Содержание
Поздравления с днем рождения учителю истории
Мы сегодня на уроке
Вытесним теорию.
День рождения отмечает
Педагог истории.
Поздравляем с вашим днем
И добра желаем.
За ваш ум и мягкий нрав
Все вас уважаем.
Пусть везет всегда по жизни,
Дома ладятся дела.
Школа дарит пусть лишь радость
Ведь без этого нельзя.
Интересней истории нет,
Вы умело уроки ведете,
Очень любите Вы свой предмет,
Нам любовь эту передаете,
С Днем учителя! Вы — наш кумир!
Нет предмета важней, интересней,
Вы уводите в прошлого мир,
Что звучит увлекательной песней!
С днем рождения, наш учитель,
Наш историк дорогой,
Нас ведите интересной,
Исторической тропой.
Счастья вам мы все желаем
И за все благодарим,
К вам на славные уроки
Дружно классом всем спешим.
С днем рождения, историк.
Вас сегодня поздравляем,
Тропками бродить столетий
Вместе с нами вам желаем.
Знания свои дарите,
Завлекайте на урок,
Вместе с вами мы готовы
Множество пройти дорог.
Счастья, крепкого здоровья
От души желаем вам,
На уроках интересно
Неизменно всегда нам.
Желаем вам, чтоб эта дата
В вашу «историю» вошла,
Чтоб жили вы всегда богато,
Чтоб только радость жизнь несла!
Пускай улыбка ваша чаще
Будет, как солнышко, сиять!
Любви желаем настоящей
И настроения на «пять»!
С днем рождения учитель
Исторических событий.
Мы признаемся — по жизни
Классный вы путеводитель.
Где когда и почему
Воевал, грабил казну —
Вы расскажете нам сходу.
Информацию народу
Предоставите вы враз.
Удивительный рассказ
Очарует, восхитит,
Все завесы упразднит.
Пусть судьба вас очень любит,
К вам всегда благоволит.
Всю историю России
Стыдно очень нам не знать,
И поклон, что вы решили
Нам ее преподавать.
Вам желаем лишь успеха
В том непростом труде,
Больше мудрости и смеха,
И везения в судьбе!
Учителя истории
Поздравим с днем рождения,
Пусть будет безграничным
Ваш запас терпения.
Желаем, чтоб историю
Мы знали на зубок,
Ждали с нетерпением
Каждый ваш урок.
Желаем вам успеха
Историй новых ждем,
И вас своим любимым
Учителем зовем.
Поздравляю с днем рождения,
Несравненный педагог,
По истории страницам
Ты прошел уж сто дорог.
Вдохновения желаю,
Счастья в жизни и работе,
И зарплаты неплохой
В яркой, красочной банкноте.
Поздравляем с днём рождения прекрасного учителя Истории, большого знатока становления мира и стран. Желаем Вам успешного преподавания и благополучия, уважения и крепкого здоровья, радостных праздников души и большого счастья. Желаем, чтобы история Вашей жизни складывалась интересно, красиво и была полна великими событиями.
Красивые стихи и поздравления с днем рождения учителям по предметам:
Учителю Английского языка, Учителю Биологии, Учителю Географии, Учителю Информатики, Учителю Истории, Учителю Литературы, Учителю Математики, Учителю Музыки, Учителю Немецкого языка,
Учитель истории — рассказ Юрия Яковлева
Да здравствует Дубровник — древний город, стоящий лицом к морю, спиной к горам.
Да здравствуют его непрошибаемые крепостные стены светлого камня, каменные мостовые и полы в домах — тоже каменные. Фонари на цепях, кованные запоры, ржавые петли и античный фонтан для питья, похожий на железную карусель. И оцинкованные флюгерки, сидящие на трубах, как голуби. И просто голуби-сизари, живущие в закоптелых бойницах. Да здравствуют якоря с потонувших кораблей, лениво развалившиеся на причале — лапастые, с чугунной серьгой в единственном ухе. И подъемный мост с противовесами гирляндами шаров малмала меньше. И пушка, подавившаяся в бою собственным ядром.
