Содержание
Красивые стихи Ахматовой: о войне, о родине, о жизни, о любви.
Прошло пять лет,— и залечила раны…
Анна Ахматова
Прошло пять лет,— и залечила раны,
Жестокой нанесенные войной,
Страна моя,
и русские поляны
Опять полны студеной тишиной.
И маяки сквозь мрак приморской ночи,
Путь указуя моряку, горят.
На их огонь, как в дружеские очи,
Далеко с моря моряки глядят.
Где танк гремел — там ныне мирный трактор,
Где выл пожар — благоухает сад,
И по изрытому когда-то тракту
Автомобили легкие летят.
Где елей искалеченные руки
Взывали к мщенью — зеленеет ель,
И там, где сердце ныло от разлуки,—
Там мать поет, качая колыбель.
Ты стала вновь могучей и свободной,
Страна моя!
Но живы навсегда
В сокровищнице памяти народной
Войной испепеленные года.
Для мирной жизни юных поколений,
От Каспия и до полярных льдов,
Как памятники выжженных селений,
Встают громады новых городов.
Май 1950
27 января 1944…
Анна Ахматова
И в ночи январской, беззвездной,
Сам дивясь небывалой судьбе,
Возвращенный из смертной бездны,
Ленинград салютует себе.
Nox: Статуя «Ночь» в Летнем саду…
Анна Ахматова
Ноченька!
В звездном покрывале,
В траурных маках, с бессонной совой.
Доченька!
Как мы тебя укрывали
Свежей садовой землей.
Пусты теперь Дионисовы чаши,
Заплаканы взоры любви…
Это проходят над городом нашим
Страшные сестры твои.
30 мая 1942, Ташкент
Что ты бродишь неприкаянный…
Анна Ахматова
Что ты бродишь неприкаянный,
Что глядишь ты не дыша?
Верно, понял: крепко спаяна
На двоих одна душа.
Будешь, будешь мной утешенным,
Как не снилось никому,
А обидишь словом бешеным —
Станет больно самому.
Проводила друга до передней…
Анна Ахматова
Проводила друга до передней,
Постояла в золотой пыли,
С колоколенки соседней
Звуки важные текли.
Брошена! Придуманное слово —
Разве я цветок или письмо?
А глаза глядят уже сурово
В потемневшее трюмо.
Выбрала сама я долю.
Анна Ахматова
Выбрала сама я долю
Другу сердца моего:
Отпустила я на волю
В Благовещенье его.
Да вернулся голубь сизый,
Бьется крыльями в стекло.
Как от блеска дивной ризы,
Стало в горнице светло.
Все расхищено, предано, продано…
Анна Ахматова
Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?
Днем дыханьями веет вишневыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес, —
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам,
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.
Лондонцам
Анна Ахматова
Двадцать четвертую драму Шекспира
Пишет время бесстрастной рукой.
Сами участники чумного пира,
Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира
Будем читать над свинцовой рекой;
Лучше сегодня голубку Джульетту
С пеньем и факелом в гроб провожать,
Лучше заглядывать в окна к Макбету,
Вместе с наемным убийцей дрожать,—
Только не эту, не эту, не эту,
Эту уже мы не в силах читать!
1940
Да, я любила их, те сборища ночные…
Анна Ахматова
Да, я любила их, те сборища ночные, —
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофеем пахучий, зимний пар,
Камина красного тяжелый, зимний жар,
Веселость едкую литературной шутки
И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.
Я не любила с давних дней…
Анна Ахматова
Я не любила с давних дней,
Чтобы меня жалели,
А с каплей жалости твоей
Иду, как с солнцем в теле.
Вот отчего вокруг заря.
Иду я, чудеса творя,
Вот отчего!
Я не была здесь лет семьсот…
Анна Ахматова
Я не была здесь лет семьсот,
Но ничего не изменилось.
Все так же льется Божья милость
С непререкаемых высот,
Все те же хоры звезд и вод,
Все так же своды неба черны,
Все тот же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.
