадут всеми точками крылья: ни щелки, ни шва.
Словно в греческом хоре
Строфа и антистрофа.
Как богаты мы были, да все потеряли! Захотели б вернуть этот блеск – и уже не могли б. Где дворец твой? Слепец, ты идешь, спотыкаясь
в печали,
Царь Эдип.
Радость крылья сложила И глядит оборотной, тоскливой своей стороной.
Чем душа дорожила,
Стало мукой сплошной.
И меняется почерк.
И, склонясь над строкой, Ты не бабочку ловишь, а жалкий, засохший листочек,
Показавшийся бабочкой под рукой.
И смеркается время. Где разводы его, бархатистая ткань и канва?
Превращается в темень Жизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва.
Сколько бабочек пестрых всплывало у глаз
и прельщало: И тропический зной, и в лиловых подтеках Париж!
И душа обмирала Да мне голос шепнул: "Не туда ты глядишь!"
Ах, ах, ах, зорче смотрите, Озираясь вокруг и опять погружаясь в себя. Может быть, и любовь где-то здесь, только
в сложенном виде, Примостилась, крыло на крыле, молчаливо любя?
Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку. Совершённое в тайне, оно совершенно темно.
Не оставит и щелку, Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно.
Может быть, в том, что бабочка знойные крылья
сложила, Есть и наша вина: очень близко мы к ней подошли. Отойдем – и вспорхнет, и очнется, принцесса
Брамбила
В разноцветной пыли! Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
ВАЗА На античной вазе выступает Человечков дивный хоровод. Непонятно, кто кому внимает, Непонятно, кто за кем идет.
Глубока старинная насечка. Каждый пляшет и чему-то рад. Среди них найду я человечка С головой, повернутой назад.
Он высоко ноги поднимает И вперед стремительно летит, Но как будто что-то вспоминает И назад, как в прошлое, глядит.
Что он видит? Горе неуместно. То ли машет милая рукой, То ли друг взывает – неизвестно! Оттого и грустный он такой.
Старый мастер, резчик по металлу Жизнь мою в рисунок разверни, Я пойду кружиться до отвала И плясать не хуже, чем они.
И в чужие вслушиваться речи, И под бубен прыгать невпопад, Как печальный этот человечек С головой, повернутой назад. 1962 ed8 Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
* * * Декабрьским утром черно-синим Тепло домашнее покинем И выйдем молча на мороз. Киоск фанерный льдом зарос, Уходит в небо пар отвесный, Деревья бьет сырая дрожь, И ты не дремлешь, друг прелестный, А щеки варежкою трешь.
Шел ночью снег. Скребут скребками. Бегут кто тише, кто быстрей. В слезах, под теплыми платками, Проносят сонных малышей. Как не похожи на прогулки Такие выходы к реке! Мы дрогнем в темном переулке На ленинградском сквозняке.
И я с усилием привычным Вернуть стараюсь красоту Домам, и скверам безразличным, И пешеходу на мосту. И пропускаю свой автобус, И замерзаю, весь в снегу, Но жить, покуда этот фокус Мне не удался, не могу. 1966 Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
* * * Среди знакомых ни одна Не бросит в пламя денег пачку, Не пошатнется, впав в горячку, В дверях, бледнее полотна. В концертный холод или сквер, Разогреваясь понемногу, Не пронесет, и слава богу, Шестизарядный револьвер.
Я так и думал бы, что бред Все эти тени роковые, Когда б не туфельки шальные, Не этот, издали, привет. Разят дешевые духи, Не хочет сдержанности мудрой, Со щек стирает слезы с пудрой И любит жуткие стихи. Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
* * * Вот я в ночной тени стою Один в пустом саду. То скрипнет тихо дверь в раю, То хлопнет дверь в аду.