Мы — туристы. Всюду суем нос. За страдания сбитых, гудящих ног, за недосыпание, за голод после завтрака — булочка, джем, кофе — мы требуем вознаграждения. Мы заглядываем в окна — как живут дубровяне? Рассматриваем сохнущее белье — что они носят на теле? Ловим носами запахи дубровниковских кухонь — что они едят?
И пьем соки из гида: а? что? почему? в каком году? при каком короле? из чего? для чего? зачем?
Наш гид с непривычки — он военный, недавно вышедший в отставку обалдевает от вопросов.
Он ищет спасения и ведет нас по улочке, под углом 45 градусов, в гору. Его хитрость заключается в том, что от одышки трудно задавать вопросы. Но он не учитывает, что отвечать еще труднее. Идем по узкой галерее, сворачиваем влево.
Попадаем в тупик. С трудом выбираемся из него. И нам в глаза ударяет оглушающая голубизна — окно в море. Квадраты лазури вправлены в ржавую решетку. Мы сразу забываем «зачем?» и «для чего?», «когда?» и «кто?». Мы дышим чистой голубизной и чувствуем, как она разливается по жилам. Мы молодеем, легчаем. И камень вокруг нас легчает. Вырастает дубрава по-хорватски, дуброва — листья у дубов голубые, а шум их — морской.
— Трах-тах-тах! Бух! Бух!
Я оглядываюсь. В узкой улочке — стайка ребят. В руках деревянные ружья. Один мальчик в очках, с толстой книжкой под мышкой.
— Бах! Бах! Бах!
Воинственная стайка приближается.
Спрашиваю:
— Кто такие?
Отвечают:
— Партизаны!
Слово «партизаны» звучит по-хорватски так же, как по-русски.
Киваю на мальчика с книгой:
— А он?
Отвечают:
— Учитель истории.
Мальчишки вопросительно смотрят на меня: что я спрошу еще?
Я не знаю, что спросить, и медленно говорю:
— Мы из Москвы. И среди нас тоже есть учитель истории.
Я пытаюсь подозвать нашего учителя, но он не отзывается. Затерялся в лабиринте древнего Дубровника. И «партизаны» тоже исчезают. Улочка пустеет.
Наш учитель истории, Иосиф Ионович, как галерный раб, прикован к кинокамере. Кинокамера мучает своего раба: заставляет его, прихрамывающего, взбираться на скалы, подсовываться под водопады, бегать, прыгать, приседать. При этом в его глазах загорается несерьезный огонек мальчишеского азарта, который не могут скрыть даже растущие кустами брови.
Я на минутку представил себе наших ребят, играющих в Иосифа Ионовича. И рассмеялся. Один. В пустой улочке.
Наш гид Рада мучительно искал средство отдохнуть от туристов и надумал привести нас в большой аквариум, разместившийся в подвале морского музея.
Мы увлеклись рыбами и сразу забыли о «партизанах». Я никогда не видел плавающего ската, а он похож на подводную птицу, помахивающую большими эластичными крыльями. Он моргал поразительными глазами — не рыбьими и не птичьими, скорее — человеческими. В них застыла какая-то таинственная мысль.
В глубоком бассейне, на дне, лежала черепаха. Огромный осенний лист: голова — черенок, рисунок на панцире — прожилки. С какого дерева занесло сюда этот лист? Почему от одинокой черепахи веет печалью? Панцирь спасает ее от солнца, от зубов хищников, от ударов, но не может спасти от одиночества…
И тут я почувствовал взгляд, сверлящий меня в спину, и оглянулся. У стены стояли «партизаны». Их, видимо, не интересовали ни скаты, ни другие рыбы. Они смотрели на нас. Молча. Не решаясь заговорить. Не «открывая огня». Что-то притягивало к нам дубровниковских ребят.
Потом они появились в храме, куда не попадал мистраль — теплый ветер с моря, и поэтому было прохладно.
Последний раз мы их видели на подъемном мосту.
Я помахал им рукой. Они приветственно подняли над головой оружие. А мальчик в очках поднял книгу.