Он прочен — мой азийский дом,
И беспокоиться не надо.
Еще приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоем.
А вы, мои друзья последнего призыва!
Анна Ахматова
А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир ваши имена!
Да что там имена! Ведь все равно — вы с нами!..
Все на колени, все! Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами —
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.
Что войны, что чума? — конец им виден скорый…
Анна Ахматова
Что войны, что чума? — конец им виден скорый,
Их приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?
1961
Анна Ахматова и Марина Цветаева о Родине.
Анна Ахматова и Марина Цветаева о Родине.
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
С. Есенин.
Невозможно себе представить серебряный век русской поэзии без творчества двух великих поэтесс — Анны Ахматовой и Марины Цветаевой. Своим творчеством они не только украсили свое время, но и внесли большой вклад в русскую поэзию. Их поэзия, как доказало время, вечна.
Они прожили жизнь по-разному. Но каждой из них пришлось пройти через множество преград и испытаний. Две разные судьбы, каждая из которых была по-своему трагической. Период творчества поэтесс выпал на тяжелое для русского народа время: Первая мировая война, падение царской власти, сталинские репрессии. Всё это, конечно же, отразилось на их творчестве.
Судьба Марины Цветаевой была нелегкой. Она не смогла понять и принять Октябрьскую революцию и в 1922 году уехала за границу. Поэтесса была уверена в том, что навсегда сможет избавиться от кошмаров, голода, неустроенного быта и страха за собственную жизнь.
Однако вместе с относительным достатком и спокойствием вдалеке от Родины пришла нестерпимая тоска по ней, которая была настолько изматывающей, что поэтесса мечтала о возвращении в родную страну. В 1932 году Цветаева написала удивительно пронзительное стихотворение-воспоминание «Родина» о любви к России, «пронизанное грустью и ностальгией по прошлому». Тема родины для неё является очень болезненной: с одной стороны — тоска по России старой, с другой — неприятие новой. Это стихотворение впоследствии сыграло в ее судьбе немаловажную роль. Когда семья поэтессы все же приняла решение вернуться в Москву и подала соответствующие документы в советское посольство, именно стихотворение «Родина» рассматривалось в качестве одного из аргументов в пользу принятия чиновниками положительного решения. В нем они усмотрели не только лояльность к новой власти, но и искренний патриотизм. Слово «чужбина» трактовалось чиновниками, пропустившими Цветаеву обратно в Россию, как эмиграция. Но возможно, в нём заключается совершенно иной смысл? — Чужбиной Цветаева называет чуждую ей советскую Россию.
А, говоря о дали, подразумевает не только протяжённость, но и меру духовной близости.
Даль, отдалившая мне близь…
Эти слова Цветаевой можно понимать двояко: во-первых, как тоску по России вообще, во-вторых — как тоску по царской России, отдалившей для неё советскую. Слово «даль» подразумевает Россию, которую знает и любит поэтесса — Россию своего детства. Даль «тридевятая» — царская земля.
Родина, о которой поэтесса всегда писала с любовью, зовёт её: «Вернись домой!»
Недаром, голубей воды,
Я далью обдавала лбы.
Это утверждение того, что поэтесса пробуждала чистые и светлые помыслы о родине. Патриотизм стихотворения заключается не в восхвалении России как таковой, а в том, что Цветаева принимает ее в любом обличье, и готова разделить судьбу своей страны, утверждая: «Губами подпишусь на плахе».
Ты! …распрь моих, земля…
Марина Цветаева называет Россию — землёй, на которой она не чувствовала себя в мире с собой и с настоящим.
Гордыня, родина моя!
Это последняя и ключевая строка стихотворенья.
Гордыня привела Россию к духовному упадку и братоубийственной войне. Она поразила каждого. «Гордыня, родина моя!» это с одной стороны — Россия, погрязшая в грехах, с другой — грех гордыни в душе самой поэтессы. Возможно, осознание эмиграции проявлением гордыни привело к возвращению на историческую родину. Композиционно в произведении просматривается две неравных части. Первая — переполнена чувствами, вторая часть включает в себя истинные причины разобщения с родиной.
