«Хочешь, стихи о тебе напишу?..» Поэзия Сергея Есенина для детей – Учительская газета
Стихи для детей Сергея Есенина… Какие это? Какие свои стихи имел в виду Сергей Есенин, когда, зайдя навестить своих детей Таню и Костю и увидев их с книжками, ушел раздосадованный, узнав, что они не читали его стихов?
Потом его дети, конечно, читали его стихи. Читали при его жизни и у его гроба читали стихи его и Маяковского. Но какие это были стихи? За двадцать лет работы в есенинском заповеднике мне не удалось выяснить.
И какие стихи рекомендовать для чтения детям?
Рекомендуя стихи о животных и предполагая, что они смогут пробудить “чувства добрые”, я в то же время опасаюсь, что впечатлительных ребятишек они могут больно ранить – так сильно они написаны поэтом.
Предлагая же детям стихотворение “Собаке Качалова” (“Дай, Джим, на счастье лапу мне…”), я опираюсь на опыт своего общения с шестилетним Вадиком, который после прочтения мною этого стихотворения сам захотел сочинять стихи и стал читать мне свои строчки.
Сочинял Вадик и после вынужденного прочтения мной отдельных строф из цикла “Любовь хулигана” (“О чем ты пишешь?” – “О встрече с тетей, которой Есенин посвятил свои стихи”. – “Какие? Прочитай мне”). А подборка стихов “Черемуха” издательства “Детская литература” (1989) оставила его равнодушным, и мы не могли выбрать стихотворение, которое захотелось бы выучить.
И опыт моей работы в школе (4-11-й классы) убедил меня в том, что совсем не обязательно выбирать для детей только то, что им понятно, знакомо. Интерес и зачарованность часто вызывает именно своей высотой недоступная планка. Это мое впечатление очень просто и убедительно сформулировал пятилетний сын моей знакомой, не выпускавший из рук сборник Александра Блока, который я ей подарил:
– Сашенька, ты все читаешь эти стихи, но ведь тебе в них многое, наверное, непонятно?
– Да, мама, но мне очень нравится.
Вот и “думайте сами, решайте сами”, что детям читать, что им для чтения рекомендовать.
Сергей Есенин “стихи начал писать, подражая частушкам.
Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими концами… переделывая на свой лад”.
Позднее поэт писал в автобиографии: “Никто не имел для меня такого значения, как мой дед. Ему я обязан больше всего. С 5 лет по настоянию деда под руководством дяди выучился читать по Библии. Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и воскресным дням он рассказывал Библию и Священную Историю. К стихам расположили песни, которые я слышал кругом себя, а отец мой даже слагал их. Стихи с 8-9 лет”.
Отец Сергея Есенина Александр Никитич мальчиком пел в церкви, первой песельницей на селе была и мать – Татьяна Федоровна.
Светловолосый, голубоглазый, прибегал внук к деду и говорил: “Дедушка, я поэтом буду”. Дед погладит его по голове, скажет: “Будешь, будешь, сынок”. А вот “дед с внуком лежат на печи. В окошко светит луна. Сергей спрашивает:
– Дедушка, а месяц на небе кто повесил?
Дед все знал и отвечал не задумываясь:
– Месяц? Его туда Федосий Иванович повесил.
– А кто такой Федосий Иванович?
– Федосий Иванович? Сапожник. Вот поедем во вторник на базар, я тебе покажу его. Толстый такой”.
О появлении своих первых стихов Есенин писал в стихотворении “Мой путь”:
Тогда впервые
С рифмой я схлестнулся.
От сонма чувств
Вскружилась голова.
И я сказал:
“Коль этот зуд проснулся,
Всю душу выплещу в слова”.
Года далекие,
Теперь вы как в тумане.
И помню, дед мне с грустью
говорил:
“Пустое дело!..
Ну а если тянет,
Пиши про рожь,
Но больше про кобыл”.
В 1993 году поэт Олег Бишарев опубликовал воспоминания троюродной сестры Сергея Есенина Марии Ивановны Конотоповой-Кверденевой, рассказывающие историю появления сказки “Сиротка”:
“Летом Сергей часто домой приезжал. Вот как-то иду я, а он навстречу:
– Куда идешь, Маруся?
– К вам, – отвечаю.
Он возьмет меня за руку и ведет к себе. Прямо с порога кричит: “Мама, накорми Марусю”…
Поем я, он опять за руку и ведет в лавку, накупит конфет, пряников, угостит не только меня, но и моих подружек.
…раздаст он нам сладости, а мы уже тянем его на Оку: “Пойдем купаться”. Сами на ходу снимаем платья, рубахи и с разбега в реку.
А Сергей сядет на берегу, так и сидит и думает о чем-то. А потом вытащит из кармана штанов тетрадку и что-то пишет. “Маша! Иди сюда!” – слышу его голос. Подбегу, у самой зуб на зуб не попадает, перекупалась, а он: “Хочешь, стихи о тебе напишу?” – “Что ты, Сережа!”. – “Ну ладно, иди грейся в песке. Я все равно напишу”. И действительно, вскоре прочитал мне сказку о сиротке Маше…
Брат Иван… взял меня после смерти матери к себе жить. Как-то раз, было это зимой, послала его жена Анюта меня на речку белье полоскать. Корзина большая, тяжелая. Морозно, лед на тропинке, что шла к Оке, сплошной, не выбраться на горку с реки. И, как назло, все, кто со мной был на реке, ушли. Я пыталась выбраться, но ничего у меня не получилось. Руки что ледышки, зуб на зуб не попадает. Заплакала, а белье страшно бросить, Анюта заругает. Вдруг откуда ни возьмись Сергей.