…Гостиница, в которой мы остановились, называлась «Лапот». Мы тут же переименовали ее в «Лапоть». Лапоть на берегу Адриатического моря! В нескольких шагах от «Лаптя», за углом, был обнаружен маленький винный погребок. Три ступеньки вниз — и соленый дух моря сразу перебивался другим духом, таинственным и терпким, исходящим от потемневших дубовых бочек. Здесь хозяйничал бронзоволикий пожилой человек, который наливал вино с бескорыстным радушием и получал с нас деньги с заметным смущением, как бы извиняясь.
Вино было легким и прохладным. Оно не пробуждало безудержного веселья, а настраивало на элегический лад и служило нам и хозяину погребка переводчиком. Он оказался бывшим партизаном.
Участвовал в битве на Неретве. И звали его совсем по-русски — Данила. Данила поддерживал беседу, а сам не забывал о своих обязанностях: подходил то к одной бочке, то к другой. У содержимого каждой бочки был свой вкус, свой цвет, свой запах.
Улучив момент, я спросил Данилу о таинственных «партизанах» старого Дубровника.
— Ах, эти полетарцы! — воскликнул он. («Полетарцы» — по-хорватски «птенцы»). — Эти полетарцы всегда играют в партизан. В кого же им еще играть?
— Но один из них, — заметил я, — был учителем истории.
— Ив Учителя истории тоже играют, — сказал Данила, и вдруг веселье в его глазах стало угасать. Глаза похолодели. — Вы слышали про Крагуевац? Там за одну ночь фашисты расстреляли семь тысяч мирных жителей. Половина расстрелянных были школьники. Там теперь стоит памятник. Большая римская пятерка из бетона. Дети прозвали эту пятерку — памятник пятому классу… Так вот, там был Учитель истории.
Разговоры моих спутников как-то сами по себе пошли на убыль.
Все стали прислушиваться к рассказу Данилы. Все придвинулись к стойке, за которой он стоял, как за кафедрой. Кто-то отпил из стакана, и глоток прозвучал как выстрел.
— Так вот. Учитель истории возвращался под вечер в Крагуевац.
И немецкое охранение задержало его. То ли немцы пожалели его, то ли не хотели с ним возиться. Но ему сказали: «Уноси ноги. Там тебе будет нехорошо!» — «Там мои ученики!» — возразил Учитель.
«Их скоро не будет. Ни одного! Уходи!» Упрямый Учитель продолжал стоять на своем: «Я учил их. Я должен быть с ними!» Он так надоел немцам, что они решили: черт с ним, если ему хочется умереть, пусть идет!
Он боялся опоздать и всю дорогу бежал, и когда попал в Крагуевац, то еле держался на ногах. А там уже сгоняли людей в колонну. И кричали: «Шнеллер, шнеллер!» И слышался плач детей.
Он был учителем в пятом классе. Он отыскал свой класс. Собрал всех своих учеников. И они построились парами, как строились, когда шли на урок. И к этому пятому классу пристроилось еще много детей, потому что когда рядом учитель, не так страшно.
«Дети, — сказал Учитель, — я учил вас истории. Я рассказывал вам, как умирали за Родину настоящие люди. Теперь пришел наш черед.
Не плачьте! Поднимите голову выше! Идемте! Начинается ваш последний урок «истории».
И пятый класс пошел за своим Учителем.
Вино стало горьким. Мне захотелось немедленно отправиться в город-крепость, где сейчас тускло горели фонари, висящие на цепях, и ставни были закрыты. Мне хотелось отыскать знакомый «партизанский отряд» и поговорить с «Учителем истории». Он был необходим отряду, как подрывник, автоматчик, гранатометчик. Без него война не война. Но, вероятно, в этот час маленький «Учитель истории»
спал вместе с остальными «бойцами», отправленными мамами в постель.
А утром мы двинулись дальше. В Сплит.
Автобус мчался вперед по изрезанному скалистому берегу Адриатического моря, огибая бухты, фьорды, лиманы. И слева — со стороны моря — стекла автобуса были устойчиво голубыми.
В пути ко мне подошел Иосиф Ионович и спросил, не запомнил ли я имя Учителя истории из Крагуевац. Но партизан Данила вообще не называл его имени.
— Жаль, — сказал наш учитель, — ведь его судьба очень схожа с судьбой Януша Корчака. Надо бы узнать его имя.