В стихотворении ярко проявляются синтаксические особенности письма Марины Цветаевой: обилие «тире» и переносов, рваные на строки предложения… Всё стихотворенье — сплошное восклицание! Из одиннадцати предложений, восклицательных — десять. Стихотворенье очень эмоционально. Что касается художественных приемов и средств, то они разнообразные. Сочетает не сочетаемое Цветаева при помощи оксюморона («чужбина, родина …», а также «даль, отдалившая … близь»). Единоначалие (анафора) ярко выражена в четвертой строфе. Неоднократно повторяется слово «даль».
В конце произведения происходит своего рода диалог героини с родиной. Однако все обращение к России выражается одним местоимением «ты!». В нем глубокая искренняя любовь, в нем чувства человека-патриота.
Анна Ахматова тоже была патриотом. Поэтому в тяжёлое для России время она осталась на своей Родине и написала стихотворение «Мне голос был»:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: « Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда….
Стихотворение «Мне голос был» направлено против тех, кто в годы суровых испытаний собрался бросить Россию. Стихотворение, во-первых, провело границу между А. Ахматовой и эмигрантами, действительно покинувшими Россию, в числе которых сначала была М. Цветаева.
Композиционно стихотворение делится на две части, которые соотносятся между собой по принципу антитезы. В первой смысловой части неведомый сладкий голос зовёт лирическую героиню покинуть свой край. Здесь он представлен «глухим» и «грешным», пустым, заброшенным, обречённым.
Этот манящий в другую, благополучную жизнь голос успокаивает человеческую совесть, говорит, что стыд со временем уйдёт, ощущения вины не будет, что новая жизнь прогонит обиды, сомнения, душевную боль. Понятия чести, долга для него относительны. Главное – уйти, убежать от невзгод в другую, лучшую жизнь. В первой части отчётливо звучит мотив искушения. Его атмосфера создаётся неторопливой, вкрадчивой интонацией, призывными обращениями, повторами: «звал утешно», «иди сюда», «оставь свой край», «оставь Россию». Этот страшный голос опутывает лирическую героиню, убеждает её отказаться от родины:
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид…
Этот голос не сеет никаких сомнений в выборе лирической героини, но она не подвластна его чарам:
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Героиня делает нравственный выбор, приняв решение разделить со своей страной все тяготы и испытания.
Ахматова, как и ее героиня, не отделяет себя от России. Она дает беспощадный отпор этому внутреннему голосу, не мысля своей жизни без родины. И хотя новая Россия со временем отнимет у неё мужа и сына, принесет много страданий, Ахматова делает верный нравственный выбор. Она совершает мужественный поступок, и этим шагом она не может не вызвать к себе уважения и восхищения.
Стихотворение «Мне голос был. Он звал утешно…» — одно из самых ярких произведений Ахматовой периода революции. В нём прозвучал голос той интеллигенции, которая ошибалась, сомневалась, искала, отвергала, находила. Посреди всего этого круговорота она сделала свой главный выбор: осталась вместе со своей страной, со своим народом. Она осталась с Россией, сохранила верность ей. Чувство долга, ответственности за родной край было присуще поэтессе как никому другому.
Цветаева несколько лет прожила в эмиграции. Ахматова никогда не уезжала надолго. Однако обе поэтессы не принимали и не понимали революцию. Ахматова стремилась в своих стихах уйти от политики в мир человеческих чувств и отношений, а Цветаева обращалась к далекому прошлому, которое она идеализировала и романтизировала.
Ахматова и Цветаева — самобытные поэтессы и очень разные, но они обе были именно русскими поэтессами и безгранично любили Россию.
Анна Ахматова | Хедбатлер
К
Джесси Корнблут
Опубликовано: 17 января 2021 г.
Категория:
Поэзия
«Поэзию уважают только в этой стране», — сказал русский поэт Осип Мандельштам. «Нет места, где за это убивают больше людей».