– Ты что здесь делаешь?
А я стою, дрожу вся, руки красные, дышу на них, да что толку.
Видно, понял все. Взял корзину и пошел наверх, а я за ним. Пришел в дом к брату:
– Что же вы делаете, – только и сказал. Взял меня за руку, обернулся возле двери и зло бросил: – До весны у нас жить будет.
Известно, что первые публикации есенинских стихов появились в Москве в 1914 году в детских журналах “Мирок” и “Проталинка”, в альманахе “Творчество”, а стихотворение “Поет зима – аукает” начали перепечатывать в хрестоматиях и других изданиях для детей. Рождение стихов Сергея Есенина, опубликованных в детских журналах, совпало с зачатием и рождением его первенца Юрия (так звали в семье сына Сергея Есенина и Анны Изрядновой – Георгия, родившегося 21 декабря 1914 года по старому стилю). “Вот я уже и отец”, – говорил Есенин, пел сыну песни, просил Анну Романовну петь Юрке больше песен.
В Российском государственном архиве литературы и искусства хранится рукописный журнал Всеволода Мейерхольда “Начало” 1928 года, в котором записано и провидческое стихотворение 13-летнего Юрия Изряднова, погибшего в 1937 году:
Где-то катит наша тройка Хорошо по белу свету Далеко, не видать.
В санках промелькнуть, И вздымает гривы Только жалко, песня
бойко спета, Лошадиная рать. Жизни не вернуть.
Лентой тянутся Так скачи же, наша
обозы тройка,
Вдалеке, Вдалеке,
И цветет румянец розой И цветет румянец бойко
На щеке. На щеке.
Дети Сергея Есенина и Зинаиды Райх тоже писали стихи. Татьяна Сергеевна начинала писать стихами в детстве, потом перешла на прозу, она известна как автор юмористической повести “Женя – чудо XX века”. Константин Сергеевич говорил, что фамилия Есенин ко многому обязывает, и потому стихи он пишет для себя, но колонки его цифр статистики футбола и хоккея под стать строчкам стихов его отца.
Сын Сергея Есенина и Надежды Вольпин Александр известен как автор книги стихов “Весенний лист”, изданной в США.
Детскую непосредственность есенинского стиха, отношение Сергея Есенина к словам, как к игрушкам, отмечали Николай Клюев и Борис Пастернак:
“Какие простые, неискусные песенки Есенина в июньской книжке – в них робость перед самим собой и детская, ребяческая скупость на игрушки – слова, которые обладателю кажутся очень серьезной вещью”;
“Самое драгоценное в нем – образ родной природы, лесной, среднерусской, рязанской, переданной с такой ошеломляющей свежестью, как она далась ему в детстве”.
Галина ИВАНОВА
Рязань
Сын Есенина писал на фронте стихи о «Спартаке», ходил на стадион с Шостаковичем и перевернул журналистику – так он спасся от тени нелюбящего отца
#литература #Спартак #Футбол #СССР #Константин Есенин #лучшие тексты
Поделиться:
Николай Живоглядов
Быть сыном великого – проблемно. Да, иметь больше возможностей, чем у других, но сжиматься под давлением и увертываться от постоянных сравнений. Константин Есенин не повторился за отцом-поэтом и сбежал от навязанного шаблона: специально не публиковал стихи, старался их вообще не писать, не использовал фамилию для самоутверждения и раскрылся в другом – стал спортивным журналистом.
Детское увлечение футболом стало профессией и дало признание в мире. До этого – мозолистый путь становления: нелюбовь отца, убитые родители, три ранения на войне, работа строителем.
Сергей Есенин называл сына «черным» (из-за цвета волос) и редко навещал, но всегда носил его фотографию с собой
– Никого я не люблю… Только детей своих люблю. Люблю. Дочь у меня хорошая… Блондинка, топнет ножкой и кричит: «Я – Есенина!..» Вот какая у меня дочь… Мне бы к детям… А я вот полтора года мотаюсь по этим треклятым заграницам…
– У тебя, Сережа, ведь и сын есть?
– Есть, сына я не люблю… Он жид, черный…
Пьяный Сергей Есенин вышел из Дома немецких летчиков в Берлине уже на рассвете с писателями-эмигрантами Романом Гулем и Глебом Алексеевым. Есенин постепенно трезвел и переходил на серьезное: рассуждал про антисемитизм и говорил, что не хочет возвращаться в Россию, пока ей управляет Лев Троцкий. Злобный выпад на малолетнего сына встряхнул компанию сильнее.
Константин Есенин родился в период семейного разлома: отец Сергей Есенин и мать Зинаида Райх бесконечно конфликтовали и разжигали скандалы даже после расставания. Есенин ушел из семьи и оставил Райх с полуторогодовалой дочерью Татьяной и еще не родившимся сыном Константином. В 1921 году брак официально расторгли.
Сергей Есенин любил детей (даже не своих), всегда носил их фотографии с собой, но сына Константина не принимал до конца. Их первая встреча – на вокзале в поезде, когда Райх везла его в Кисловодск на лечение. Поэт-имажинист Анатолий Мариенгоф уговаривал Есенина, чтобы тот взглянул на сына. Есенин сдался: «Вошел в купе, сдвинул брови. Зинаида Николаевна развязала ленточки кружевного конвертика. Маленькое розовое существо барахтало ножками. «Фу! Черный!.. Есенины черные не бывают…»
Есенин не присутствовал на родах бывшей жены и узнал о рождении сына по телефону, но сам выбрал для него имя Константин, хотя сначала думал над вариантом с Панкратом. Мариенгоф вспоминал, что Есенин хотел дать ему нелитературное имя, но после крещения (крестным Константина Есенина стал писатель Андрей Белый) расстроился: «Черт побери, а ведь Бальмонта Константином зовут».
