Содержание
Время белых стихов, белизна, тихий шаг снегопада… / Белые стихи / Официальный сайт поэта Юрия Левитанского
Время белых стихов, белизна, тихий шаг снегопада,
морозная ясность
прозрачного зимнего дня,
византийская роспись крещенских морозов
на стеклах души,
как резьба, как чеканка — по белому белым —
дыши не дыши —
не оттает уже ни единый штришок на холодном стекле.
Время белых стихов, эти белые строки,
как белые рощи,
зиянье резной белизны,
где случайные рифмы, как редкие вспышки
рубиновых ягод рябин,
хоронящихся в тень,
как снегирь, как синичка — на кончике ветки —
внезапно —
тень-тень! —
хотя речь тут совсем не о рифме,
нет, дело не в рифме,
и речь тут идет не о ней.
Время белых стихов, эти строки,
всего только время и сроки,
мгновенье и час
обостренного зренья, последних прозрений,
последних надежд
и последних утрат,
это возраст души, это воздух предгорий
и горных вершин,
Эверест, Арарат,
где останки ковчега под снегом
с последним ночлегом
так просто уже рифмовать.
Это строгие строки классической прозы,
и белые розы у вас на окне,
и внезапные слезы, причина которых не страх
перед черною бездной
и горным обвалом
куда-то несущихся лет,
а щемящий восторг перед чудом творенья
и чудом явленья на свет,
перед этой счастливой удачей —
однажды случайно возникнуть,
явиться
и быть.
Здравствуй, белое пламя, мой белый костер,
догораю на белом костре,
не прощаюсь, прощаю, и вы меня тоже простите,
я вам говорю,
вы, которые здесь уже были, и вы,
кто еще только будете,
вы меня тоже простите,
смиренно прошу,
потому что вы жили, а вы еще будете жить, а я жив,
я хожу по земле,
я живу,
я дышу
И объемлет меня всё плотней мое белое пламя,
мой белый огонь,
этот вечно кружащийся рой,
рой цветов, поцелуев, улыбок,
исписанных наспех листков
и совсем еще девственно чистых листков,
рой снежинок, и рой мотыльков,
и бесчисленный рой лепестков
белых лилий и белых акаций, которые завтра уже
расцветут.
Читать онлайн «Стихи на время», Игорь Булатовский – ЛитРес
…Голос кажется тихим и прерывистым, смахивающим на медленную задумчивую скороговорку, я бы сказал, на гармоническое бормотание, если бы по случайности давней моды все на свете не именовалось (одобрительно) бормотанием. Но стоит ли дальше об этом? Не лучше ли дать этому голосу дозреть, достичь полной определенности своего инструментария, самому разобраться со своей терминологией. Многие стихи «Полуострова» и почти все, написанные после него, позволяют говорить о сосредоточенном и осмысленном движении в эту сторону – к себе, к полной свободе дыхания.
Так я – пять лет назад – писал («Октябрь», 6, 2004) о книге Игоря Булатовского «Полуостров» (СПб., 2003) и мог бы повторить все это и сейчас – с одним-единственным добавлением: да, за прошедшие несколько лет этот голос «дозрел» и «достиг полной определенности своего инструментария». Да, движение «к себе, к полной свободе дыхания», собственно, совершено.
Что не означает: закончено. Это лишь означает, что теперь оно совершенно собственно, это движение, и мы предполагать даже не можем, в какую оно теперь направлено сторону, в каких еще областях мы окажемся, следуя за поэтом.
Потому что – скажем это сразу и прямо – на наших глазах случилось событие редкое и каждого связанного с русской поэзией человека волнующее: один из (как обычно, многих) подающих большие надежды стихотворцев все поданные им надежды с лихвой оправдал и все выданные ему авансы с лихвой возвратил – и действительно стал большим поэтом.
Объективная, историческая сложность такого становления для родившихся в конце 60-х и в начале 70-х гг. прошлого века не имеет, пожалуй, аналогий в истории русской поэзии (если мы выведем за скобки – или, скорее, введем в скобки, вот в эти, – десятилетия безраздельного владычества «лирического мы» – примерно с середины 30-х по середину 50-х гг.).
Умным, умытым детям, выросшим в полузастывшем теплом и темном стекле поздних советских годов, где почти понарошку запретное и не слишком легко-, но и не слишком труднодоступное вино великих стихов кружило головы наравне с керосинным алкоголем «азербайджанских портвейнов» и «молдавских вермутов», очень не повезло с их сверхъестественно цепкой памятью на стихи.
