Содержание
Цикл новых стихов Евгения Евтушенко
Культура
9160
Поделиться
…Читая новые стихи Евтушенко, совершенно не верится, что их писал человек в 84 года. Острый ум, острая строка, не глум, не стеб, не ирония, но, как всегда, жесткая и прозрачная правда через боль.
Это не вирши «на злобу», но позиция гражданина в обратной перспективе — России прошлой, будущей и вот такой настоящей. Про настоящее сказать труднее всего, чтобы в нем не захлебнуться. Но как когда-то выстрелили «прорастают лица грозно у безликих на лице» (глава «Казнь Стеньки Разина» из поэмы «Братская ГЭС»), так и сейчас — «когда страна молчанием спасалась, но только этим совесть не спасла», — строки Евтушенко как заноза, пробуждающая совесть у тех, у кого еще возможно ее пробудить. Сегодня «МК» публикует новые стихи поэта, такие яркие и неугомонные.
Фото: Геннадий Черкасов
КЛАССИКА ТРИДЦАТЫХ
Гражданская война — один Волошин
был чист перед Россией. Нас прости.
Двадцатые — народ был весь раскрошен.
Тридцатые — сам сбил себя с пути.
Тридцатые — утопий испытанье.
Граница на замке. Ложь без границ.
Привитая нам ложь, как оспа втайне,
лишь с кожей отдирается от лиц.
Кто кровью сам себя не пропитает,
тот выжить даже шанс не наберет.
Как раскрестьянен, как распролетарен,
как разинтеллигентен стал народ!
Когда страна молчанием спасалась,
но только этим совесть не спасла,
литература все-таки писалась,
не опускаясь лишь до ремесла.
О, сколько нужно было вам отваги,
Чтобы в аду кромешном
выжить там.
Баркова Анна, став святой в ГУЛАГе,
и вам, Осип Эмильич Мандельштам.
А сколько они в жизни настрадались,
но дух был и при низостях высок,
и на собраньи отдала Адалис
за Пастернака хрупкий голосок.
Не дай бог пропустить вам Луговского,
не дай бог пропустить вам никого,
кто был тогда смертельно истоскован
тем, что когда-то, но поймут его.
Не оставайся где-нибудь в цитатах,
шагни ко внукам, в слезы их и смех,
измученная классика тридцатых,
быть может — победительница всех!
ГИБЕЛЬ УТКИНА
Как пули, закусали шутки.
Никто вас, Уткин, не щадил.
Вы были Жуткин, Промежуткин,
Попуткин — злобно РАПП «шутил».
От зависти, так несусветной,
наверное, за красоту
мир издевался всепоэтный,
ваш чуб завидев за версту.
«Красивые во всем красивом,
они несли свои тела».
Их расстреляв перед обрывом,
сперва раздели догола.
Не подкрасивливайте войны.
Красив не ими белый свет.
Защита родины достойна.
Гражданских войн красивых нет.
Вы, Уткин — Мотэле, страдали,
порой писали впопыхах
и в романтические дали
смогли прорваться лишь в стихах.
Но в Юзовке и Конотопе,
ни с кем не чувствуя родство,
вы, созидатели утопий,
помиловали хоть кого?
Как верить славам, укоризнам?
Кто был преступник, кто герой?
Братоубийство с романтизмом
преступно путают порой.
Какая шуточка, как дуля,
опять обиду принесла?
Но Уткина от шуток пуля
лишь настоящая спасла.
Пробила бензобак в полете.
Пылая, рухнул самолет…
За что погиб поэт, поймете.
Но лишь теперь… Земля шепнет.
БАБОЧКА РЭЯ БРЭДБЕРИ
Я из тех,
кто живут,
по мнению циников,
бреднями
про социализм с человеческим все же лицом,
иногда себя чувствуя бабочкой,
кем-то растоптанной, словно у Рэя Брэдбери,
но не веря,
что все завершится безликим концом.
Да и в капитализме есть что-то людей обезличивающее —
если люди думают, как бы себя подороже продать.
Неужели у каждого в мире цена,
обналичивающая
нашу совесть,
талант,
а вот совесть непроданная —
не благодать.