Russian Look / Global Look Press
Есенин нечасто навещал детей от Зинаиды Райх: приходил не один, без подарков, почти все время проводил со светловолосой дочерью Татьяной и на ступеньках слушал, как та читает стихи. «Есенин подарков детям не делает. Говорит, что хочет, «чтобы любили и без подарков», – воспоминания Райх со слов Константина Есенина. В одной из встреч Есенин разозлился, что они не знают его стихов и читают не те книжки. Так появилась «Сказка о пастушонке Пете» – Райх рассказывала, что Есенин приревновал детей к чужим книгам.
Есенин восхищался дочерью, но выделял минимум внимания сыну. Тот совсем не называл его папой. Племянница Есенина Наталья Наседкина рассказывала: «Когда Сергей Александрович пришел навестить своих детей, к двери подбежал Костя и, увидев отца, закричал: «Танечка, иди, к тебе пришел Есенин!»
После смерти Есенина Татьяну и Константина усыновил режиссер Всеволод Мейерхольд, с которым Райх прожила до своей смерти.
Дети называли его папой, хотя знали, кто их настоящий отец. В 1939 году Мейерхольда арестовали, через полгода – расстреляли. Спустя неделю после ареста Мейерхольда Райх нашли убитой в своей квартире с восемью ножевыми ранениями.
Взрослых детей выселили из квартиры через два дня. Есенин остался один в маленькой комнате.
Футбол для Есенина – искусство: пытался стать профессиональным футболистом, вел блокноты со статистикой, ходил на стадион с Шостаковичем
Константин Есенин детально изучал и выписывал нужную информацию из футбольных программок, которые Мейерхольд и Райх привозили ему из-за границы. Простые блокноты превращались в архивы статистических данных. «Это сейчас молодые люди из подражания цифирью балуются, а что меня заставило? Понятия не имею. Но с тех пор, с малолетства, два часа ежедневно над гроссбухами. Придумал себе службу, а? Без выходных, без отпусков…» – вспоминал Есенин 13-летнего себя.
Мания Есенина к анализу игры через цифры помогала ему с прогнозами на матчи.
В 1938 году он угадал всех победителей четвертьфиналов, полуфиналов и финала Кубка СССР и выиграл конкурс прогнозов среди болельщиков в газете «Советский спорт» (тогда она называлась «Красный спорт»). «Спартак» взял кубок, а портрет Есенина попал на страницы газеты.
Есенин следил за матчами, юношей выступал на первенстве Москвы, а потом играл в армии. Стать профессиональным футболистом не получилось: 15-летний Есенин пробивался в школу первого иностранного тренера в России Антонина Фивебра [после карьеры в Испании пришел в «Спартак», но пробыл там всего два месяца], дошел до финальной игры, но не впечатлил.
«Всеволод Эмильевич против моих хождений на стадион ничего не имел, – говорил Есенин. – Режиссер, он уважал зрелища. Да и на футбол впервые он меня вывел. Его смущали мои разлинованные цветными карандашами тетрадки, куда я заносил всякую всячину. Как знать, не подумал ли он, что кто-то мог фиксировать его спектакли так же, как я – матчи?..»
Особенными для Есенина становились походы на стадион с Мейерхольдом и композитором Дмитрием Шостаковичем.
В 1927 году в Ленинград на матч с местным профсоюзом приехали английские рабочие. Мейерхольд взял на стадион семилетнего Есенина и вместе с Шостаковичем рассказывал о происходящем на поле. Ленинградцы победили – 1:0.
Отдельная магия – когда Шостакович долго стоял в очереди за мороженым или бегал в «Росконд» за конфетами, чтобы угостить маленького Есенина. Музыка Шостаковича всегда напоминала Есенину о тех временах. Их связь не стерлась через годы: периодически обменивались звонками и письмами, в которых вываливали друг другу футбольные наблюдения и замечания.
Ходить на стадион получалось не всегда. В 1931 году в Москву приехала сборная Турции. Билеты на матч разобрали очень быстро, поэтому Есенин остался на даче и слушал трансляцию по радио.
Есенин так любил «Спартак», что сочинял про него стихи на фронте
Любовь к «Спартаку» – безумство и оберег: «На войне я шестнадцать раз поднимал людей в атаку и никогда не кричал и не ругался, а говорил спокойно: «Ну что, пошли, друзья, вперед».
Думаю, что поэтому уцелел и сейчас вместе с вами болею за «Спартак».
Есенин встретил войну в 1941 году, когда добровольцем пошел на фронт. Три ордена Красной Звезды, звание лейтенанта, три тяжелых ранения, 12 походов в пехотную атаку, четыре – в танковую. Есенин вернулся с войны живым, хотя его заочно похоронили. Во время одной из атак он получил тяжелое ранение и остался на поле умирать. По темноте его подобрали санитары из другого подразделения: потерявшего много крови, с грубой раной, без сознания, но живого. В газете написали, что Есенин погиб, но ошиблись. Ту заметку он прочитал через несколько лет.
О войне напоминали трехчасовая операция, четыре месяца реабилитации и 17-сантиметровый шрам на спине, когда его ранили в легкое разрывной пулей. Если бы не решение врача, Есенин остался бы без пальца: в госпитале узнали фамилию солдата и запретили операцию.