Но до конца путешествия так и не удалось узнать имя учителя пятого класса. Все называли его просто Учитель истории.
Вперед, туристы! Ни минуты отдыха! Неужели вы завалитесь спать, не посмотрев дворца римского императора Диоклетиана! Говорят, сохранились сфинксы (по-хорватски — сфинги) Рамзеса Третьего. Мы бросаем чемоданы.
И вдруг!
— Трах! Трах! Tax! Ба-бах!
Стайка мальчишек с деревянными ружьями. Добрдень! Здравствуйте! Неужели наши дубровниковские знакомые примчались за нами, проделав путь в четыреста километров? И лица такие же.
И потертые шорты. И ружья. Но главное — среди них неизменный Учитель истории: в очках, с толстой книгой под мышкой.
И все повторилось:
— Кто такие?
— Партизаны!
— А он?
— Учитель истории.
— А мы из Москвы. И среди нас тоже есть учитель истории…
И опять кинокамера увела своего раба по узким улочкам.
И опять в нужный момент.
Отыскать дворец Диоклетиана оказалось не так-то просто, хотя, по описанию, он стоял на берегу моря.
Остов разрушенного дворца оброс множеством домов, домишек, закутков — множеством семейных очагов. А внутренний двор заняло кафе.
Здесь-то под вечер мы и стали гостями местного фотографа. Сперва он просто подсел к нам и долго прислушивался к нашему разговору.
Потом ушел и появился с несколькими бутылками вина. Он почти не говорил, только подливал нам вино и пожимал руки. На одном глазу у него была черная повязка.
И вдруг его прорвало. Он заговорил:
— Я фотограф. Моя фамилия — Лукич. Я снимаю на открытки и делаю семейные портреты. Для моей работы хватает одного глаза.
Но с одним глазом можно не только фотографировать… У фотографа много общего со снайпером… Пейте, пожалуйста. Это долматское вино. Довольно неплохое… Я брал фашиста на мушку и шептал ему, как ребенку: «Сейчас выстрелит птичка…» И птичка вылетала и в своем клюве уносила еще одну душу фашиста… Понравилось вам вино? Отправлять людей на тот свет не такое уж приятное занятие…
Вам не нравится мое вино? Нет, нет, раз вы не пьете, я принесу вам бутылочку такого…
Он подмигнул единственным глазом и затрусил к своему ателье.
Я оглянулся. За моей спиной стояли «партизаны». «Учитель истории» забрался на спину древнему фингу. Я сразу узнал его по очкам и толстой книге.
Они исчезли на улочке под названием «Подожди, я первый». На этой улочке не могли разойтись два человека.
Утром мы лежали на камнях, грелись после купания. Кожа была соленой. Перед нами, на уровне глаз, полыхала живая голубизна, словно на дне моря лежало лазурное небо, без единого облачка.
И снова появились «партизаны». На этот раз они не стали прятаться, а двинулись прямо на нас, бесцеремонно перешагивая через наши ноги, внимательно оглядывая каждого из нас. Они остановились перед Иосифом Ионовичем.
— Он?
— Он.
— Лепо!
Я поднялся и стал наблюдать за ребятами. И за Иосифом Ионовичем, который сидел и улыбался ребятам. Как они нашли среди нас учителя истории? Я терялся в догадках, пока не заметил на ногах у Иосифа Ионовича старых шрамов, привезенных с войны. Они узнали его по шрамам. Они рассудили точно, что если среди нас есть учитель истории, так это тот, у кого шрамы…
Высокий черноволосый мальчик — наверно, он был у них командиром указал на глубокий шрам и спросил:
— Это?
Иосиф Ионович сперва не понял, чего хотят от него ребята.
Потом смекнул, смутился, и его глаза совсем пропали в бровях-кустах.
— Это… Я был командиром взвода. Под Волоколамском. Мы брали деревню. Я побежал первым, а немцы дали очередь с фланга…
Смешно получилось. Я бегу, а очередь с фланга… Три пули… Думал, не сохраню ногу.
— Это? — мальчик-командир указал на другую отметину.
— Мина… Под Псковом был сильный минометный огонь… Каждому досталось. Но это ничего — быстро зажило.
— Это?