Как говорится, это кисло. В России тоже верно. И по этому стандарту Анне Ахматовой — самой любимой русской поэтессе — повезло. Ее не казнили.
Американскому читателю трудно понять, насколько великие поэты были важны для россиян. И не только интеллигенции — поэты в России когда-то были рок-звездами. Это была Ахматова, 20-летняя поэтесса в годы перед Первой мировой войной. Она писала теплые, интимные стихи, которые в нескольких словах передавали настроение. И она звонила в куранты личной свободы: «Мы тут все пьяницы, а спим без дела».
Потом пришла война: «Мы состарились на сто лет, и это/произошло за один час».
Серьезность стала новым порядком и политикой; Ахматова вдруг показалась устаревшей, как старая газета. После революции такие артисты, как Ахматова, были вынуждены подметать улицы. К 1920 году она была сломлена и отчаялась, и ей потребовалась большая помощь, чтобы устроиться на работу библиотекарем. [Чтобы купить ее «Избранные стихи» на Amazon, нажмите здесь.]
В 1921 году ее бывший муж Николай Гумилев был расстрелян без суда и следствия — он стал первым крупным поэтом, казненным большевиками. Ахматова писал(а):
Больше всего на свете он любил три вещи:
Белых павлинов,
Вечернюю песню
И выцветшие карты Америки.
Он ненавидел, когда дети плакали,
Он ненавидел чай с малиновым вареньем,
и женские истерики
А я была его женой.
К 1923 году политически чувствительные русские поэты считали Ахматову, которой тогда было всего 32 года, «пережитком». Она могла бы уехать из России — стимулов у нее было предостаточно.
Она отказалась. Россия была родиной; вы идете на любые жертвы, необходимые для того, чтобы быть с ней в трудную минуту.
Но ее били на каждом шагу. В 1935 году был арестован ее сын Ли Гумилев. Борис Пастернак написал Сталину, и его отпустили. Но в 1938 году его снова арестовали, затем посадили в тюрьму и месяцами пытали. Как и многие другие матери, Ахматова каждый день стояла у ленинградской тюрьмы в Крестах, надеясь, что посылку для сына примут.
Этот опыт лежит в основе «Реквиема», ее величайшей поэмы. Она работала над ним с 1935 по 1940 год. (Ее стихи были под неофициальным запретом; показатель литературного климата в Советском Союзе в том, что они не публиковались до 1963 — в Мюнхене. Полное стихотворение не публиковалось в России до 1987 года.) Вот «Вместо предисловия», с которого начинается стихотворение:
В страшные годы ежовского террора я провел 17 месяцев в очереди у тюрьмы в Ленинграде. . Однажды кто-то в толпе опознал меня. Позади стояла молодая женщина с посиневшими от холода губами, которая, конечно же, никогда прежде не слышала, чтобы меня называли по имени.
Теперь она вышла из общего для всех нас оцепенения и спросила меня шепотом (там все шептались): «Ты можешь это описать?» А я сказал: «Могу». ее лицо.
В России поэзия – это устная традиция; ее стихи читали вслух и запоминали. Ахматова стала принцессой Дианой поэзии, народной поэтессой, «ртом, через который сто миллионов кричат». В 1944 г. она получила овации трехтысячной аудитории; Сталин знал, что тогда ему придется погубить ее. После Второй мировой войны он впихнул в ее стены подслушивающие устройства — она демонстративно оставила на полу горы гипсовой пыли. Ее исключили из Союза писателей и лишили продуктовой карточки. В 1949 лет ее сын был повторно арестован и приговорен к десяти годам каторжных работ; в отчаянии она написала стихотворение во славу Сталина.
Ахматова умерла в 1966 году. Ее стихи по-прежнему живы для россиян, которые ценят ее прямоту и отсутствие политики. Американские читатели, не знакомые с русской литературой и историей, могут найти некоторые из них непрозрачными.
Но я думаю, что каждый может понять и оценить самые известные строки из «Реквиема»:
Не под защитой чужого неба
Иль спасающие крылья чужого рождения,
Я был там со своими людьми
Там, где несчастливо были мои люди.