Есенин спасал блокадный Ленинград. Футбол оставался терапией, которая помогала не сломаться: раненый Есенин лежал в госпитале, но сбежал из палаты через окно в тапочках и халате, когда узнал о матче «Зенита» с командой из Баку.
В самые тяжелые моменты успокаивали рифмы про «Спартак», сочиненные в окопах:
День придет, и перламутром шелка
В бирюзе, сверкающей росой,
Замелькают красные футболки
С знаменитой белой полосой!
«У каждого за спиной в те дни было «дыхание Родины огромной», но и свой дом, своя улица, товарищи, друзья. У меня за спиной был «Спартак». Есенин вспоминал, что после войны многие ветераны поддерживали именно «Спартак»: потому что ассоциировали себя с клубом, который справился с кризисом. В 1945 году «Спартак» занял 10-е место и чуть не вылетел из элиты, через год – выиграл Кубок СССР, хлопнув в финале «Динамо» из Тбилиси. Стадион «Динамо» собрал 70 тысяч зрителей, среди них – солдаты на костылях, с протезами и перевязанными головами.
Ходить на «Спартак» – энергия и парализующий психоз: «Было это сразу после войны. Помните, тогда в нас, кто уцелел, сила играла, заново жизнь начинали. Сижу на матче, и «Спартаку» забивают. Сосед мой как вскочит, как заорет, рот до ушей, жутко противен он мне стал.
И я вдруг его по физиономии сбоку как смажу! Совершенно безотчетно: раззудись плечо! Ну, думаю, быть драке. А он на миг смолк – и снова заорал.
Не увидел, не понял, что произошло, наверное, подумал, что его случайно задели, вокруг ведь все повскакивали. Рука у меня, надо сказать, довольно тяжелая. Уселся мой сосед, замер, глаз с мяча не сводит, а ладонью скулу ощупывает. И, знаете, я его зауважал: вот это болельщик, человек в экстазе! После того случая на ненаших я не злюсь, жду, пока наорутся. И как у меня рука пошла?..»
Есенин пришел в спортивную журналистику после инфаркта. Книги, клуб бомбардиров Григория Федотова, «статистика на высоте поэзии»
После войны Есенин вернулся в инженерно-строительный университет в Москве, чтобы окончить учебу. Стипендии не хватало, поэтому он продал несколько тетрадей с переписанными от руки стихами отца. Дальше – работа в Главмосстрое и Госстрое: строительство домов, школ, культурных объектов и возведение спорткомплекса «Лужники».
Карьера строителя закончилась, когда по Есенину ударил инфаркт.
Проблемы со здоровьем вернули Есенина к детскому увлечению: он выкатил накопленную статистическую базу и влетел в спортивную журналистику, чтобы ее перевернуть. Структурность данных, точность, значимость деталей. Есенин остался строителем, но в новой плоскости. С ним советская журналистика добавила в осознанности и полноценно отталкивалась от проверенных фактов.
Есенин первым составил списки всех матчей сборной СССР (ввел ранг-лист с порядковыми номерами) и игроков с наибольшим количеством матчей в чемпионате СССР, придумал и продвинул «Клуб Григория Федотова» [российские футболисты, забившие за карьеру 100+ голов]. Есенина заваливали звонками, чтобы не потеряться в тучах цифр и узнать новое. Профессионализм Есенина уловила писательница Софья Хентова: «Поднял футбольную статистику на высоту поэзии».
Значимость Есенина – в двух цитатах бывшего главного редактора еженедельника «Футбол-хоккей» Льва Филатова:
- «Есенин остается самым известным, почитаемым и читаемым футбольным историографом.
«Цифирь» свою он не просто расставляет столбиками и подсчитывает, как скупой рыцарь. Он весело колдует с ней, извлекая невиданные пассажи. Эти его находки добавляют футболу какие-то лишние искорки, удивляют, потешают, а иногда и велят задуматься». - «Он стал нужным для тех, кому что-то неясно в футболе. А неясно – всем».
«Цифирь» свою он не просто расставляет столбиками и подсчитывает, как скупой рыцарь. Он весело колдует с ней, извлекая невиданные пассажи. Эти его находки добавляют футболу какие-то лишние искорки, удивляют, потешают, а иногда и велят задуматься».«Советский спорт», «Московский комсомолец», еженедельник «Футбол-хоккей» – Есенин не пользовался родством и фамилией отца, но оброс известностью: «Надо сказать, что носить фамилию Есенин довольно хлопотно. Я в основном придерживаюсь двух принципов. Первый из них: нося фамилию Есенина, стихов не писать, а тем более не публиковать. Как бы ты ни писал, их будут сравнивать со стихами отца. Второй – горьковский: «Если можете не писать – не пишите». Вот о футболе я не писать не могу и пишу. А стихи… Так, раз в три года».
Показатель возросшего влияния – ситуация с сестрой Татьяной, которой в аэропорту с тяжелыми чемоданами помог офицер. Он случайно увидел фамилию Есениной в паспорте, когда та расплачивалась за билет в кассе.
«Вы Есенина? Скажите, а вы не родственница футбольного статиста Константина Есенина?» – удивился офицер. Татьяна рассказала о случившемся брату: «Ты стал знаменитее отца». Оба рассмеялись.
Его книги (про «Спартак», сборную СССР, московский футбол) стали срезами футбольной истории и базой для погружения. Есенин-журналист вывел для себя и коллег принцип: «Быть спортивным – значит быть современным».
НЕ ПРОПУСТИ «Гол» – вот наши соцсети
Николай Живоглядов
Автор. Самые длинные тексты.