Цепкая память – вещь для поэта вообще нужная, но небезопасная. А особенно во времена, когда «похоже на» буквально терроризировало литературные кружки пионеров и школьников, не говоря уже о вузовских литобъединениях. Похоже на… – на Бродского, конечно, на Бродского, на кого же еще! Все было похоже на Бродского. А не на Бродского, так на Мандельштама. Или Соснору. Или Юрия Кузнецова, на худой конец. Уж на кого-нибудь обязательно! И действи тельно, на кого-нибудь (или на что-нибудь), чаще всего, было похоже. А требовалось, чтобы не. Чтобы было похоже «на себя». Но кто этот «ты», на которого должно быть похоже, конечно же, не объяснялось. «Ты» – и всё тут. В результате чаще всего оказывалось вообще ни на что не похоже – или на всё сразу. Снова своего рода «лирическое мы» позднесоветского рифмования в столбик.
В начале девяностых годов в стихотворство пришли хорошие дети, в чьих умных, причесанных головах безостановочно и неостановимо жужжали чужие великие строчки. Поделать с этим было нечего, потому что никогда еще в русской поэзии не было такого многочисленного и географически так широко разбросанного поколения начинающих поэтов, так хорошо знакомого с великими стихами предшествующих десятилетий и, главное, такого беззащитного перед ними.
В случае стихов память всегда означает любовь. Что можно поделать со своею любовью? У них не было никакой возможности взбунтоваться, даже просто взбрыкнуться, потому что с колыбели, с колыбельной они были «на одной стороне баррикад» с Гумилевым, с Мандельштамом, с Бродским… – «против тех». Вино этих стихов было их кровью.
Но что-то, видимо, надо было сделать, чтобы спасти целое поколение от ощущения своей второсортности. Кое-кому пришлось срочно выдумать (что без дураков и без шуток было благодеянием и мудрым поступком со стороны этого кое-кого) «цитатность», «центонность», «интертекстуальность» и как там еще называется непародийно используемое звучание «несвоей поэтической речи» – т. е. объявить «похоже на» признаком индивидуальности, современности и актуальности. Большое облегчение, освобождение даже, для целого поколения (да и для пары предыдущих, к слову говоря), и – что самое удивительное! – из огромного слоя тогдашних молодых стихотворцев постепенно вышелушилось несколько значительных поэтов, успешно оперирующих «чужим звуком» как инструментом своего текста.
Но Игорь Булатовский, насколько я знаю, единственный из своего поколения, кто, не отказавшись от (невероятной даже на общем его фоне) памяти на чужие стихи, не попытавшись забыть «все эти слова» или забить шумами все это жужжащее в голове, сумел совладать со своей памятью, т. е. со своей любовью «классическим», так сказать, способом – т. е. способом, нам неизвестным. Одним из тех способов, каким поэтам прошлого всегда приходилось обходиться с «чужим звуком» – подчинять его себе, наклонять его своим дыханием. Тут уж каждый рождается в одиночку. И вот поэт уже больше не помнит, а знает, не цитирует, а зовет и отзывается, и его собственный голос, его собственное дыхание живут глубже, звучат глубже, чем привлеченное чужое слово. И все подчинено этому дыханию, этому звуку, этому миру – которого никогда не существовало на свете до него, до Игоря Булатовского, в данном случае.
А это, в свою очередь, и означает, что Булатовский, пожалуй, единственный из своего поколения, стал большим поэтом «по классической системе», в классическом смысле слова – как становились большими поэтами Тютчев и Блок, Мандельштам и Вагинов, Аронзон и Елена Шварц – создав каждый свой отдельный поэтический мир и свой отдельный поэтический язык (не обязательно один-единственный за свою жизнь).
Что в свою очередь не самоцель, а некоторая форма человеческого существования в качестве поэта. Целью и результатом являются стихи, расширяющие пространство и удлинняющие время. И такие стихи появляются у Игоря Булатовского с завидной регулярностью.
Все сказанное было более или менее очевидно уже по предыдущей книге Булатовского («Карантин», М.-Тверь, 2006), а лежащие перед вами «Стихи на время» – даже не новое доказательство этого не требующего доказательств факта. Эта книга, своего рода отрывной и безотрывный календарь оборотных месяцев без году и без недели – жестяная, серебряная и поющая часовая карусель, закон своего особого времени, расписание собственной маленькой и безграничной вселенной. Ожидать ли нам следующим шагом ее подробной карты? – как знать, теперь всё в воле поэта, и только эта воля – закон.
Потому что свобода для него – уже не право, а обязанность.
Олег Юрьев
май 2009
Январь
1
Предполагаем жи…
Когда бы не грамматика,
могли бы просто жы…
по правилам «Примат и К».