Но ведь скольким на свете и без показушной отважности,
важности,
уцелев и в глухих деревнях,
и в когтях у столиц,
без мыслишки о собственной их продажности
человечество все-таки устоит.
ПОДСКАЗКА БОГУ
Уразумел Бог бы
(пусть за подсказку простит),
чтобы не ссорились бомбы,
и всем нам ссориться —
стыд.
А если не остудиться
некоторым головам,
то некому будет стыдиться
сразу всем —
нам и вам.
МАНИЯ ПОЛИТИКОВ
Хватает в жизни нытиков —
на всех нет пирогов…
А мания политиков —
придумывать врагов.
О ЙЕМЕНЕ
У всех так мало времени,
чтоб думать и о Йемене,
где дети, как скелетики,
на общем с нами светике.
Но разве дети в Йемене
не нашенского племени —
их из людей не выгонишь.
Я — голодухи выкормыш
со станции Зимы,
и родственники мы.
Чье в мире право истины?
Одно на всех оно.
Все войны — братоубийственны,
и — голод заодно.
ИЗМЫ
Нам не надо изма,
кроме гуманизма.
Остальные измы —
просто обманизмы.
КАРУЦА — БЕССАРАБСКАЯ ТЕЛЕГА
(по словарю Даля)
Госпожа Коррупция,
вам ради прогресса
подарю каруцу я
вместо «Мерседеса».
ПЕРВЫЙ ПЕРЕВОДЧИК «БАБЬЕГО ЯРА»
Очень осторожен
с небом и землей
Шломо Эвен Шошан,
переводчик мой.
До чего воздушен,
лепесток почти,
чуть был не придушен
в газовой печи.
Он израильтянин,
не простой еврей.
Весь из ран и тайн он
родины своей.
Несмотря на это,
все еще тепла,
над Варшавским гетто
кружится зола.
Я родился всеми
всем не изменя.
Все на свете семьи
приняли меня.
Шел в Израиль, шел я,
знал, что не собьюсь,
и приехал к Шломо
я в его кибуц.
Но не то что злобность,
ну а так, намек,
там стоял автобус —
явно поперек.
Был не то что митинг,
Разговор был куц:
«Женичка, поймите,
Здесь не тот кибуц.
В Шломо нет поэта.
И ответ не дашь,
как он спасся в гетто,
этот Шломо ваш…»
Будто пропасть видя,
я не сдал его,
только «Пропустите…» —
больше ничего.
Дай мне, Боже правый,
лжи не услужить.
Не дозволь отравой
мнительности жить.
В когти козы ностры
шар земной зажат.
Подозрений ноздри
мстительно дрожат.
Хоть меня палите
враз на всех кострах,
для меня политика —
совесть, а не страх.
Встали мы на Висле
с кровью пополам.
Знали б, что за мысли
приходили к нам.
Дезику и Вайде
долго снился сон:
«Лодки нам давайте!
Поплывем, спасем».
Но по Васям Теркиным,
плывшим наугад,
с пьяноватым дерганьем
бил заградотряд.
И в момент разгрома,
подлый дав приказ,
Сталин предал Шломо,
а не Шломо нас.
Cтаростью подкошен,
я не сдамся, как
Шломo Эвен Шошан
с перышком в руках.
Подписаться
Россия
Израиль
Война
Бомба
Коррупция
Митинг
Дети
Опубликован в газете «Московский комсомолец» №27258 от 19 ноября 2016
Заголовок в газете:
«Не подкрасивливайте войны.
..»
Что еще почитать
Что почитать:Ещё материалы
В регионах
Собака породы алабай насмерть загрызла жительницу Барнаула
23527
Барнаул
Александр Захаров
Петров день: что категорически нельзя делать 3 января
13769
Крым
Фото: crimea.
mk.ruВ районе Севастополя российские военные сбили несколько вражеских беспилотников
10533
Крым
Фото: //t.me/razvozhaev/
Массовая авария произошла на трассе Барнаул-Алейск
9869
Барнаул
Александр Захаров
Что известно о перестрелке на Кольском проспекте
9763
Мурманск
Анастасия Рудницкая
Ищут родители, ищет полиция: 31 декабря в Ярославле пропал восьмилетний мальчик
6808
Ярославль
mk.ruВ регионах:Ещё материалы
5 стихов Евгения Евтушенко о любви и времени
Поэт в России — больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться лишь тем,
в ком бродит гордый дух гражданства,
кому уюта нет, покоя нет.