Больше сильных историй про литературу, кино и музыку
Письмо Джиму — The Rumpus.net
Я не знаю, как это работает, Джим, поэтому пишу, чтобы сообщить тебе то, что ты, возможно, уже знаешь: ты умер вчера (намного лучше, чем Есенин). Вы написали мою единственную любимую книгу стихов, опубликованную в 1973 году, за год до моего рождения, когда никто не знал вас от черного дрозда.
Каждое стихотворение — это письмо к тому русскому поэту, который повесился через три дня после Рождества, в 1925 году. Каким же негодяем был Сергей — женат в третий и последний раз на внучке Толстого в год, когда ему исполнилось тридцать, в год, когда он уничтожил себя. Благодаря вам я никогда не могу сказать, что меня не предупредили, что значит быть поэтом или знать и любить поэта.
Вы сказали в интервью спустя годы после публикации Письма Есенину , что вы получали по почте антисуицидальные пуговицы и литературу от неравнодушных читателей, которые регистрировали, с чем вы боролись этими словами. Я полагаю, вы получаете настоящий кайф от того, что прикалываете Alive! на груди, прежде чем отправиться на прогулку в лес.
Я до сих пор благодарен за платье вашей дочери. Из-за этого давно исчезнувшего ярда красной ткани (и ребенка, которого он символизировал) ваша жизнь наложилась на мою.
Самоубийство. Красота лишает меня мужества этим холодным осенним вечером.
Красный халат моей годовалой дочери висит на дверной ручке, крича стоп.
И последняя строчка книги: Я решил остаться . Слова чтобы жить. Слова, которые держали вас здесь, где вы написали тома слов для стольких читателей, каждое предложение как светлячок в темноте их одиночества.
*
Позвольте мне вернуться и сказать вам кое-что, чего вы не знаете. Осенью 19В 91 год я забрел в класс школы-интерната изящных искусств в Северном Мичигане, недалеко от вашей фермы в округе Лиланау. Мне было шестнадцать, угрюмый, неуверенный в себе, жаждущий направления. Учитель — ваш и (теперь) мой друг — дал мне в руки две книги: роман под названием Крестьянин и ваш Избранные и Новые стихи (в который вошли Письма к Есенину ). Это звучит лично, но ни один студент не прошел занятия с Майклом Дельпом, не прочитав эти книги, настолько он был вашим поклонником. Я закончил среднюю школу, не прочитав «Алая буква» или «Моби Дик» , но я мог бы пересказать под любой фазой луны отрывки из ваших стихов и прозы, как век назад дети запоминали Вордсворта и Блейка.
Новый топор
новый топор
Я буду играть
с моим новым топором
острое синее лезвие 9 90ясень
Тогда, вымотавшись, слушайте
мою новую пластинку Johnny Cash.
Ты рассказал мне о деревьях и птицах, аппетитах и желаниях, красоте и времени, как влюбиться в природу и в людей, зная, что последние подведут тебя, потому что тоска и отчаяние так же врожденны для нас, как полет к птице.
Каждый из нас
единственный мир
мы собираемся получить.
Вы помогли мне увидеть мои школьные годы посреди северных лесов такими, какими они были: благословение, которое я праздновал ежедневно долгими прогулками по березовым и сосновым рощам, чтобы я мог читать одну из ваших книг, наслаждаясь запретным сигареты на берегу Зеленого озера.
Когда пришло время выпуска, я последовал твоему примеру после прочтения « По ком звонит колокол» Хемингуэя, « Через него течет река» Нормана Маклина, и твоих «Легенды осени» .
Все ссылались на некую Шангри-Ла под названием Миссула, штат Монтана, место, пронизанное горами и реками. Мне понравилось, как это звучит.
Я хочу умереть в седле. Враг цивилизации.
К восемнадцати годам я узнал от тебя, что мои дни сочтены, поэтому я должен провести их в самом диком и прекрасном месте, которое только смогу найти. Я упаковала свои фланели, ботинки, кардиганы из секонд-хэнда и направилась на запад, где и должна была остаться (более или менее).
*
За несколько дней до того, как я уехал из Мичигана в Монтану, Делп, мой наставник, вручил мне клочок бумаги с вашим адресом в Лиланау. Он сказал: «Пошли что-нибудь Джиму».
Я стоял перед ним, безмолвный и сбитый с толку. Что бы я послал тебе? Цветы? Топор? Новый Джонни Кэш? Или лучше появиться на вашем пороге и предложить помощь в уходе за вашими лошадьми, если они у вас есть и вы можете научить меня этому. Или лошади интересовали ваших запоминающихся главных героев, таких как Далва? В моем воображении вы были и вами, и ею — всеми этими персонажами, ветвями вашего существа, похожими на сучья гигантского дерева.
«Стихи, Стивенсон». Делп рассмеялся. — Пошли Джиму стихи.
Я распечатал полдюжины страниц и отправил их по почте с письмом, в котором, наверное, было слишком много слов, чтобы сказать: Ты лучший . Потом я тут же забыл об этом (настолько мизерный, подумал я, шанс, что вы ответите).
В отчаянии от возможности увидеть Верхний полуостров — место, которое вы так много раз рисовали в моей голове, — я выбрал большую дорогу из Мичигана в Монтану. Я пересек пятимильный мост Макино, место, где озера Мичиган и Гурон встречаются подо мной в оттенке синего, характерном для глубоких вод, мои внутренности были зазубренными, как линия сосен на дальнем берегу.