И не было бы сча…
не потому, что нет его,
а потому, что щя…
достаточного для этого.
И не было бы бы—
тия (-тию, -тие, -тиё),
и не было б судьбы
не потому, что нет её.
2
Ни дня тебе, ни по крошке
от этих блокадных щедрот!
Протягивай по ветру ножки,
подтягивай к сердцу живот.
Будь сказано не в обиду:
от этого только беда,
такая пустяшная с виду,
что может хватить навсегда.
Февраль
1
Нас тут много таких на полу,
в синем и красном углу.
Нас тут много еще таких,
много таких-сяких.
Так мы лежим и сяк.
Получше живых собак,
похуже мертвых львов.
Нет у нас в пасти слов.
Мы глядим в потолок,
видим ветку, цветок
и считаем внутри:
один, два, три…
2
Это вкривь и это вкось,
ничего не обошлось:
врозь и вместе, вместе, врозь.
Это в кровь и это в кость,
это новость, вроде, гость,
враз и вместо, в полость, в ость.
Это в гриву, это в хвост,
это всё навырост, в рост.
Это до звезды. До звезд.
Март
1
В. К.
Так женственны (-анна и -енна)
земных окончаний слова.
Пусть слабая память блаженна —
блаженная память слаба.
2
И где напасешься на эту траву
овец, засыпающих стоя
то в черном, то в белом хлеву наяву
и блеющих что-то простое?
Пусть эти овечьи невечные сны,
как здешняя травка, неярки,
но в них (кто их знает?) слышны – не слышны
ворчанья небесной овчарки.
Проблема времени Бренда Хиллман
Проблема
времени. Не быть
достаточно этого.
Моя девушка пришла на учебу
и сказал Помоги мне;
Я сказал ей, что у меня проблемы со временем
что означало:
Я бы умер за тебя, но у меня нет десяти минут.
Цифры в учебнике по математике
как вешалки для одежды в мотеле. Бережливое производство
Кухня горела
как древний город: черный по краям,
игристые земляные тона в центре.
Последнее, что они говорят, это отсутствие
времени может быть
«женская проблема». Она сидела там
с рыдающим учебником по математике —
(оказалось простым разложением: целые числа
болтаться в петлях)
Хокинг говорит, что если вы сделаете резервную копию достаточно далеко
это даже не
проблема, время уходит в
«кривая», которая конечна,
безграничный.
Записная книжка,
телефон сопрано —
(звуковой сигнал окончания звукового сигнала включил микроволновую печь)
Стрелки упали с моих часов ночью.
Я говорил с духом
тот, кто взял их, сказал ей: Время — самая забавная вещь
они придумали. Проснулся от большого
мечта о любви в лодке
Нет времени починить часы, поэтому пустой циферблат
жил месяцами в моем комоде,
без стрелок
для рук, просто кварцевые намерения, просто буратино
нос (перед ложью)
слева в центре; часы
не было двадцати минут; я тоже.
Моя девушка делала
ее спортивная одежда сама по себе; (красная утечка
к черному, затем к белому
знаки отличия) Я оценивал работы,
услышал ее звонок из прачечной:
Мама?
Хокинг говорит, что есть два
виды его,
реальное и мнимое (мнимое время должно быть
как без кофеина), говорит, что это бессмысленно
решить, что есть что
а я говорю: было завтра-
полтора
когда я начал об этом думать; сейчас
там меньше суток.
Еще
сделано. Это
то, что постоянно говорят. Я думал
Я мог бы сделать больше, например:
рыбное рагу из книги. Например: Versateller
архонт, затем нажми-нажми-нажми
устал-устал по трассе как планета.
Легс, помнишь его?
Наша любовь — когда мы шатаемся — лежит внутри нас. . .
Хокинг говорит
есть небольшие складки во времени
(на самом деле он называет их червоточинами)
но я говорю:
есть вселенная за пределами
где забивают латунные вырезы…
Вытолкните нас в лодку и оставьте время здесь—
(потому что: где в плане было написано,
Вы будете слишком заняты, чтобы закрыть скобки,
пухлый рот львиного зева нуждается в воде,
даже гусеница проскочит мимо тебя?
Вытащил дорожную сигнализацию
к моему лицу: черный
за фосфорным аргументом держали в неведении
от разорения.