А слева музыка звучит И голос в лад поет. А справа кто-то все кричит И эту жизнь клянет. Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
* * * Когда я очень затоскую, Достану книжку записную. И вот ни крикнуть, ни вздохнуть,Я позвоню кому-нибудь. О голоса моих знакомых! Спасибо вам, спасибо вам За то, что в трудном переплете Любви и горя своего Вы забывали, как живете, Вы говорили: "Ничего". И за обычными словами Была такая доброта, Как будто бог стоял за вами И вам подсказывал тогда. 1962 Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
ВОЗДУХОПЛАВАТЕЛЬНЫЙ ПАРК В начале пригородной ветки Обрыв платформы под овраг, И там на проволочной сетке: "Воздухоплавательный парк". Названье плавно и крылато. Как ветрено и пусто тут! Поселок окнами к закату, И одуванчики растут. Вдали от музык и парадов, На петроградском рубеже, Паренье первых аппаратов! Ты не вернешься к нам уже. И, принеся одни убытки, Под торжество болотных жаб, Разползся до последней нитки Темно-зеленый дирижабль. И тех людей забыты лица, Снесен амбар тот и барак, Но пусть нам все-таки приснится Воздухоплавательный парк! Чтоб нам летать и удивляться: Деревьев нет и листьев нет, Горит вверху иллюминация Организованных планет, И самолеты-вертолеты Гнездятся в верхних облаках, И где-то первые пилоты Лежат – пропеллер в головах, И электричка рядом бродит, Огнями вытравляя мрак. И в белом платье тень приходит В Воздухоплавательный парк... 1962 Александр Кушнер. Канва. Ленинградское Отделение, "Советский Писатель", 1981.
Назад к карточке книги "Стихи"itexts.net
Слава богу: рядом с такими историями всегда живут воспоминания о «чистом» чтении и первозданном, незамутненным никакими «политическими» примесями восприятии подлинных стихов для детей - таких, например, как стихи Александра Семеновича Кушнера.
Александр Кушнер давно и прочно вошел в наше сознание как замечательный лирический поэт, автор многих книг, умный читатель и тонкий исследователь русского стиха. В семидесятые годы раскрылась еще одна грань его таланта - он заявил о себе как своеобразный детский поэт. В ту эпоху у Кушнера одна за другой выходили книги для детей - от «Заветного желания» в 1973 году, до сборника «Как живете?», выпущенном в 1988-м.
Вообще семидесятые-восьмидесятые годы были временем расцвета русской детской поэзии. В ней по-прежнему «позволялось» делать немного больше, чем во взрослой. К ней по-прежнему было приковано внимание власти, понимающей, что надо пестовать «своих» писателей, но «пестовалось» совсем другое: и в детской литературе наряду с бездарным официозом существовала, развивалась и доставляла огромное удовольствие маленьким и взрослым читателям настоящая поэзия, веселая, лукавая, подначивающая, разрушающая идеологические рамки и запреты. Литчиновники старались вычеркнуть из читательского сознания того же Олега Григорьева или Генриха Сапгира, но непечатание приводило, как известно, к обратному эффекту. Стихи переписывались, передавались из рук в руки, им на помощь приходила авторская, бардовская песня, мгновенно распространявшая тексты, вытесненные из печати.
Славе детских стихов Александра Кушнера тоже помогла песня - положенные на музыку Григорием Гладковым, они звучали на детских праздниках, записывались на пластинках, передавались по радио. Но и сами по себе, «на уровне текста», они были оценены самой широкой читательской аудиторией. Потому что Кушнеру было органично присуще то, что далеко не всегда удается взрослым поэтам, сочиняющим стихи для детей: он умел превращаться в своего героя, все его детские книжки наполнены полноценной мальчишеской жизнью, веселой, доброй, подчас трудной, всегда интересной:
Не шумите! А разве шумели
Мы? Андрюша стучал еле-еле
Молотком по железной трубе.
Я тихонько играл на губе,
Пальцем книзу ее отгибая.
Таня хлопала дверью сарая.
Саша камнем водил по стеклу.
Коля бил по кастрюле в углу
Кирпичом, но негромко и редко.
- Не шумите! - сказал соседка.
А никто и не думал шуметь,
Вася пел, ведь нельзя же не петь!
А что голос у Васи скрипучий,
Так зато мы и сгрудились кучей,
Кто стучал, кто гремел, кто скрипел,
Чтобы он не смущался и пел!