Плывя по UP, одинокая и одинокая, я представляла, как ты рассказываешь мне. Она входит в бар, щурясь, пока ее зрачки не догоняют темноту. Харли знает, что она еще недостаточно взрослая, но все равно покупает ей пива. Это была уловка, которую я использовал, когда мои путешествия оборачивались трудными временами — я мечтал о твоем персонаже.
Вместе мы прошли через Висконсин, Миннесоту, Дакоту, Вайоминг и (в последующие годы) Калифорнию, Аляску, Британскую Колумбию. И так далее.
Когда через месяц я получил ваше письмо, переправленное из Интерлокена в Индиану и Монтану, я сидел под красным кленом и, прежде чем вскрыть, начертил ваше имя на написанном от руки обратном адресе. Ты утверждал, что тебе нравятся мои стихи. Вы даже процитировали одну из моих строк: ребенок, дышащий водой, в каждом сне (вероятно, это чувство украдено у вас). Вы сказали, что Миссула был хорошим городом, поскольку через него протекает река . Вы вдохновили меня на работу над прозой, так как она привязывает меня к земле в погоне за стихотворением всей жизни.
Поэзия , ты уже научил меня из вторых рук, это язык, на котором говорила бы твоя душа, если бы ты мог научить свою душу говорить .
*
Я продолжал изливать свое сердце в стихи (что очень похоже на попытку выбросить сердце через закрытое окно) главным образом потому, что я не знал, как остановиться.
Наконец-то мне удалось опубликовать несколько газелей в литературном журнале колледжа — ваш рецепт, которому я следовал до пятерки. Знакомый редактировал журнал и запросил представление после прочтения черновика в классе. Мне и в голову не пришло отправить его самому.
Газели были первым письмом, которое я показала мужчине, который станет моим мужем. Он читал их, пока я готовила нам ужин с жареным шпинатом (еще до того, как я поняла, как сильно он ненавидит шпинат). Он провел рукой по лицу и сказал: Черт возьми, ты умеешь писать. Я тоже его одурачил.
Вскоре мы поженились и переехали в Техас, чтобы я получил степень магистра художественной литературы — этот переход к прозе был вызван вашим советом. Этот переезд я рассматривал как необходимое, но временное переселение. Вы тоже любите Юг, но вскоре я узнал, что маленький речной городок Сан-Маркос, штат Техас, представляет собой совершенно иной вид, чем ваша Патагония, штат Нью-Мексико.
*
Во второе воскресенье в Техасе, когда мы пытались съесть плохую партию лосося, которую я приготовил слишком жарким вечером, мне позвонил отец и сказал, что мой единственный брат пропал.
Двадцать девять лет. (Единственный человек, которого я обожал так же сильно, как я обожал своего воображаемого тебя, Джим. Он тоже читал все твои книги.)
Как и Есенин, он решил не оставаться.
Распахнувшись настежь, как небо на пустом листе, Я сделал единственное, что пришло мне в голову: я бросил твои Избранных и новых стихов в рюкзаке и сел на самолет в Джорджию, где нужно было забрать тело моего брата.
И если бы моя сестра не погибла в автокатастрофе
и не была увезена индейцами
Мне было бы чем заняться:
пойти в горы и вернуть ее.
Плача от водки, но мучительно в здравом уме, я процитировал твои слова моей матери в четыре часа утра на травянистом холме в Афинах, как будто они могли ответить на вопрос, который для меня остается риторическим: Почему?
Вы потеряли брата и сестру, и это тоже сломало вас.
Миранда, у меня есть доказательство того, что когда люди умирают
они становятся птицами.
Я попал в мир после потери, к которому вы меня подготовили, мир, который одновременно ранит и бальзамирует. Я чувствовал приближение трагедии, как будто уловил ауру события, которое еще не произошло, но не менее неизбежно. Мой брат всегда убивал себя. Твоя сестра всегда была настроена на то роковое столкновение. Я всегда чувствовал себя ободранным деревом в февральском снегу.
Покажи мне хотя бы одну рану на земле, которую исцелила любовь.
У меня не было утешения, кроме твоих стихов, и я протаскал их через свои дни, загнутые назад и запачканные кофе, как грязное детское одеяло.
*
Пока я жил вашей поэзией, я регулярно убегал и в вашу прозу. Я любил ваших персонажей за их аппетиты, удовольствия, дилеммы и сомнительные решения. Фермер — один из немногих романов, которые я перечитываю снова и снова. Когда я впервые столкнулся с этим в семнадцать лет, я был одновременно Иосифом (сорокатрехлетний учитель) и Кэтрин (его ученица в стиле Лолиты, моя ровесница).
Населяя обоих персонажей таким образом, было создано идеальное эротическое чтение. (Как часто можно убежать от себя и одновременно трахнуть себя?) Хотя я нахожу повседневное отчаяние персонажей и появление давно мертвой собаки Джозефа одинаково убедительными.
Теперь, когда мне еще не исполнилось сорок три года, то, что я вижу в этих сценах, выходит за рамки сексуального. Я вижу человека, ошеломленного тем, что в лучшем случае он оказывается на полпути жизни, все еще эмоциональным подростком, переполненным желанием молодости, которое ноет, как сломанное ребро. А юная Кэтрин — девушка, настолько очарованная своими новыми сексуальными сверхспособностями, что использует их просто потому, что может, девушка, которая понятия не имеет, кто она и чего хочет.
Или, может быть, я проецирую себя подростка на ваше повествование вместе со мной почти сорокатрехлетнего возраста? Не важно. Это то, что вы делаете так хорошо: держите фокусные зеркала перед вашими читателями, чтобы они могли видеть себя в лицах воображаемых других.