Открыт
артбук
— увидел томные запястья дамы
в «Летнем вечере» Тиссо. Расслабленный. Поворот
нежно. Перчатка
(чуть-чуть, но все же:)
«в ужасе»;
Хокинг открыл, говорит, время сглаживается
в четвертое измерение
но я говорю
пространство придумало это, как в: Давайте сделаем
детское пространство, а затем
это пропущено. Были ли секунды рождены раньше и почему
тоже ничего не случилось, например
дерево стало Дафной. . .
В начале сбора мы чувствовали
семь направлений.
Время не посетило нас. Мы спали
до полудня.
В один голос я позвонил ему, в один голос
Я дал ему поспать, вспомнив
лето лет назад,
Я пришел навестить его в доме последней соломинки
и когда он вернулся
над грушевым садом он сказал
наш плач вызвал росу.
. .
Я одолжил лодочку
и я говорю ему Заходи в лодочку,
вы были счастливы там;
вечер переворачивается, вытолкаем
на пруд,
или на отражение пруда,
какой бы ни был вечным
Дата и время, пожалуйста: странность поэзии с отметками времени
Следующий гостевой пост написан Анастасией Николис, аспиранткой-практиканткой Центра поэзии и литературы и кандидатом наук в Отделение английского языка в Рочестерском университете.
Элизабет Бишоп пишет в Зале поэзии Библиотеки Конгресса.
Существует история стихов, посвященных определенным событиям и конкретным датам, — мы называем их окказиональными стихами, — но стихотворение редко содержит в своих строках настоящую дату месяц-день-год. «В зале ожидания», культовое стихотворение нашего восьмого американского консультанта по поэзии Элизабет Бишоп, заканчивается датой 99 лет назад на этой неделе:
Затем я вернулся к этому.
Война шла. Снаружи,
в Вустере, штат Массачусетс,
были ночь, слякоть и холод,
и это было все еще пятое
февраля 1918 года. происходит стихотворение. Бишоп рассказывает о том, как в семилетнем возрасте она находилась в приемной стоматологического кабинета, ожидая свою тетю, которая пришла на прием по другую сторону стены. Бишоп теряется в собственных мыслях, наблюдая за людьми в зале ожидания и поглощаясь обложками журналов. На протяжении всего стихотворения Бишоп неоднократно обращает внимание на конкретный момент времени, о котором она размышляет, «приклеив глаза к обложке / National Geographic, / 19 февраля.18» к моменту самоанализа, когда она вспоминает:Я сказала себе: три дня
и тебе будет семь лет.
Я говорил это, чтобы остановить
ощущение падения
по кругу, превращая мир
в холодное, иссиня-черное пространство.
Но я чувствовал: ты я ,
ты Елизавета ,
ты одна из их .
Почему ты тоже должен быть одним из них?
Я едва осмелился
оглянуться, чтобы увидеть, кем я был.Бишоп явно хочет, чтобы мы обратили внимание на дату. Но почему?
Мы отмечаем даты, чтобы признать течение времени и отметить событие, когда что-то изменилось в исторических записях. Мы празднуем 4 июля, потому что 3 июля 1776 года Соединенных Штатов не существовало; однако уже на следующий день историческая запись изменилась безвозвратно.
Дни рождения и годовщины имеют такой же вес в личном и личном масштабе. Стихотворение Бишоп рекламирует 5 февраля как своего рода годовщину, отмечая момент, когда она понимает, что ей 9 лет.0329 человек среди прочих лиц; она I и одновременно часть их . Это дата, которая имеет большое значение для мира стихотворения и действует как стабилизирующая точка для читателей через опыт дезориентации — «ощущение падения / круглого, вращающегося мира», — которое приходит с любым хорошим переводом поэмы.
«В зале ожидания» является частью более широкой традиции лирической поэзии, которая часто озабочена временем. Поэты, как известно, знают, что великие стихи могут жить гораздо дольше, чем люди, о которых они написаны. Сонет 55 Шекспира стремится сохранить свою возлюбленную в строках поэмы до тех пор, пока влюбленный не воскреснет в судный день — когда бы он ни наступил. В.Х. Оден утешает читателей в своей судьбоносной элегии для Йейтса, когда он говорит: «Смерть поэта была скрыта от его стихов», и хотя поэт мог уйти физически, «Слова мертвеца/ Изменяются в кишках жизнь.»
Другими словами, поэт живет в своих стихах, которые читают живые и живут в них по очереди. Стихи Шекспира и Одена опровергают веру в вневременность поэзии и даже в способность с помощью поэзии избежать пределов смертности.
Стихотворение Бишопа интересно тем, что оно ниспровергает безвременье, которое некоторые поэты приписывают литературе и искусству. Ее особая дата — 5 февраля 1918 года — случилась и исчезла.
экзистенциальный кризис.