Читая и перечитывая детские книжки Кушнера, я ни разу не поймал себя на ощущении, что это написано взрослым человеком про ребенка - наоборот, по мере чтения крепнет уверенность в том, что ты, читатель, просто и естественно входишь в мир детства, в который тебя завлекает непосредственно ребенок. Хочу подчеркнуть и такую особенность детских стихов Александра Кушнера: его герой тактичен, деликатен, по-хорошему любопытен, он любит свой город, он вполне естественно тянется к взрослой жизни, сравнивает ее и свою, ищет в окружающем любые проявления добра и справедливости. Более того, сам готов этим добром и справедливостью делиться:
Как там птицы спят в гнезде,
В темноте и тесноте?
Их раскачивает ветер
На огромной высоте!
...Дверь открыть бы на балкон.
Жалко галок и ворон.
Эй, слетайтесь к нам под крышу
От дождя со всех сторон!
Есть в характере этого героя и еще одна (как правило, стыдливо умалчиваемая в современной детской литературе) черта: он искренне любит - а значит, жалеет - своих близких и друзей и вовсе не стесняется свою любовь показать. Ему жалко папу - за то, что в его книге совсем нет картинок. Ему жалко постоянного «взрослого героя» дядю Колю - за то, например, что дядя Коля заболел после «кулинарной» прогулки со своим юным другом. Ему жалко котенка, оставленного в одиночестве дома. От любви и жалости уже совсем близко до понимания красоты и доброты:
Какая красивая чашка!
На ней нарисован цветок.
Он нежно-лиловый, пятилепестковый,
И сбоку еще завиток!
Какое красивое блюдце!
На нем нарисован цветок.
Он темно-вишневый, чуть-чуть бестолковый,
Не прямо растет он, а вбок!
Ровнее ставь чашку на блюдце,
Недолго ведь и до беды!
А если они разобьются,
Погибнут и эти цветы!
Короче говоря, читая детские стихи Кушнера, мне кажется, невольно вспоминаешь о существовании такого, к сожалению, затасканного и опороченного понятия, как «положительный герой». Но вот ведь - есть, существует, живет, радует и учит читателя-сверстника!
Излишне говорить о том, с каким блеском, с какой неповторимой кушнеровской интонацией написаны все эти стихи, как поэт обращает внимание на детали, образы, созвучия, - все это в равной степени относится и к взрослой, и к дошкольной лирике Александра Кушнера. А иногда детское и взрослое сливается в его стихах в общее, лирическое, объединяющее маленьких и больших ощущение:
Мы сказали дяде Коле:
«Дядя Коля, спойте, что ли,
Спойте, что ли, что-нибудь,
Хоть немного, хоть чуть-чуть».
«Что ж вам спеть?» - ответил дядя.
Стал он петь, на нас не глядя.
То, что дядя спел для нас,
Называется «романс».
В нем слова такие были -
Жаль, что мы их позабыли:
Про вскипающую кровь,
Про несчастную любовь.
«Вот, - сказала Таня с чувством, -
Настоящее искусство,
А не песни для детей!»
Мы согласны были с ней.
Хочу процитировать еще одно его стихотворение с еще одной примечательной особенностью. Много лет назад, прочитав впервые и это стихотворение, и ему подобные, я вспомнил знаменитые «кошачьи» сказки Марселя Эме, в которых родители юных героинь произносят - всегда вдвоем, вместе, - свои реплики, и о которых всегда говорится во множественном числе.
Тем самым создается милый и в то же время иронический образ некоего, если можно так сказать, «семейного трюизма». У Кушнера постоянно возникает подобное же множественное число, которое одновременно подчеркивает и расхожесть ситуации и индивидуальность происходящего:
- Вы печальны и сердиты.
Может быть, мечты разбиты?
Может быть, у вас большие
Неприятности, печаль?
Вы глядите, как чужие,
Мимо всех, куда-то вдаль.
Может быть, страданья ваши
Можно как-то облегчить?
Не хотите ль простокваши,
Лимонада, может быть?
Если горе, то какое?
- Ах, оставьте нас в покое.
Ничего мы не хотим.
Мы постриглись! - говорим.
В стихотворении «Большая новость» малыш впервые узнает, что Земля - круглая. Признаться, я очень завидую этому малышу. Иногда и вправду хочется узнавать то, что для всех давным-давно ясно и понятно. И я очень надеюсь, что всегда будут появляться читатели, которые будут впервые читать детские стихи Александра Кушнера. Мы-то знаем, как они хороши, - узнавайте и вы!
www.knigidoma.com
|
|
|
|
|
|