— Сущая ерунда, — Иосиф Ионович махнул рукой. — Пуля только задела. Санинструктор помазал йодом. И все.
Ребята переминались с ноги на ногу. «Командир» спросил:
— Болит?
Наш учитель ответил не сразу: не знал — отделаться шуткой или сказать как есть. Его глаза выглянули из кустов. Он сказал:
— Болит сердце… А это не болит… Ломит перед дождем…
Ребята молча стояли перед ним. Они не удивлялись. Все было так, как должно быть. Учитель должен первым делать то, чему он учит своих учеников. Должен бежать вперед, даже если с фланга бьет пулемет и свистят осколки мин…
Мальчик в очках и с книгой долго рассматривал Иосифа Ионовича и незаметно двумя пальцами лохматил свои жиденькие белесые брови.
Глаза маленького «Учителя истории» горели, грудь поднималась и опускалась. И весь он был напряжен, словно готовился к прыжку или к отчаянному поступку, который ему предстояло совершить. Его очки были сделаны из проволоки. Под мышкой он держал старую телефонную книгу.
Я буду изучать два стихотворения: «Учитель истории» Билли Коллинза и «Бессилие корректора» Тейлора Мали. — Международный бакалавриат по мировой литературе
Выдержки из этого документа…
(Введение) Каждого поэта можно было бы упрекнуть в том, что дикция в его/ее стихотворении плоская, бесцветная, штампованная, древняя и, несомненно, за множество других раздражающих факторов. Однако что может сказать поэт, чтобы оправдать выбор или слова в стихотворении? Дикция, используемая в восемнадцатом веке, была попыткой удалить неуместные и современные ассоциации слов и, таким образом, высвободить весь потенциал первичных значений слов.
Римляне представили свежий внутренний мир такими словами, как бледность, дом, ребенок, холод, плач и т. д. Затем появились такие слова, как вода, тень и луна. Середина девятнадцатого века популяризировала красный, каменный и мертвый, а поэзия тридцатых годов изобиловала отсылками к промышленным зданиям и политическим переменам. Слова не обязательно имеют прозрачные значения, потому что у них есть скрытые ассоциации, множественные значения, ритмическая сила и текстурные предложения. Однако пробным камнем всегда является аудитория, даже если это всего лишь один человек. Аристотель оговаривал, что в языке поэзии должна быть смесь обычных и незнакомых слов. Обычные слова сделаны для ясности, в то время как незнакомые слова заставляют язык сиять. Однако слова, слишком знакомые или слишком далекие, сводят на нет цель поэта, сказал Сэмюэл Джонсон. …прочитайте больше.
Если ребенок прикоснется к горшку, он почувствует боль и заметит, чтобы он больше не прикасался к горшку. Однако если бы кто-то намеренно каждый раз менял кастрюлю с горячей водой на теплую и говорил ребенку, что можно прикасаться к горячей воде, ребенок прикасался бы к ней и ничего не чувствовал, рассеянно думая, что прикасаться к горячей воде можно.
Этот метод был бы полезен, если бы этот «кто-то» заранее устроил все в жизни этого ребенка. К сожалению, когда ребенок вырастет, он будет продолжать верить, что прикосновение к горячей воде не повредит, и в конце концов попадет в аварию, но не будет знать, что делать, так как у него нет предыдущего опыта в этом. Точно так же детям в стихотворении говорится, что все в прошлом было незначительным и не было нанесено серьезного вреда. Дети вырастут, веря в это, и, как говорит Джордж Сантаяна, «те, кто не может вспомнить прошлое, обречены на его повторение». Видите ли, из стихотворения я понял, что даже если мы пытаемся защитить наших детей, замалчивая плохие стороны жизни и прячась за нашими частоколами и красивыми клумбами, они все равно могут стать жертвами темной стороны человеческой натуры. . …прочитайте больше.
(Заключение) В заключение, оба стихотворения эффективно показывают проблемы, затрагивающие современные общества не только в Америке, но и во всем мире. Такие люди, как «Учитель истории», стараются приукрасить прошлое и надеются, что если дети об этом не знают, то и не будут этого делать.