Мы можем прочитать ваши книги и сказать, Что за бред. Какой настоящий беспорядок , когда мы переворачиваем страницу, жаждущие следующей сцены.
*
Теперь я знаю, что вы не написали «Материнская забота», потому что вам нужно было сохранить реальность. Дальва покорила наши сердца, и Юлип тоже. Мужчина может написать женщину! — ворковали критики. Но не мать-матери. Ближе всего к вам подошла Клэр из «Женщина, освещенная светлячками », которая бросает свою жизнь в пригороде ради кукурузных полей Айовы. Но тогда ее дочери было двадцать девять лет, то есть еще несколько лет до той материнской заботы, которая требуется для воспитания детей. Коричневый Пёс усыновил Берри (один из моих любимых персонажей) — десятилетнего ребёнка из числа коренных американцев, который страдал фетальным алкогольным синдромом. Но в основном дети приходили и уходили в ваших повествованиях, как лесные существа — непредсказуемые и самодостаточные, что заставляет меня думать, что ваша жена воспитывала ваших детей, в то время как вы возвращались к странице снова, снова и снова.
Когда мне было чуть больше двадцати, меня подстерегали горе, выпивка и аспирантская тоска, и животная часть меня подстегивала мое сексуальное влечение. Некоторое время я чувствовал себя героем одной из ваших книг. Но загвоздка для женщины вот в чем: секс приводит к детям. Младенцы ведут к материнству. А жизнь молодой матери настолько далека от вашей отступнической вселенной, насколько это вообще возможно.
Однажды ты сказал: Я птица, а не орнитолог , линию, которую я вырезал в кости и буду носить с собой до тех пор, пока несу что-нибудь. Орнитологом я не стал, но от полетов отказался. Я отдалась воспитанию детей, как вы погрузились в книги, выкладывая одну за другой с поразительной скоростью. В самые юные годы я ходил с тяжестью есенинской веревки на шее, привязанной к двум созданным мной прекрасным существам, существам, из-за которых кто-то вообще пытается писать стихи. Поэзия — это язык, на котором говорила бы ваша душа, если бы…
Тогда мой муж — писатель и читатель ваших произведений — сохранял уровень автономии, которого я не могла, между коликами и кормлением грудью.
Он мог пойти выпить с друзьями по аспирантуре, упасть пьяным в гамак, проспать всю ночь под звездами и принести домой извинения на рассвете, пока я, одна с маститной лихорадкой, ждала, пока он отвезет меня к врачу за антибиотиками, которые мы Придется покупать в кредит.
В отличие от вас, я не мог записать свою болезнь. Я провел пять лет подряд в полусне и в полусне. В отличие от тебя, мои дни были прекрасной и мучительной серией болей в ушах, родов и первых шагов, груд белья и подгузников. Все это время взгляды моих кареглазых младенцев, кормящих грудью, задели во мне нерв, который течет глубже, чем любая река.
Как я мог умереть в седле, враг цивилизации , когда мои дни вращались вокруг воспитания двух диких детей?
Я так устал, Джим, и ничто из того, что ты написал, не подготовило меня к этому (хотя я понимаю, что это была не твоя работа). На самом деле, ничто за всю мою жизнь не подготовило меня к раннему материнству. Не восемь домашних морских свинок, два кролика, один хомяк, краб-отшельник, ящерица или приемная собака-волк.
Ничего такого. Нет. Один. Предмет.
Но одно меня выручило. Письма, которые вы писали Есенину одной долгой, темной зимой, когда вы еще не были знамениты и богаты, но прикованы к дому с маленькими детьми, как и я. Красный халат моей годовалой дочери висит на дверной ручке…
Много дней я не видел пути вперед, но продолжал идти, как ты. В конце концов, это ты научил меня оставаться.
*
Я должен упомянуть, конечно, единственный раз, когда мы встретились в этом воплощении, когда я была замужем и еще не стала матерью, много писала и надеялась на лучшее. По какой-то причине я помню, что носил свою любимую рубашку в то время, ту, которую я всегда хватал первой из кучи белья, пока ткань не изнашивалась и не пачкалась, и я отпускал ее. Я купил его в 2001 году, возвращаясь в Северный Мичиган на встречу выпускников, в комиссионном магазине в Траверс-Сити (еще одно место, где мы оба жили). Это было поло 80-х — белое хлопковое с выцветшими красными розетками.
Возможно, я так хорошо помню рубашку, потому что я знал, что когда я стоял в очереди, чтобы встретиться с вами в палатке для автографов возле здания Капитолия в Остине, я знал, что это был пиковый момент для меня. Хотя ты был больше земным, чем любой человек, которого я встречал, было трудно поверить, что тебя когда-нибудь можно будет привязать к одному времени и месту. Я подкрался — один маленький шажок за раз — с твоим последним романом в руке. Мой хороший друг стоял в очереди позади меня. В конце концов, это были ты и я.
Я дал тебе подписать свою книгу и слишком быстро рассказал о нашем общем друге — Майкле Дельпе — и о том, как ты любезно отвечал на полдюжины моих писем на протяжении многих лет. Вы кивнули так, что это могло означать Я помню, или Я слежу за тобой, или Когда она скажет мне свое имя ?
Вы просто загорелись, когда я упомянул мою подругу Эльку — не по годам развитую нордическую красавицу из Висконсина, которая поступила в ту же программу для выпускников, которая случайно провела неделю с вами в Северном Мичигане прошлым летом.