Купить биографию Роберты Ридер. «Анна Ахматова: поэт и пророк», нажмите здесь.
Поэт воздуха | Джон Бэйли
В « Литература и революция », изданном в 1924 году и широко переведенном, Троцкий выразил особое презрение к русским женщинам-поэтам. Новому социалистическому обществу они были не нужны. Все, что им нужно в своей жизни или в своих так называемых стихах, — это мужчина и Бог, которых они считают удобным другом семьи, способным время от времени выполнять обязанности врача, специализирующегося на женских жалобах. Что касается Бога, то «как этот человек, уже немолодой и обремененный личными, часто надоедливыми поручениями Ахматовой, Цветаевой и других, умудряется в свободное время управлять судьбами вселенной, — просто непонятно».
В литературных вопросах Троцкий обладал некоторым тяжеловесным остроумием, но его взгляд на Бога был таким же условным, как и на женщин. Все новые тирании заканчиваются тем, что женщины остаются на прежнем месте, и большевизм не был исключением. Как указывает профессор Карлинский в своем замечательном и всестороннем исследовании, которое, безусловно, является наиболее научным из когда-либо опубликованных о Цветаевой, это также был метод большевистской культурной пропаганды, преднамеренно искажающий и неправильно истолковывающий писателей, которые были ее целями. Ни Ахматова, ни Цветаева мало что говорят о Боге, да это и не важно. Важно было то, что жена Ленина Крупская с полного одобрения мужа начала атаку на свою соперницу мадам Коллонтай, проповедовавшую опрометчивые теории о свободной любви и свободном искусстве. Феминизм был признан не имеющим отношения к целям нового коммунистического общества.
Цветаева тоже была не совсем феминисткой. Как поэт она обладала какой-то безумной независимостью, которая заставляла ее с одинаковым рвением восхвалять белогвардейцев и Красную Армию и желать в качестве публики «несколько подлинных непредубежденных людей, знающих, что ПРАВДА ЕСТЬ ОТВЕРЖЕНИЕ».
Как женщина, она сочетала в крайних формах материнские порывы и страсти — к своим детям, к своему мужу — с желанием вести совершенно независимую жизнь, как Питер Пэн или Крысолов, о которых она написала замечательную поэму. Такое деление вполне нормально как для мужчин, так и для женщин, и она была не из тех, кто делал какие-либо различия между полами. Как указывает Карлински, она сделала своего рода миф из своего «кухонного мученичества», в одиночку управляя домом для мужа и детей. Однако на практике мученичество было вполне реальным: она никогда не ожидала, что ее муж или сын, которых она обожала, окажут ей помощь — это не было бы «мужской работой», — а в домашнем хозяйстве они были вполне привилегированными существами. . Тем не менее, она писала своей подруге Тесковой, что «брак и любовь разрушительны для личности… Я прожил свою жизнь в плену. И, как ни странно, добровольно выбранный плен. «Никто, — иронично замечает она, — не заставлял меня так серьезно ко всему относиться», но это было у нее в крови — «ее немецкая составляющая».
«Если я доживу до другого раза, я буду знать, что делать».
На самом деле она имела смешанные немецкие, польские и русские корни — ее дед по отцовской линии был сельским священником в православной церкви — и как поэт она стала настоящей космополиткой в стиле до 1914 года. В этом она походила на своих современников и коллег-поэтов Мандельштама, с которым у нее, может быть, был короткий роман, и на Пастернака, который почитал и любил ее, но на расстоянии, и который не переставал упрекать себя за то, что подвел ее в ее последнем одиночестве. , когда она повесилась во время войны в богом забытом городке беженцев в Центральной Азии. Цветаева отвечала ему взаимностью, как и другим молодым поэтам, независимо от таланта. Но она всегда была по-своему верна своему мужу, с которым познакомилась еще девушкой, гостив в доме поэта Максимилиана Волошина в Коктебеле в Крыму. Это был еще один молодой аспирант по имени Сергей Эфрон, наполовину еврей, высокий и тощий, с византийскими чертами лица и огромными темными глазами.