Поэт в ней — образ века своего
и будущего призрачный прообраз.
Поэт подводит, не впадая в робость,
итог всему, что было до него
Сумею ли? Культуры не хватает…
Нахватанность пророчеств не сулит…
Но дух России надо мной витает
и дерзновенно пробовать велит.
И, на колени тихо становясь,
готовый и для смерти, и победы,
прошу смиренно помощи у вас,
великие российские поэты…
Дай, Пушкин, мне свою певучесть,
свою раскованную речь,
свою пленительную участь –
как бы шаля, глаголом жечь.
Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд,
своей презрительности яд
и келью замкнутой души,
где дышит, скрытая в тиши,
недоброты твоей сестра –
лампада тайного добра.
Дай, Некрасов, уняв мою резвость,
боль иссеченной музы твоей –
у парадных подъездов и рельсов
и в просторах лесов и полей.
Дай твоей неизящности силу.
Дай мне подвиг мучительный твой,
чтоб идти, волоча всю Россию,
как бурлаки идут бечевой.
О, дай мне, Блок, туманность вещую
и два кренящихся крыла,
чтобы, тая загадку вечную,
сквозь тело музыка текла.
Дай, Пастернак, смещенье дней,
смущенье веток,
сращенье запахов, теней
с мученьем века,
чтоб слово, садом бормоча,
цвело и зрело,
чтобы вовек твоя свеча
во мне горела.
Есенин, дай на счастье нежность мне
к берёзкам и лугам, к зверью и людям
и ко всему другому на земле,
что мы с тобой так беззащитно любим.
Дай, Маяковский, мне глыбастость,
буйство,
бас,
непримиримость грозную к подонкам,
чтоб смог и я,
сквозь время прорубясь,
сказать о нём
товарищам-потомкам…
*****
А снег идёт, а снег идёт,
И всё вокруг чего-то ждёт…
Под этот снег, под тихий снег,
Хочу сказать при всех:
«Мой самый главный человек,
Взгляни со мной на этот снег —
Он чист, как то, о чём молчу,
О чём сказать хочу».
Кто мне любовь мою принёс?
Наверно, добрый Дед Мороз.
Когда в окно с тобой смотрю,
Я снег благодарю.
А снег идёт, а снег идёт,
И всё мерцает и плывёт.
За то, что ты в моей судьбе,
Спасибо, снег, тебе.
*****
Весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне.
Пусть я не там с тобой, а где-то вне,
такой далёкий, как в другой стране, —
на длинной и прохладной простыне
покойся, словно в море на спине,
отдавшись мягкой медленной волне,
со мной, как с морем, вся наедине.
Я не хочу, чтоб думала ты днём.
Пусть день перевернёт всё кверху дном,
окурит дымом и зальёт вином,
заставит думать о совсем ином.
О чём захочешь, можешь думать днём,
а ночью — только обо мне одном.
Услышь сквозь паровозные свистки,
сквозь ветер, тучи рвущий на куски,
как надо мне, попавшему в тиски,
чтоб в комнате, где стены так узки, т
ы жмурилась от счастья и тоски,
до боли сжав ладонями виски.
Молю тебя — в тишайшей тишине,
или под дождь, шумящий в вышине,
или под снег, мерцающий в окне,
уже во сне и всё же не во сне –
весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне.
*****
Нас в набитых трамваях болтает,
Нас мотает одна маета,
Нас метро то и дело глотает,
Выпуская из дымного рта.
В шумных улицах, в белом порханьи
Люди, ходим мы рядом с людьми,
Перемешаны наши дыханья,
Перепутаны наши следы,
Перепутаны наши следы.
Из карманов мы курево тянем,
Популярные песни мычим,
Задевая друг друга локтями,
Извиняемся или молчим.
По Садовым, Лебяжьим и Трубным
Каждый вроде отдельным путём,
Мы, не узнанные друг другом,
Задевая друг друга, идём,
Задевая друг друга, идём.