Ты сказал красивая девушка и продолжай писать, и Скажи Дельпу привет, и возможно другие вещи, которые мой мозг не мог обработать, пока ты сидела там в день, который был более или менее похож на любой другой день для тебя, разговаривает со мной в моей рубашке из комиссионного магазина. Вы подписали мою книгу словами con amore и изображение твоего слепого левого глаза (тот, который смотрит в сторону, как будто заглядывает в другой мир, ведь тебе было семь лет, и девочка сунула тебе в лицо разбитую бутылку).
После этого мой друг, стоявший в очереди позади меня, сказал: Джим, кажется, очень увлечен тобой. Он назвал тебя красивой.
Я пытался объяснить, что ты имел в виду Элку, а не меня, и что меня это устраивает. Я не хотел быть твоей Кэтрин, хотя часть меня мечтала стать твоей ученицей (задача, которую я все равно взяла на себя, наедине с твоими книгами). Я был рад просто разделить с вами момент, по крайней мере. Или большинство.
(Встречу можно подвести только к самый .)
*
Я отправил вам письмо в октябре 2015 года. Другой общий друг недавно ездил с вами на рыбалку, и он напомнил мне, что вы не молодеете, и что (в Монтане условия), вы жили чуть дальше по дороге. Я сказал вам, что вернулся в Миссулу, я надеялся, что навсегда, но что я проезжал через Ливингстон несколько раз в год, путешествуя в своем фургоне VW, и я был бы рад угостить вас обедом или выпить как-нибудь, если вы были игрой. (Мне пришлось заставить себя сказать последнюю часть, но какого черта. Почему бы и нет?)
Кажется, я не упомянула, что мой тринадцатилетний муж сам стал известным писателем и уехал на более зеленое пастбище (в Лос-Анджелес, если быть точным). Теперь я одна воспитывала двоих маленьких детей и тоже с трудом возвращалась к писательству. Но это были мои проблемы, мое дело. Я имею в виду, я никогда не слышал, чтобы ты жаловался.
В тот момент, когда я вытащил ваш ответ из почтового ящика и увидел напечатанный обратный адрес, я понял, что что-то изменилось.
Внутри я нашел вежливое письмо, которое вы продиктовали своему секретарю, полностью напечатанное. Ты сказал, что рад, что я вернулся. Вы сказали удачи в написании. Тебе всегда нравилась Миссула, потому что в ней было так много баров.
*
За неделю до твоей смерти я впервые посетил Техас с тех пор, как уехал из страны в 2010 году. Я взял с собой на самолет чтение твоей последней книги стихов — Поплавок мертвеца . Один из моих старых друзей (тоже ваш поклонник) бросил мне вызов выполнить данное десятилетие назад обещание сделать татуировки. Он хотел, чтобы некоторые из ваших слов были на его коже, и спросил мое мнение. Я процитировал свою любимую строчку в вашей новой книге: Без птиц я мертв.
Он набил его на предплечье поверх существующей татуировки пухлого малиновки. Я выбрал горный хребет на запястье. (Миссии — я уверен, вы их знаете.)
В следующее воскресенье была Пасха. Вернувшись домой в Миссулу, я вез детей домой с охоты за яйцами, когда мой друг из Техаса написал мне два слова: Джим ушел.
Я спросил его, что он имел в виду, хотя знал. Остаток отпуска я провел, затаившись с твоими книгами, пытаясь осмыслить, как ты возвращаешься на землю.
И он хочет писать стихи, чтобы воскресить бога,
, чтобы поднять все погребенные вещи, глаза
, погребенные и сердце и мозг, до
двигать диким смехом в горле смерти.
Когда через несколько дней вышел ваш некролог, я был ошеломлен, обнаружив, что вы недавно овдовели и что Линда, ваша пятидесятипятилетняя жена, умерла меньше года назад, в октябре месяце, когда я последний написал вам. Люди утверждали, что ты был убит горем, когда она умерла, и не мог оставаться здесь без нее.
Хотя я предполагал, что вы давно развелись — одиноки в этом мире — у вас были первичные отношения, которые длились дольше, чем моя жизнь. Теперь ваша история приобрела более практический смысл, и мне сразу же захотелось узнать историю Линды. Воспитание детей. Частная жизнь жила рядом с публичным человеком.
Мне было интересно, что она чувствовала, когда вы строили книгу за книгой на ее основе. Ваша жена, я думаю, должна была быть тихой необыкновенной личностью.
*
Более того, я здесь, чтобы рассказать вам о вашей смерти, потому что я знаю, что вы задавались вопросом, когда были живы.
С чем я умру в руке?
Кисть (для дома), M15
молоток или топор, книга и молоток
подсвечник
на цыпочках наверх.
Ручка, Джим. Ты умер в седле, посреди стихотворения в Ливингстоне, с пером в руке. Какая смерть. Жизнь. Победа для вас и для всех нас, охваченных вашим течением. Какая дикая и чудная езда вместо короткой яркой прогулки, какой могла бы быть, как ваш Есенин или моя Плат, — огни сами погасли, оставив всех нас в изумлении, что если?
Мы все передумаем сказал Берриман в Миннесоте, на полпути вниз по реке.
Спасибо за то, что остаетесь так долго, как можете, и за то, что дали мне карту, чтобы ориентироваться на славной земле в те темные дни, когда я предпочел бы быть в другом месте, чтобы я мог быть здесь сейчас, пальцы на клавиатуре (потому что вот как я это делаю), со стопкой твоих книг высотой с мою дочь и листьями за моим окном, поющими свою предсмертную песню яркими красками, так долго я писал тебе это простое последнее письмо.