На фотографии, сделанной около 1912 Два торжественных и детских молодых лица смотрят в камеру, его худое и впалое, ее пухлое и круглое, лицо, которому прическа придает замечательный вид молодой Кэтрин Мэнсфилд.
У Эфрона была зловещая история. Друг описывал его как доброго, неразумного и совершенно наивного, и, может быть, именно эти качества нравились Цветаевой по материнской линии; во всяком случае, поэтический гений не нуждается в партнере другого гения. Она поддержала его решение присоединиться к Белой армии после того, как он служил санитаром на русском фронте во время Первой мировой войны; и в своем цикле стихов «Лебединое владение» она должна была написать трогательную скорбь об этих армиях в их поражении. После войны одна из ее маленьких дочерей умерла от голода в Москве, а она бежала с другой в Прагу, где ее муж в конце концов сумел присоединиться к ней. Благодаря щедрости и энтузиазму молодого чешского правительства в отношении международной культуры она получила гостеприимство и стипендию, которая продолжалась в течение многих лет.
Семья переехала во Францию, где оставалась до Второй мировой войны, где у Цветаевой родился сын; но ее дочь Ариадна, с которой она была очень близка, и ее муж тоже отдалились от нее из-за их растущей преданности советскому строю и их желания вернуться в Россию.
Реклама
Эфрон действительно стал тайным агентом ОГПУ и участвовал в планировании как минимум двух политических убийств и похищений. Неясно, знала ли Цветаева о его деятельности — она всегда клялась, что не знала, — но вследствие этого она оказалась изолированной от русской эмиграции в Париже, которая знала, что происходит. И муж, и дочь вернулись в Москву, а теперь и сын, которому она была предана, настаивал на том, чтобы он и его мать уехали в Россию. Только когда они ненадолго воссоединились в 1940 в общежитии ОГПУ поэтесса вполне усвоила то, что давно знали все ее друзья: что ее муж — шпион и убийца. И он, и Ариадна вскоре были арестованы; его расстреляли, ее отправили в трудовой лагерь, из которого она вышла только через много лет после войны.
Расправившись с этими двумя фанатиками и верными служителями партии, власти не стали утруждать себя самой поэтессой. Эвакуированная с сыном после немецкого вторжения в город Елабуга в Казахстане, она дошла до конца и повесилась в состоянии полного одиночества и безысходности. Она хотела, как писала в конце, не умереть, а не должно быть . Ее избалованный сын возненавидел и презирал ее и не выказал никакого раскаяния перед ее смертью. Призванный через два года в Красную Армию, он погиб при невыясненных обстоятельствах. Карлинский расследует и записывает слух о том, что он был застрелен за неподчинение сержантом своего взвода.
Грустная история. Цветаева, кажется, была из тех несчастных, которые платят не только за свою гениальность, но и за свои самые теплые человеческие качества полным провалом в человеческих отношениях. Без сомнения, она была нечувствительна к чувствам других. Нередко она производила дурное впечатление. Писатель Ремизов, к которому она была очень привязана, говорил о «необычайном ее тщеславии» и сильно не любил «ее позы.
.. и ее женская безответственность ». Лауреат Нобелевской премии Бунин назвал ее психопаткой со свинцовыми глазами, «одаренной, но лишенной стыда вкуса». Возможно, это была обычная мужская ревность и враждебность, но уж точно ее эмоциональный пыл был странно слепым. С Рильке она вела односторонний роман в письмах, искрящихся остроумием и вспышками телеграфных прозрений о природе поэзии. Подобно всем лучшим модернистам — Йейтсу, Элиоту, Джойсу, — она считала, что искусство говорит на едином сложном языке, который требует от читателя всей жизни изучения, но в то же время каждый настоящий поэт (и Поэма по-русски означает любое произведение искусства в словах) писал на своем языке, который не был ни французским, ни немецким, ни русским. Рильке мог бы согласиться, но, хотя он и наслаждался ее безграничным восхищением, на самом деле ему не хотелось с ней встречаться. Стремительная, как всегда, до тупости, Цветаева либо не знала, что он уже тяжело болен, либо предпочитала не обращать на это внимания.