*****
Мне снится старый друг,
который стал врагом,
но снится не врагом,
а тем же самым другом.
Со мною нет его,
но он теперь кругом,
и голова идёт
от сновидений кругом.
Мне снится старый друг,
крик-исповедь у стен
на лестнице такой,
где чёрт сломает ногу,
и ненависть его,
но не ко мне, а к тем,
кто были нам враги
и будут, слава Богу.
Мне снится старый друг,
как первая любовь,
которая вовек уже невозвратима.
Мы ставили на риск,
мы ставили на бой,
и мы теперь враги –
два бывших побратима.
Мне снится старый друг,
как снится плеск знамён
солдатам, что войну
закончили убого.
Я без него — не я,
он без меня — не он,
и если мы враги,
уже не та эпоха.
Мне снится старый друг.
Он, как и я, дурак.
Кто прав, кто виноват,
я выяснять не стану.
Что новые друзья?
Уж лучше старый враг.
Враг может новым быть,
а друг — он только старый…
Поскольку вы здесь…
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
«Не исчезай» Евгения Евтушенко, крупным планом, в контексте — Алина Штефэнеску
На первый взгляд «Не исчезай» не столько экстраординарно, сколько грустно, смущающе, отчаянно. Окончательные наброски этого стихотворения Евтушенко появились в 1977 году. Это стихотворение, обращенное к возлюбленной, и структура его проста: шесть строф, объединенных анафорой: «Не исчезай…».
Контекст
Любовная поэма с третьей стороной или тенью заслуживает небольшого контекста.
Ю. женился на поэтессе Белле Ахмадулиной в 19 лет54. Они прожили в браке до 1959 года, но Ю. терпеть не мог внимания Беллы со стороны поклонников. Их отношения преследовала ревность, как сексуальная, так и литературная. По официальной версии:
Брак окончательно распался, когда Ахмадулина неожиданно забеременела. Евтушенко не хотела детей и настояла на том, чтобы она прервала беременность. После последовавшего развода Евтушенко сказал, что их любовь «не умерла; это перестало быть», и позже он попытался вернуть ее. Несмотря на трудности, паре в конце концов удалось остаться друзьями, и когда Евтушенко женился на своей последней жене Марии, Ахмадулина даже пришла помочь накрыть стол для свадебного ужина.
В 1961 году Ю. женился на Галине Сокол-Лукониной. В 1968 году пара усыновила мальчика по имени Питер. Я не могу найти информацию о том, когда Галина и Ю. развелись, поэтому возможно, что это стихотворение было написано Галине на фоне Яна Батлера.
Или ирландскому переводчику Яну Батлеру, который переводил его работу в 1970-х годах и на которой он в конце концов женился в 1978 году. У них было двое сыновей до развода в 1986 году.
Менее чем через год, в 1987 году, Ю. встретил Марию. Новикова. Они поженились в том же году. Мария стала его четвертой и последней женой. У них было двое сыновей до того, как Ю. умер в 2017 г.
*
А теперь само стихотворение. Я начну с перевода Альберта С. Тодда, потому что именно он часто встречается при упоминании этого стихотворения. Сегодня среда, а я придираюсь. Я хотел перечитать его, чтобы изучить эллипсы. Посмотреть, как использование Евтущенко эллипсов меняет стихотворение. И сравнить переводы.
Не исчезай (перевод Альберта К. Тодда)
Не исчезай…. Исчезая от меня,
ты исчезнешь от себя,
предать себя навсегда,
и это будет подлейшая нечестность.
Не исчезай…. Исчезнуть так просто.
Воскресить друг друга невозможно.
Смерть затягивает слишком глубоко.
Смерть даже на мгновение слишком длинна.
Не исчезай…. Забудь о третьей тени.
В любви только двое. Третьих нет.
Мы оба будем чисты в Судный день,
когда трубы призовут нас к ответу.
Не исчезай… Мы искупали грех.
Мы оба свободны от закона, мы безгрешны.
Мы вместе достойны прощения тех
, кого мы непреднамеренно ранили.
Не исчезай…. Можно исчезнуть в одно мгновение,
, но как мы встретимся позже, в грядущие века?