Человек во втором стихотворении надеется получить хорошие оценки, полагаясь на технологии для решения всех проблем. Однако правда в том, что нужно учиться и знать факты, а не просто верить всему, что вам говорят. Вам нужно стать скептичным до определенной степени, прежде чем вы сможете по-настоящему понять жизнь и свое окружение. Поэзия не особенно эффективна в качестве шоковой терапии по сравнению с телевидением, кинотеатрами или даже мультимедиа. Однако фразы и слова взаимопроникают в жизнь, потому что продолжают служить какой-то жизненной потребности. Именно общество, которое поддерживает такие потребности, требует изменений, а не наоборот. Если поэзия должна быть в значительной степени «кусочком жизни», то поэзия должна защищать себя от более сильных претензий фильмов и романов. Если это что-то другое, то эту цель нужно продумать, потому что, хотя поэзия, безусловно, может быть написана без поэтической дикции, она неизмеримо беднее ее. …прочитайте больше.
Приведенный выше предварительный просмотр представляет собой неформатированный текст
Эта письменная работа студента — одна из многих, которые можно найти в разделе «Мировая литература» нашего Международного бакалавриата.
Первая мировая война в поэзии
(Джон Маккрэй, Поэт)
План уроков
Оценка:
9-10
Требуется время:
1-10
. -50 минут каждый)
Огайо Социальные науки Стандарты содержания:
ГЛИ- 9 класс История 7б и в; GLI-10th class Skills and Methods 2
Использованные первоисточники:
John McCrae «In Flanders Fields»
Rupert Brooke «The Soldier»
Wilfred Owen «Anthem for Doomed Dumul Eth» и «DecorDulcet Eth»
Эдгар Гест «Что делает солдата великим»
(Все вышеперечисленное можно найти внизу этой страницы.)
Этапы обучения:
Учащиеся прочитают произведение Джона Маккрея «На полях Фландрии»
Учащиеся прочитают стихотворение и ответят на вопросы к нему в рабочем листе «На полях Фландрии», чтобы начать думать о поэзии для запоминания.
Раздайте учащимся раздаточный материал Poetic High Diction, чтобы помочь им в изучении языка, и предложите им некоторые изменения в языке, связанные с Первой мировой войной.
Затем учащиеся читают эти два стихотворения: » и Уилфред Оуэн «Гимн для обреченной молодежи», размышляя над следующими вопросами, которые будут обсуждаться в классе:
1. Сравните тон и смысл двух стихотворений.
2. Какие образы Первой мировой войны передают эти два стихотворения?
Учащиеся будут читать эти два стихотворения: Уилфред Оуэн «Dulce Et Decorum Est» и Эдгар Гест «Что делает солдата великим», думая над следующими вопросами, которые будут обсуждаться классом:
1. Сравните и сопоставьте тон и посыл этих двух стихотворений.
2. Какие причины есть у солдат для участия в боевых действиях (сравните причины во время Первой мировой войны и сегодняшние – одинаковые или разные?).
Учитель, ученик и дополнительные материалы:
- Бумага, карандаш,
- Раздаточный материал «На полях Фландрии» и избранные стихи
- Раздаточный материал «Поэтическая дикция»
Дополнительные ресурсы для поэзии о мировой войне I:
Пропавшие поэты Великой войны
Поэзия Великой войны: «От тьмы к свету»? Планы уроков в Edsitement
Дополнительные ресурсы для обучения поэзии:
Следующие сайты содержат стихи и информацию о поэтах, поиск по которым можно осуществлять по автору, названию и т.
д.
Poets.org: Академия американских поэтов: для преподавателей
Стихи
На полях Фландрии
Джон МакКрэй
На полях Фландрии цветут маки0002 Это отмечает наше место; а в небе
Жаворонки, еще храбро поющие, летят
Едва слышно среди орудий внизу.
Мы Мертвые. Несколько дней назад
Мы жили, чувствовали рассвет, видели закатное сияние,
Любили и были любимы, а теперь лежим,
В полях Фландрии.
Поднимите нашу ссору с недругом:
Вам из немощных рук бросаем
Факел; быть вашим, чтобы держать его высоко.
Если вы нарушите веру с нами, которые умирают
Мы не будем спать, хотя маки растут
В полях Фландрии.