Она была глубоко обижена, когда он перестал отвечать ей.
Когда их разлучила война, Цветаева поклялась, что если она когда-нибудь снова найдет своего мужа, то будет служить ему «как собака», и сдержала свою клятву по-своему. Тем не менее, она влюблялась в представителей обоих полов с первого взгляда. Перед войной у нее уже был грандиозный роман с небезызвестной Софьей Парнок — ходили слухи, что девушки иногда вместе занимались любовью в келье монастыря в городе Ростове, — и ей предстояло всю жизнь иметь бурные связи с таких женщин, как Сонечка Холлидей, или членов окружения Натали Барни, этой знаменитой элегантной и богатой амазонки парижских тридцатых, для чьих вечеров привилегированные покупали себе специальные платья у великих кутюрье, хотя Цветаева, по-видимому, появлялась там в таком старый мешок.
Помимо женщин в своей жизни она часто влюблялась в молодых мужчин, но ее страсти здесь обычно были краткими, экстатичными, но, вероятно, бесполыми. Как замечает Карлински, она любила «хилых, уязвимых евреев», как молодой издатель Абрам Вишняк в Берлине, но ставила их в затруднительное положение и вскоре сама разочаровалась.
Ее самым многообещающим поэтическим учеником был Николай Гронский, восемнадцатилетний юноша, с которым она завязала в Версале то, что она называла «военной дружбой в королевском лесу». Она научила его своему ремеслу, и он много значил для нее. Хотя они перестали быть близкими, она была глубоко огорчена, когда он погиб в железнодорожной катастрофе в возрасте двадцати пяти лет; она написала два эссе о его жизни и поэзии и посвятила его памяти серию из пяти стихотворений.
Реклама
Наивным, каким его считали люди, Эфрон мог быть проницательным в отношении своей жены. В письме к Волошину он писал, что ей нужно «с головой броситься в созданный ею ураган… Сегодня это отчаяние, завтра это экстаз, любовь, полная самоотдача, а завтра снова отчаяние». Проницательный и вместе с тем несимпатичный диагноз, поскольку он игнорирует категорическую потребность этого явно экстравертного поэта во «внутреннем давлении», о котором говорил Чарльз Томлинсон, хваля качество цветаевых переводов Элейн Файнштейн.
Ее «весьма неанглийская чувствительность» едва ли уместна в акцентах английской поэзии, но версии Файнштейна, например, «Поэмы конца» (1924), «Тоска по родине», «Борису Пастернаку» необычайно удачно передают и взрывное напряжение, и великолепную языковую ловкость русских стихов Цветаевой. Ее бурный акцент легче уловить, чем ее резкий, неожиданный юмор и вспышки сардонического, почти вольтерианского остроумия.
Даже русские критики, похоже, расходятся во мнениях относительно ее окончательного статуса как поэта и качества некоторых из ее более длинных произведений, поскольку она писала щедро и почти так же много, как Браунинг или Уитмен. Исследование профессора Карлинского исчерпывающе, и он установил историю ее поэтической судьбы более определенно, чем любой предыдущий критик. Во время и после войны сталинская Россия отправила ее в небытие; по иронии судьбы, это была газета, спонсируемая Германией, За Родину , в оккупированном немцами Пскове, который напечатал совмещенный некролог и благодарственное письмо, дав обоснованную похвалу ее поэтическим достижениям и прочно заняв место в русском литературном пантеоне.
С другой стороны, в отчете о ней, опубликованном в Париже сразу после войны и переизданном в 1950 году, отмечается, что «Марина Цветаева полностью поглощена попыткой поразить читателя своим талантом… ничего не давая ему взамен». Несмотря на свою виртуозность, ее работы «зияющие и пустые», в которых «нечего сказать».