Возможен ли в мире твой двойник,
и мой двойник? Только едва в наших детях.
Не исчезай…. Дай мне свою ладонь.
Я на нем написан-это я верю.
Что делает последнюю любовь ужасной
заключается в том, что это не любовь, а страх потери.
Перевод Руперта Мортона как-то богаче, чувственнее, интимнее. Это также работает со схемой рифмовки, от которой Тодд, вероятно, отказывается в своем переводе. Это полнее. Он толще. Он более формальный и барочный и, возможно, красивее. Конечно, он строит эту парчу на том же отчаянии, но в классическом стиле.
Не исчезай» (перевод Руперта Мортона)
Не исчезай… Потому что если ты это делаешь,
вдребезги от самого себя ты исчезнешь,
предав все, что ты есть, тоже навеки –
этот гнуснейший обман мы только тогда сможем изгнать.
Не исчезайте… ибо это слишком просто и
мы обнаруживаем, что не можем воскресить друг друга.
Смерть слишком глубоко затягивает нас в свои пески.
Неосторожно поддаться удушью смерти.
Не исчезай… Третьи тени отброшены —
в любви их всего две. Обман третьего.
И мы оба будем чисты в Судный день, 900:25, когда нас на этот прием зовут трубы.
Не исчезай… за грех, который мы искупали.
Нас не судят, мы сморщены.
Конечно, на самом деле мы не собирались ранить
наших сверстников, так что мы заслуживаем прощения.
Не исчезай. Вы можете, но подмигнуть —
, но как тогда мы можем управлять будущими встречами?
О двойниках – твоем и моем – тогда можно подумать?
Это может случиться в наших детских приветствиях.
Не исчезай. Итак, дай мне свою ладонь.
Я действительно думаю, что вы найдете на нем, что я написал.
Последняя любовь ужасна, ибо видишь ли
это не любовь — страх потери нас уязвляет.
Несколько заметок о «показательном инакомыслии»
Как определить, что поэт занимается «показным инакомыслием»? Что означает «продаться» в контексте публичной поэзии? Кто самый опасный из рисковых? И кто просто высказывает инакомыслие, которое в тренде?
Не знаю. Я не знаю, что мы можем знать, не вставая на защиту идеологии.
Ю. никогда не занимал четкой идеологической позиции — часто заходил на линию (или нюанс) вплоть до отчуждения от русской эмигрантской общины. Иосиф Бродский, например, вышел из Американской академии искусств и литературы, когда Евтушенко стал ее почетным членом. «Он бросает камни только в тех направлениях, которые официально санкционированы и одобрены», — сказал Бродский.
Или он не бросает правильные камней. Он критикует антисемитизм и Сталина, но не Маркса. Он сомневается в премиях, выдаваемых писателям, прославляющим Россию и советское государство, но остается верным самому государству. Он идентифицирует себя как русский, как советский гражданин в то время, когда сопротивление требует разрыва всех связей. Или он укрепляет дружбу окурком сигареты. Или он работает внутри системы и не дезертирует. Его печатают в крупных журналах. Он получает государственные награды. Он пользуется правом выезда за границу, одной из самых желанных свобод в СССР и государствах Железного блока. Список ошибок длинный.
Ю. фактически был реформатором, коммунистом-реформатором, а не революционером. Его интервью 1965 года с Ольгой Карлайл ясно показывает это. Карлайл вводит интервью:
В 1965 году Евтушенко сказал мне, что он все еще верит, что обновленный марксизм может быть примирен с литературной целостностью; что нынешняя система не является несовместимой с человеческим и художественным ростом. Это неудобное положение сегодня в Москве, где удушающий соцреализм является единственной санкционированной эстетической доктриной.
Как идеалист, поклонник абстракции, Ю. в любовных стихах к женщинам никогда не поднимался до уровня пылкости, которую воплощают его любовные стихи к России.
Может ли поэт быть патриотом места так же, как и диссидентом? Было бы лучше, если бы Ю. был белорусским монархистом, жестко антикоммунистическим диссидентом, отвергающим целое, а не его частное?
Гитлер тоже ненавидел СССР. Мы забываем, как тесно один тоталитаризм прижимается к другому.