Гимн для обреченной молодежи
Уилфред Оуэн
Какие звоночки для тех, кто умирает как скот?
— Только чудовищная ярость пушек.
Только
Быстрый треск заикающихся ружей Может выстукивать свои поспешные речи.
Теперь им не до насмешек; ни молитв, ни колоколов;
Ни голоса скорби, кроме хоров,—
Пронзительных, безумных хоров вопящих раковин;
И рожки зовут их из унылых земель.
Какие свечи можно держать, чтобы ускорить их всех?
Не в руках мальчишек, а в их глазах
Засияют святые проблески прощанья.
Бледность бровей девушек будет их пеленой;
Их цветы нежность терпеливых умов,
И каждый медленный закат опускает жалюзи.
Солдат
от Руперта Брука
Если я должен умереть, подумайте только об этом:
, что есть какой -то уголок иностранного поля
, то есть на вечно Англии. Там должно быть
В этой плодородной земле скрыта более богатая пыль;
Пыль, которую Англия породила, сформировала, осознала,
Когда-то дала ей цветы для любви, ее пути для скитаний;
Тело Англии, дышащее английским воздухом,
Омыто реками, благословлено солнцем дома.
И подумай, это сердце, все зло отринуло,
Пульс в вечном разуме, не менее
Отдает где-то мысли Англией данные;
Ее образы и звуки; мечты счастливые, как ее день;
И смех, выученный у друзей; и нежность,
В сердцах с миром, под английским небом.
Dulce et Decorum Est
Уилфред Оуэн
Согнувшись пополам, как старые нищие под мешками, спины,
И в сторону нашего дальнего покоя стали плестись.
Мужчины шли во сне. Многие потеряли сапоги,
Но хромали, обутые в кровь. Все пошло хромым; все слепые;
Пьяный от усталости; глух даже к улюлюканью
Мягко падающих позади газовых снарядов.
Газ! ГАЗ! Быстрее, мальчики!— Упоение возиться
Подгонка неуклюжих шлемов как раз вовремя,
Но кто-то все еще кричал и спотыкался
И шлепался, как человек в огне или извести.—
Тускло в тумане стекла и густой зеленый свет,
Как под зеленым морем, я видел, как он тонет.
Во всех моих снах перед моим беспомощным взглядом,
Он бросается на меня, оплывая, захлебываясь, тонет.
Если бы в каких-то удушающих снах ты тоже мог шагать
За телегой, в которую мы его бросили,
И смотреть, как белые глаза корчатся на его лице,
Его повисшее лицо, как у дьявола, больного грехом;
Если бы вы могли слышать при каждом толчке кровь
Приходи полоскать из испорченных пеной легких,
Непристойный, как рак, горький, как жвачка
Гнусных, неизлечимых язв на невинных языках,—
Мой друг , с таким пылом не скажешь
Детям, жаждущим отчаянной славы,
Старая ложь: Dulce et decorum est
Pro patria mori.
То, что делает солдата великим
Эдгар А. Гест
То, что делает солдата великим и отправляет его на смерть
Сирень у крыльца, ряд красных тюльпанов,
Пионы и анютины глазки, старая грядка петуний,
Лужайка, на которой играют его дети, розы на стене:
«Вот это делает солдата великим.
Он борется за них всех.
‘Не помпезность и гордость королей делают воина храбрым,
‘Это не верность флагу, который может развеваться над ним;
Ибо солдаты никогда так хорошо не сражаются на земле или на пене
Когда за делом они видят маленькое место, называемое домом.
Опасность, но та скромная улица, по которой бегают его дети—
Из человека, который никогда не носил оружия, ты делаешь солдата.
Что сквозь боевой дым видит доблестный солдат?
Маленький садик вдалеке, распускающиеся яблони,
Маленький клочок земли там, играющие дети,
Возможно, крошечный холмик за простой серой церковью.
Золотая нить мужества связана не с куполом замка
А с местом, где бы оно ни было — скромным местом, называемым домом.
И вот сирень опять расцветает, и все там прекрасно,
И тоскующие солдаты далеко знают, что весна в воздухе;
Снова зацветают тюльпаны, снова зеленеет трава,
И каждый человек может увидеть место, где были все его радости.