Русские эмигранты в Париже всегда были на нее злы, потому что ее энтузиазм никогда не был направлен на национальную направленность; и похоже, что нацисты цинично видели, что в их провозглашении Европы нового образца нет ничего плохого в том, чтобы упомянуть ее. Но на самом деле ее поэзия слишком своеобразна, чтобы соответствовать национальной школе или международному движению. Самые рассудительные ее поклонники, вроде Карлинского и, подобно ее товарищу поэту Андрею Белому, останавливаются на ее замечательных технических способностях, благодаря которым ее поэзия всегда кажется такой спонтанной, и на эффектах вроде искусного использования хориамба, как в знаменитом аккорде Бетховена.
Пятая симфония. Здесь нужно русское ухо, чтобы оценить ее, хотя Элейн Файнштейн не без успеха предлагает ритм в своих переводах «Эпитафии» и «Читающих газет». Собственное исследование Файнштейна, Плененный лев , ему удается лично и сокровенно взглянуть на поэтессу, рассказывая ее историю с интуитивной симпатией и с помощью бесед с несколькими выжившими друзьями.
Симпатия Файнштейна так же полезна в своем роде, как и ученость Карлинского, и все же в конце концов надо признать, что Цветаева кажется скорее явлением, чем личностью, что в ее собственном и ее лихорадочном духе есть что-то неладное. Просто заявляя о себе так много и так решительно, ее работа действительно может создать впечатление, что ей «нечего сказать». Как ни поразительны, ее более длинные стихотворения — «На красном коне», «Крысолов», «Поэма о воздухе», «Поэма о лестнице», «Поэма о царской семье» (большая часть последнего до сих пор не опубликована). ) — кажется, страдают от несоответствия между живостью манеры и странно старомодным провозглашением «смысла».
Они кажутся разными, чего никогда не было в поэзии Рильке, Элиота, Йейтса или Ахматовой. Длинные поэмы могут показаться прямым и галантным возвратом к страстным увлечениям немецкого романтизма, к стихотворениям, воспевающим дух мужчины, всегда женственный, дух просвещения, с судьбой, как в Пятой бетховенской стучащей настойчиво у двери. «Поэма о лестнице» использует образ грязной задней пожарной лестницы, чтобы разоблачить бедность и уродство современной жизни. «Поэма воздуха», вдохновленная полетом Линдберга через Атлантический океан, прославляет страстное стремление избежать физических ограничений. Героиня «На красном коне» подвергается трем искушениям, от каждого из которых ее в самый последний момент спасает витязь на красном коне, являющийся, как ясно из стихотворения, собственным поэтическим гением Цветаевой.
В этом есть что-то очаровательно-наивное и ребяческое, восходящее к Schwärmerei ее детства, ее страсти к Наполеону и его сыну, «Эглону», романтизированному в пышной стихотворной драме Ростана, и опере Несслера Der Trompeter фон Зеккинген .
Все это является симптомом совершенно нерассчитывающего и лишенного лукавства духа как в искусстве, так и в жизни. Она делала то, к чему побуждал ее дух, без всякого хитрого инстинкта помощи и подстрекательства к Zeitgeist , которым обладали Йейтс и Паунд и который можно найти у ее великой современницы Ахматовой. Равнодушие к моде — привлекательная вещь в поэзии Цветаевой, ее ощущение, что «Правда — отступник», что мода скомпрометирована фанатизмом идеологии.
И Ахматова, и Цветаева были чрезвычайно личными поэтами, для которых, тем не менее, было естественно, как русским, казаться и писать провидцами и общественными деятелями, выражающими страдания своей страны. В своей благородной поэме «Реквием» Ахматова утверждает, что если родина воздвигнет ей памятник, то он должен стоять у тюрьмы, в которой она ждала сына, с плачущим снегом из бронзовых глаз и проплывающими мимо кораблями. вниз по Неве. Характерно, что у Цветаевой более детское видение. Она воображает себе большую похоронную процессию, петляющую по улицам Москвы, в сопровождении писателей, министров, всего народа, в сопровождении простых людей, как это было у Пушкина.