После смерти Ю. Дэн Пипенбринг предложил:
«..иногда поэт может достичь того редкого: популярности. Все, что для этого требуется, — это настойчивость, удача и культурные условия, резко отличающиеся от современных США. На пике своего могущества Евтушенко располагал многотысячной аудиторией в Советском Союзе, где его чтения выражали надежды и страхи целого поколения. пытается выйти из-под сталинизма».
Не всегда уместно задавать вопрос о том, была ли популярность Ю. ценой друзей в высших эшелонах власти. Я говорю это, потому что друзья в высших эшелонах власти влияют на карьеру поэтов в любой стране — будь то демократия или диктатура. В разной степени помазание присутствует в мази любого паблик-арта.
(Что касается проблематики, Ю., как и многие поэты-мужчины его поколения, говорит о социализации, которая маргинализирует жизнь и ценность женщин или представителей ЛГБТК. Я не привязываю его к стандарту, которого не существовало, когда он путешествовал по годам советского коммунизма. Вернее, я не знаю, какое откровение может дать ему это.)
«Недостаточно бороться за свободу. Мы должны также бороться со злоупотреблением свободой, и развивать нашу Большинство людей не заботятся о свободе слова, потому что им нечего сказать». Ю. сказал это в 2006 г., когда он еще горел надеждой на то, что Путин может открыть новую эру для России9.0003
Понимал ли он, что религиозный национализм станет средством консолидации авторитаризма? Как поэтика притязательного патриотизма взаимодействует с пропагандой, создавая ощущение самодовольства или фатализма? Почему я задаю себе эти вопросы вслух в комнате без окон и на языке, где так мало слов для тоски?
Парижское обозрение – Искусство поэзии № 7
Надежды на всеобщее литературное возрождение в России, которые были так сильны в Москве, когда я брал интервью у Бориса Пастернака для Парижское обозрение в 1960 году не оправдались — события, последовавшие за осуждением Хрущевым современного искусства на выставке в Манеже в конце 1962 года*, положили конец этим надеждам. В 1965 году господствующее настроение в российских интеллектуальных кругах представляет собой смесь нетерпения и усталости, но не лишенную тайной напряженности. Литературная сцена отмечена поверхностным спокойствием из-за репрессивной (но не репрессивной) тактики властей; под этим спокойствием скрываются талантливые и страстные люди, создающие часто неопубликованные, но, к счастью, не всегда непрочитанные рукописи.
В 1965 году Евтушенко говорит мне, что он все еще верит, что обновленный марксизм может примириться с литературной честностью; что нынешняя система не является несовместимой с человеческим и художественным ростом. Это неудобное положение сегодня в Москве, где удушающий соцреализм является единственной санкционированной эстетической доктриной. Чтобы придерживаться своей точки зрения, требуется героизм, ставший визитной карточкой Евтушенко. Ему нужен этот героизм, ибо в ближайшую послехрущевскую эпоху против него выступают не только официальные догматики, но и многие его более молодые последователи, которые теперь критикуют этого лидера еще несколько лет назад как недостаточно радикального.
И.
С Евгением Евтушенко я впервые познакомился той зимой 1960 года, когда в Москве звучало много новых поэтических голосов. Сталин еще не был официально осужден; кое-где еще попадались его похожие на маску чучела. Однако люди отводили глаза от его портретов и избегали упоминания его имени. О существовании концлагерей при сталинском режиме не упоминалось, разве что в узком кругу друзей за закрытыми дверями, но чувствовалось, что все занимаются своего рода частным расследованием, тайным отсеиванием фактов от лжи.
Интеллектуалы все больше осознавали пустоту, в которой они жили так долго. При встречах со мной мои новые знакомые иногда как бы впервые преодолевали некоторые из своих старых страхов: боязнь общения с незнакомцем, вспоминания прошлого, высказывания своего мнения. Это была довольно устрашающая атмосфера, но в то же время наполненная аморфной надеждой.
В то время Евгений Евтушенко был уже хорошо известен в московских литературных кругах, но его лицо и личность еще не были знакомы миллионам людей в СССР. и Запад. Незадолго до поездки я прочитал несколько его стихов в советских литературных журналах. Они были откровенны и отбрасывали особую ауру молодости — своего рода качающаяся, радостная поэтическая журналистика, совершенно свободная от шаблонных клише о советской жизни.
Вскоре после приезда в Москву я воспользовался знакомством отца с поэтом и позвонил ему. Однажды днем я пригласил его выпить со мной чаю, а также упомянул, что мой отец просил именной том его стихов. Евтушенко принял мое приглашение и был очень любезен по телефону, но я понял, что он нашел просьбу отца наивной. — Ольга Вадимовна, — сказал он, — вы, видно, новичок в Москве. Тиражи стихов в нашей стране раскупаются моментально. Двадцать тысяч экземпляров моей последней книги избранных стихов исчезли за два дня. Не осталось ни одного экземпляра. Но я прочту вам несколько своих новых стихов, — прибавил он с теплотой.
Я гостил в центре Москвы, который тогда был погребен под особенно сильным снегопадом. В мрачном огромном отеле «Метрополь» я занимал анфиладу комнат, обставленных в викторианском стиле. Он был обшит панелями и плотно занавешен, что вполне соответствовало давней репутации «Метрополя» как заведения, где за иностранцами и их гостями пристально наблюдал персонал отеля, а возможно, даже шпионил за ними. Но ближе к вечеру приезда Евтушенко, едва он явился, снял шинель, стряхнул хлопья снега с серой каракулевой шапки и преподнес мне большой букет оранжерейной сирени, как моя сумрачная квартира заметно оживилась.
№
Евтушенко — очень высокий пепельно-русый молодой человек с небольшой головой на длинном спортивном теле, бледно-голубыми, юмористическими глазами, тонким носом на круглом лице и поразившей тогда в Москве открытой манерой поведения. Не обращая внимания на гнетущую обстановку, он сел и без предисловий заговорил о русской поэзии. Он говорил о себе, о великом поэте двадцатых годов Маяковском и, наконец, о современных советских поэтах. Меня сразу поразила его щедрость по отношению к коллегам-поэтам; многих он назвал, хваля их стихи, цитируя целые строфы некоторых: «Вознесенский и Ахмадулина — наши самые многообещающие поэты», — говорил он. «Ахмадулина в великой русской традиции женщин-поэтов, Ахматовой и Цветаевой. Это традиция высокой, чистой лирики. Она моя жена, — сказал он, улыбаясь, — и ты должен с ней познакомиться. Увы, я сам принадлежу к менее возвышенной поэтической традиции. Мои стихи обыкновенно продиктованы современными событиями, внезапными эмоциями, — но такова природа моего таланта… когда я глубоко взволнован, меня побуждают тотчас излить свои чувства в стихах». Говоря, Евтушенко вставал, ходил по комнате, садился по очереди в каждое из разных мягких кресел, уселся наконец на темно-синий бархатный диван, скрестив длинные ноги и вытянув их далеко в комнату. Но вскоре он снова встал, чтобы прочесть собственное стихотворение, одно из нескольких, посвященных Маяковскому:0003
Что это уничтожил Маяковский,
Вложить ему револьвер в руку?
Ему с его великим голосом, его благородством,
Хоть бы нежности предложили.
—Живые люди такие неприятности
Нежность для благополучно умерших.
В большой гостиной, освещенной только настольной лампой, он был эксцентричным существом, каждое движение которого усиливалось игрой огромных теней на стенах. Он читал, его заостренный профиль так странно контрастировал с круглым лицом и высокими скулами, а его длинные руки перемежали линии случайными широкими жестами. Он читал с театральным порывом, и его звонкий голос оживлял стихи, скрывая их временную худобу под волной эмоций. Его голос наполнял комнату, когда он смотрел поверх моей головы в воображаемую даль, создавая у меня иллюзию того, что я нахожусь в огромном зале среди рядов и рядов восторженных слушателей.
Он прочел на память длинный отрывок особенно любимого им стихотворения «Некрасивая девица» поэта-старшего Заболоцкого. Как и его собственное стихотворение Маяковскому, это призыв к большей доброте в повседневной жизни. Евтушенко сел, наступила тишина, потом он снова заговорил в страстном крещендо заявлений: «Необходимость вернуть теплоту в жизнь людей — наша насущнейшая задача. Только это может спасти нас, спасти всю планету. И тоже русский народ слишком долго страдал. Теперь мы должны что-то с этим сделать. Чтобы создать атмосферу доброты, чтобы люди снова раскрылись и расцвели. Как мы когда-нибудь восполним несправедливость, глупость и кровь, если не начнем сейчас? В нашем коммунистическом обществе ничто не мешает этому расцвету, как раз наоборот; но сначала мы должны победить наши внутренние страхи… Многие поэты поступали так, их вдохновению уже ничего не мешает: все великие темы нашего времени принадлежат им. Прозаикам приходится тяжелее. Русская проза много лет страдала от удушающей цензуры, которая в меньшей степени повлияла на поэзию, поскольку она с величайшей легкостью распространяется устно. Однако в моем поколении есть несколько перспективных прозаиков: Дудинцев Новогодняя сказка ясно показывает, что он повзрослел со времен Не хлебом единым . Потом Юрий Казаков, которого надо читать сразу: на мой взгляд, это лучший прозаик молодого поколения. Он пишет в обновлённой, но глубоко русской традиции Антона Чехова: сострадание — его тема…»
Пренебрегая подробными разъяснениями, Евтушенко ожидал, что я пойму, а может быть, и разделю его убеждения, которые он выразил в плавных предложениях, полных старомодных метафор. Тем не менее, несмотря на всю свою риторику, он не тратил времени на любезности. Он казался одержимым стремлением докопаться до истины и в этом немного напомнил мне нью-йоркского битника. «Мы вступили в новую эпоху. Во имя коммунизма мы ищем правды — в себе, в других. Мы часто находим его у людей попроще», — добавил он, выразив традиционное русское убеждение. «Истина нежна, как нежное растение. Он пережил суровую зиму и теперь будет расти».
Евтушенко был очарован идеей старой русской интеллигенции, особенно ее духом всеобщности. «Этот дух, — сказал он, — мир должен вернуть себе, если он хочет выжить». Он говорил о зарождении новой интеллигенции в СССР: «Это все равно, что пытаться поймать поток воды ладонью», — сказал он. «Большая часть его вытекает, но немного остается в чаше ладони. Это происходит сейчас. Мы и наши дети в конечном итоге сохраним это небольшое количество воды по сравнению с основным потоком, но, конечно, постоянно увеличивающийся основной поток — это наша первая забота. Тот факт, что Советская власть смогла открыть массам людей мир хороших книг, вселяет в нас веру в будущее России…»
На протяжении всей нашей беседы, которая временами казалась мне чем-то вроде игры в мораль, — Евтушенко говорил от имени динамичного и очищенного Советского Союза, а я — на стороне Запада, — он возвращался к проблеме обнаружения объединяющих идей, которые обеспечить счастье и мир России и всему миру. У меня было ощущение, что через меня он хотел, чтобы его услышали западные интеллектуалы. Его очень интересовала интеллектуальная жизнь Запада, последние движения в живописи и писательстве, и он задавал много вопросов о поэтах-битниках и нью-йоркских художниках-боевиках.
Принесли чай, и наш разговор зашел об особой роли поэзии в современной России. Евтушенко говорил об огромных, завороженных толпах, слушавших молодых поэтов, о пятидесяти тысячах экземпляров тиражей их произведений, распроданных за день (не перепечатывать, пока не продиктует План, а не спрос). Я никогда не слышал, чтобы он говорил об этом так красноречиво, как на этой первой встрече за чаепитием. В момент возрастающей политической терпимости он сам только оценивал силу поэзии — точнее, своих собственных стихов — и своей собственной личности. Сила стиха, выражающая давно сдерживаемые эмоции толпы, была тогда для него относительно новым открытием. В то время, благодаря постоянно растущему числу публичных чтений, устраиваемых им самим и другими молодыми поэтами, поэзия только начинала нести обещание честности по всей России: это был первый клин, вбитый в монолитную систему стереотипных представлений. и реакции.
Евтушенко становился национальным символом: разоблачение сталинизма начиналось на уровне поэзии. К концу моего долгого разговора с ним я понял, что услышал убедительный общественный голос, представителя целого поколения.